— Господи, какой фосфорический шарлах может быть в “Грунде”? — возразила Вика. — Ах да, в самом деле! Вам что-нибудь консервативно-элегантное надо, — согласилась Люда. — Старое серебро, пыльный асфальт, керосин, пепел со льдом… Вика не пожелала ни асфальта, ни керосина, как бы заманчиво это не звучало. С недавних пор она очень хотела сделаться нахальной блондинкой. Теперь это стало жизненно необходимостью. Но в чем-то Люда была права — блондинка из Вики получилась неказистая. Белобрысенькая этакая стервочка с острыми зубками. Даже мышиное что-то в лице появилось. Зато ничего общего с Чарли Чаплином! Это соображение Вику очень взбодрило. Она даже сама стала с интересом прислушиваться к болтовне Люды. Та ловко, вкривь и вкось, укладывала новые Викины бесцветные прядки и жаловалась: — Кофе некогда хлебнуть! Клиентов тьма. Чего вы хотите — весна. К девчонкам в косметический вон по весне мужик клином попер. Вы не поверите, сколько их там: брови с ресницами подкрашивают, усы и бороды чернят, рожи скрабом чистят. Вика, когда из сушки шла, мельком заглянула к косметичкам и тоже увидела ряд мужских ботинок. торчащих из-под белоснежных пелен. Лица клиентов были скрыты белыми, розовыми и зеленоватыми масками. Вика решила, что это юноши, измученные угрями. — Какие юноши! Мужики в соку, — пояснила Люда. — С жиру бесятся. Хотят, чтоб рожи у них были нежней вашей, простите, попы. Зачем? — Может, у них ориентация?.. — предположила Вика. — Ничего подобного. Те, что с ориентацией, не в счет. Им сам бог велел. Но и обычные мужики туда же! Целый день у нас иные маринуются — и под паром, и под стягивающей маской, и под вытяжкой из свинокопытника. И знаете, после всего этого они со своими гадкими мордами для меня перестают существовать. Не возбуждают. А вас? Вика подумала и присоединилась: — И меня не возбуждают. С легким сердцем, с улыбкой на губах и с белокурым чубчиком торчком вышла Вика на улицу. Она теперь свободна! Даже про Пашку думать не хотелось. Может, это все не с ней было? Она теперь совсем другая — нежная, беловолосая, с легкой рыжиной в бровях. Такой ее никогда еще не видели. Кто она? Теперь почти никто. Все плохое надо забыть. Правда, она все-таки надела черные очки, но это выглядело вполне естественно — солнце-то слепит! Кажется, даже летом не бывает столько света, блеска и солнечных быстрых зайчиков. А как сладко пахнет весенняя грязь! Уйти бы по ней, куда глаза глядят! Вика любила бесцельно бродить и думать о своем, но улицы для этого выбирала понаряднее, чем та, на которой располагался салон “Лилит”. Чтоб попасть отсюда хотя бы на Благовещенский проспект, надо было миновать некий жилой квартальчик. Он считался шикарным в древние хрущовские времена, но давно стал почти неприличен своей панельной пятиэтажной серостью. Одни тополя были тут хороши. Они буйно разрослись и теперь шлепали в окна ветвями, тяжелыми от набухших почек. А дома здешние стояли вольно и вразброд. Так непринужденно падает горсть брошенных игральных костей. Не исключено, что задорные очкарики-шестидесятники подобным способом и спланировали этот микрорайон. Из-за беспорядочного скопления домов не было здесь ни улиц, ни уличного движения. И прохожие попадались редко — то мамы с малышней, то старушки с кошелками. Вот где тишина и покой! Вика передумала идти на Благовещенский проспект и присела на скамейку под тополем. Скамейка была зыбкая, всего из двух дощечек, но Вика на них примостилась и подставила лицо солнцу. “До чего хорошо! — подумала она. — Я здесь в самом деле никто, далеко от всех. Никому я не нужна, и никто меня не тронет. Разве это не счастье? И мне никто не нужен. Все, все — оставьте меня в покое!” Дул теплый ветер, по ее лицу прыгала тонкая тень тополиной ветки, рядом визжали воробьи. Дворик, где она сидела — неметенный дворик с гнилой песочницей и бесчисленными стойками для выбивания ковров — показался Вике не очень гадким. Даже пятиэтажки за многие годы настолько поблекли и обносились, что стало чудиться в них что-то природное, что-то от неуклюжих замшелых валунов. Картину портил лишь пристроенный к одному из домов самодельный, с одним окошком, магазинчик. Он был выкрашен в ужасный розовый цвет и имеет на боку надпись “Эльдорадо”, а у входа — урну, перевернутую каким-то злобным посетителем. На улицах Нетска подобных сараев уже не осталось, но в малопосещаемых закоулках, вроде этого, они еще были. Вика собралась с презрением отвернуться и перевести взгляд на отрадное — на тополя, на воробьев, на небо — но тут из дверей “Эльдорадо” выскочил покупатель, держа меж пальцев полдюжины бутылок с пивом. Она еще даже не осознала, что ей знакома эта фигура, а жестокий холод уже смерчем взвихрился у нее в груди, и стало трудно дышать. Парня с пивом ее страх узнал прежде, чем узнали ее глаза и мозги. Нет, этого не может быть! Такой день стоит чудесный, так солнце сияет, воробьи орут, как в раю! А дворик этот совсем-совсем незнакомый! Она случайно сюда попала! Но именно этот парень в черной куртке позавчера бежал на нее из тьмы там, у Сумасшедшего дома. Вика его узнала. Сразу. Она теперь даже яснее его вспомнила, чем вчера, когда рассказывала о нем Гузынину. Он морщился сейчас от солнца, и не видно было, какие у него страшные светлые глаза — но в темноте она рассмотрела, что светлые. И страшные. И еще косо вырезанные ноздри, и нос этот небольшой, и подбородок чуть вперед. Он! Куртка черная, пожалуй, та же, а вот шапочка сейчас на нем нет. Он оказался блондином. Не крашенным ли? Вика остолбенело проводила парня взглядом. Черные очки с ее глаз съехали набок, на щеку, рот раскрылся. Парень, быстро и во все стороны оглядываясь, потрусил к первому подъезду ближайшей пятиэтажки. И шаг ведь у него тот же позавчерашний — легкий, рысий! Дверь подъезда хлопнула, парень исчез, а Вика застыла на скамейке, не в силах шевельнуться. Солнце поплыло перед ее глазами бесформенным зеленым пятном. Весеннее тепло слиняло, от земли потянуло ознобной сыростью, и мир закипел отвратительными призраками. Вика встала со скамейки нескоро. Она добрела до Благовещенского проспекта, приехала домой, полежала на диване, заставила Анютку выучить уроки, но все это она делала только затем, чтобы отделаться от противного сосущего страха, который, как тень, следовал за ней, держался сзади, но не отставал. Страх был пока бессловесный — она боялась даже в мыслях называть то, что она видела и знала. Но тень разрасталась, грозно чернела и уже слилось, ушло в нее все то нежданное и скверное, что с Викой недавно стряслось — и уход Пашки, и белая машина у Сумасшедшего дома, и выстрелы, и черный человек, и ее портрет в газете. Вика чувствовала, что тень эта с каждой минутой наваливается к ней чем-то холодным и норовит сзади подкрасться и схватить. Мысли одна другой невозможнее множились, путались, обгоняли друг друга. Наконец Вика не выдержала этой пытки, быстро оделась, добралась до панельного микрорайона и отыскала двор с тополями и будкой “Эльдорадо”. На деревянных ногах она приблизилась к тому подъезду, куда скрылся парень с пивом, попыталась прочитать номера квартир на двери. Ничего из этого не вышло: какой-то силач скрутил жестянку с номерами в трубочку. Вика отступила на шаг, задумалась, и тут из внезапно распахнувшейся двери на нее выбросился небольшой серый пудель. Пудель