— Но все-таки здесь лучше, чем снаружи. Довольно холодно для сентября, верно? — Он потирает ладони. — Итак, что я теперь могу для вас сделать? Это что, уловка? Возможно, он пытается потянуть время, пока не сможет вызвать копов. Может, он считает меня опасной? Вероятно, он в чем-то прав. Но заметьте, викарий не выглядит испуганным. У этого парня есть смелость, надо отдать ему должное. — Кофе хотите? — Он кивает на дверь, которую я раньше не заметила. — У нас новая кухня. Нам потребовались годы, чтобы собрать на нее деньги, но теперь она установлена и работает. Только растворимый, к сожалению. Будете такой? — Да. Пасиб. Мой голос звучит как карканье. Вчерашний ледяной ветер продул мне грудь. — Одну минуту. Я подумываю — не сбежать ли, но если викарий все равно собирается меня сдать, то почему бы сперва не выпить горячего. — Сахар класть? — кричит он из кухни. Это становится все страннее и страннее. — Нет, спасибо. Он возвращается с кружкой, на которой с одного боку написано: «Иисус любит тебя». Я разворачиваю ее так, чтобы не видеть надпись. — Не христианка, стало быть, — говорит он, заметив. — Ни разу ничем не помог, — бормочу я. — Ну, не знаю, — улыбается викарий, кивая на кружку. — Ведь этот кофе вам послал Он, не так ли? Я пожимаю плечами: — Ну, допустим, так. Он приносит полупустую пачку печенья. — Боюсь, это все, что я смог найти. Простое, к сожалению. То, которое с джемом, — всегда улетает первым. Я быстро уплетаю угощение. — Когда вы ели в последний раз? — спрашивает викарий. Я вспоминаю о еде, за которую не заплатила вчера вечером, и на меня накатывает чувство вины. — Не помню, — бормочу я с набитым ртом. — Может, я схожу в пекарню и принесу вам чего-нибудь горячего? Вы можете оставаться здесь, если хотите. Я обращаю внимание, что он не предлагает мне денег, чтобы я могла купить еды самостоятельно. Так оно всегда и бывает. — Ладно, — говорю я, доедая остатки печенья. — Когда я вернусь, — продолжает он, — вы сможете рассказать о себе побольше. — Он морщит лоб, словно чем-то обеспокоен. — Вы ведь меня дождетесь, правда? Затем он уходит. Мой желудок требует горячей пищи. Но что, если я права и он все же отправился за копами? У меня слегка кружится голова. Видимо, я все никак не отойду от сна на жесткой скамье. Хотя мне доводилось спать и в худших местах. Я пытаюсь открыть дверь, откуда викарий принес печенье. Возможно, там есть еще. Но он ее запер. И тут я замечаю маленькое пластиковое деревце под красно-синим витражным окном. На каждой ветке висят листочки с посланиями. «Пожалуйста, пусть мой папа выздоровеет», — написано на одном. У меня замирает сердце. Почерк похож на детский. Рядом стоит чаша с чистыми листочками бумаги и объявлением: «Не стесняйтесь написать молитву за всех, кто нуждается в помощи». Я никогда раньше не делала ничего подобного — хотя у меня осталось смутное воспоминание, как я зажигала свечу за кое-кого, кого когда-то любила. Но из любопытства я читаю и другие послания. «Прошу, сделай так, чтобы Сэмми поправился». Я беру листок бумаги, нацарапываю несколько полузабытых строчек и тоже вешаю его. На нижней ветке есть еще одно послание. «Прости меня», — написано там коротко. Интересно, за что, думаю я. Внезапно мне становится не по себе. Я должна поскорей выбраться отсюда. Затем я слышу голоса. Викарий вернулся с полицией! Стоило смотаться, пока была возможность. Тяжелая дверь распахивается настежь, врезавшись в стену. Эхо удара прокатывается по помещению, отражаясь от потолочных балок. Это компания молодых парней, лица у всех прикрыты капюшонами толстовок. Я прячусь в угол — между деревом с молитвами и органом. Отсюда я не могу их видеть, но слышу все очень хорошо. — Где, говоришь, он стоит? — спрашивает один из голосов. Грубый. Страшный. Я еще сильнее вжимаюсь в угол. — Вон там. — Другой голос. Более вежливый. — Но я говорю — лучше не следует так… Раздается резкий звук — будто кто-то крушит что-то палкой или куском арматуры. Отлетевшая деревянная щепка приземляется возле моих ног. — Только взгляните на это! Здесь, наверно, фунтов пятьдесят, если не больше! — Быстрей, пока кто-нибудь не пришел! — Лучше не надо… — Заткнись. Мне безумно хочется чихнуть. Зажатый нос помогает кое-как справиться с позывом. Но тихий звук я все же издаю. — А это еще что такое? Воцаряется тишина. Я продолжаю зажимать нос, мое сердце колотится. — Пошли. Пора валить отсюда! Дверь хлопает. Я жду еще несколько мгновений, чтобы убедиться, что они ушли. Затем встаю, щелкая суставами. Вот дерьмо. Они взломали ящик для пожертвований и украли деньги. И теперь викарий подумает, что это я. Я могу остаться здесь и объяснить, что произошло, но поверит ли он мне? С чего бы ему? Несмотря на то что у меня нет при себе денег, он может заподозрить, что я их где-то спрятала или что у меня есть напарник, который сбежал с ними. Он будет здесь с минуты на минуту. Нужно удирать. Какое-то время я сражаюсь с защелкой на двери. Парни хлопнули так сильно, что ее, кажется, заклинило. Наконец мне удается справиться. Когда я пробегаю под деревянной аркой — бьют церковные часы. Это похоже на дурное предзнаменование. Я сворачиваю в боковую аллею — и оказываюсь лицом к лицу с этими ребятами. От неожиданности я едва не выпрыгиваю из кроссовок. Один из них под два метра ростом. Он наваливается на меня и выкручивает мне правую руку за спину так, что я вскрикиваю от боли. — Так вот кто там был! — Он приближает свое лицо к моему. От него воняет сигаретами и выпивкой. — И что нам теперь с тобой делать? Глава 17 Элли Прошло несколько месяцев. Дом, казалось, опустел без бабушки Гринуэй. Даже маленький Майкл чувствовал это. — Больше нет! — говорил он, растопырив руки в стороны в своей милой манере — как обычно делал, когда съедал все, что лежало у него на тарелке. Шейла превратила прежнюю комнату своей матери в дополнительную игровую для Майкла, но я мысленно по-прежнему видела там диван, красно-черные подушки с тореадорами и слышала звуки «Улицы Коронации» и «Перекрестка». Я теперь говорила о ней только «Шейла», потому что после истории с ножом и увозом бабушки Гринуэй не могла себя заставить думать о мачехе как о своей новой матери. — Почему не можешь? — спросил отец, когда я ему об этом сообщила. В его голосе послышался страх, как будто я только что сделала что-то опасное. Он сильно постарел, я замечала — под глазами появились мешки, а на лбу прибавилось морщин. — Потому что она не такая милая и добрая, какой должна быть мать. Она не… — Я пыталась подобрать подходящее слово, но на ум приходило только одно. — Она ненормальная.