неистово прыгал вокруг нее. Ошарашенная Вика почти свалилась на скамейку у подъезда. Пудель продолжал скакать, причем так высоко, что его маленькая морда с неопрятной челкой и бешено сверкающими глазами то и дело мелькала перед Викиным носом. К тому же пудель поднял оглушительный лай пополам с визгом и зубовным стуком. — Бумка, Бумка! — послышалось издали, из глубин подъезда. Через несколько минут оттуда появилась старушка в драповом пальто и войлочной шляпе. Шляпа эта напоминала кастрюлю, снабженную вуалеткой. Стремясь угодить старушке, Бумка стал лязгать зубами и запрыгал еще выше, чуть ли не над Викиной головой. — Какой миленький! — сказала Вика. Она знала, что именно так надо реагировать на любую собачью дурость, чтоб не заслужить презрения хозяев. Старушка в кастрюльке сразу заулыбалась: — Такой прыгун! Такой ласковый! Некоторые, правда, его боятся. Не понимают, что он всего лишь играет. Подтверждая это, пудель подпрыгнул и оттолкнулся всеми четырьмя лапами от Викиной груди, жарко, влажно и хищно дохнув ей в лицо. — Очень миленький! — убежденно повторила Вика. Старушка улыбнулась еще шире, ее щеки округлились яблочками. Она вежливо поинтересовалась: — Вы ищите кого-то? — Я нет… Но я слышала, — растянула Вика, на ходу придумывая, что бы такое спросить, — мне говорили. Кажется, у вас в подъезде кто-то квартиру сдает? — Знаете, нет. К сожалению, никто не сдает. А вы — молодая семья? И с ребеночком? И сколько ребеночку? Восемь лет? Не месяцев, а лет? Ну, тогда у вас больше шансов! Нет, к сожалению, никто… Вы, наверное про Пеньковых слышали, из седьмой квартиры. Те в самом деле съехали. У них мать умерла, бывшая секретарь обкома, и они в ее полнометражную перебрались, а здешнюю свою сдали. Не знаю вот, на сколько. Но я вам не посоветую Пеньковых: на редкость загаженная квартира. Тараканов там несметно. Уж мы с Сазоновыми их травили и травим, а они все ползут и ползут. И особенные какие-то: черные, плоские, громадные — вот такие! Старушка растопырила морщинистые большой и указательный пальцы и показала странную меру длины пядь. — Теперь есть могучие средства, — заикнулась было Вика. — Этих плоских ничего не берет! Ни карандаш, на аэрозоль. ни яйцо с бурой. Вы знаете, я читала в отрывном календаре, что даже на Луне обнаружили тараканов. Должно быть, этих плоских, как у Пеньковых. — Так сдают все-таки Пеньковы квартиру? — попыталась Вика сбить старушку с ненужной тараканьей темы. — Нет же, говорю вам. Сдали уже! Мужикам каким-то, очень неприятным. Неясно, где работают: днем ходят, вечером ходят, не здороваются. Крайне несимпатичные. Я вообще не люблю, чтоб рядом мужики жили — неспокойно как-то. Другое дело семейные… — А сколько их, мужиков? — спросила Вика. — Трое. Или четверо? Молодые, на одно лицо. Машина у них синяя такая, иномарка, тупорылая, стоит вечно у подъезда. Только вы лучше к ним не суйтесь. Вряд ли вы, молодая семья, перекупить у них квартиру сможете. Денег у них полно, я по иномарке сужу. Да и Пеньковы довольно бессовестные, дерут много. Вот Портновым свое пианино продали за восемьсот рублей (девочке Портновых играть захотелось). Так представьте, в пианино моль клавиши съела! — Съела клавиши? — изумилась Вика. Оказывается, у Пеньковых еще и моль необыкновенная — жрет дерево и чем там клавиши сверху кроют? целлулоидом? Эта моль, конечно, тоже с Луны. — Съела она не те клавиши, что снаружи, а внутренние. Они ведь шерстяные, — пояснила старушка. — И вот за такую загаженную квартиру Пеньковы дерут несусветные деньги! Уж лучше и не лезть к ним. Да и мужикам этим тоже, особенно в одиночку, без супруга. Они, наверное, очень крутые — лица чересчур уж неодушевленные. И иномарка синяя… А вы такая хрупкая, миленькая — Бог знает, на что они способны. — А эти неодушевленные давно тут поселились? — Да уж недели две. Не советовала бы я вам… Бумка, Бумка! Бумка, разочарованный пассивностью Вики, некоторое время метался вокруг скамейки, но вдруг кубарем припустил в сторону. Мгновение спустя он уже лаял и скакал вокруг прохожей мужской фигуры, пересекавшей двор. Фигура поначалу опешила, а потом стала размахивать борсеткой и неуклюже лягать дьявольски ловкого и абсолютно неуязвимого Бумку. Некоторое время неравный бой продолжался, но вскоре фигура, ненормативно бранясь, скрылась за углом на позорных трусливых рысях. — Вот посмотрите, какие у нас еще люди! — вздохнула старушка в кастрюльке. — Начисто лишены культуры! Домой Вика возвращалась, полная смутной тревоги и внезапно забрезживших планов. У ее подъезда почему-то прогуливался Юрий Петрович Гузынин. За руку он держал толстого мальчика лет семи. Мальчик ел из пакета картофельные чипсы с чесноком. Заметив Вику, Гузынин шагнул было ей навстречу, но тут же наткнулся взглядом на белокурый чубчик. Он замер и стал соображать, она ли это. Когда сомнения рассеялись, он признался: — Я все никак не могу привыкнуть к вашим метаморфозам! Вот, Антон, это и есть та самая тетя Вика, которую мы так долго ждали… Зачем вы перекрасились? Или опять парик? — Я перекрасилась для конспирации, чтоб меня не опознали. И не только вы, — хмуро ответила Вика. — А вы здесь? — Видите ли, у меня через полтора часа начинается лекция на вечернем отделении, а ребенка не с кем оставить. Он один не может в квартире сидеть. К теще обращаться я не хочу, это жуткая баба… Бабушка, конечно, Антон, бабушка, кто же еще! Но жуткая. Жена всегда брала ее на себя, потому что не безразличное для здоровья занятие — общаться с бабушкой. Так вот, некуда деть Антона! И он приторно улыбнулся. Вика покосилась на него недружелюбно: — А я-то здесь причем? Где мать ребенка, ваша жена? — Она с вашим мужем уехала в бывший санаторий “Картонажник”. Это за городом в Дряхлицыне. Там теперь будет гольф-клуб или еще какой-то лупанарий. Клятый “Спортсервис” туда поставляет инвентарь. Наши укатили на несколько дней — оборудование монтировать. — Видела я этот монтаж, — буркнула Вика. — Однако это совсем не означает, что отныне я буду возиться с вами и вашими проблемами. — О нет! Не надо возиться! — вскричал Юрий Петрович. — Но если сегодня Антон некоторое время побудет с вами… Вы не представляете, как я был бы признателен вам за такое одолжение! И если что-то понадобится вам, я всегда готов… со своей стороны… Планы, клубившиеся в Викиной голове, приобрели вдруг молниеносную отчетливость. Пожалуй, без помощника ей теперь не обойтись, а выбор подходящих персон невелик. Вообще нет никакого выбора! Вика критически осмотрела Гузынина с головы до пят и сказала: — Знаете что?.. Может быть, мне и понадобится ваша помощь. Мальчик, отойди-ка на минутку в сторону! Толстый Антон Гузынин вопросительно поднял на отца глаза-пуговицы. Юрий Петрович развернул ребенка к детской площадке: — В самом деле, Антошка, иди поиграй вон в той песочнице! Впрочем, постой: кажется, там котики нагадили. Тогда на качелях покатайся. — Качели сломаны и вспороты автогеном. Лучше к ним не приближаться, — предупредила Вика. — К чему это сюсюканье? Пусть пойдет и побродит в кустах. — Я кушать хочу, — возразил Антон. Он послюнил палец, поводил им в пустом пакете из-под чипсов, собрал крошки и неторопливо облизал розовым языком. Юрий Петрович попросил его: — Иди, куда тетя сказала. Смотри, какие кустики красивые! Антон недоверчиво покосился на жидкий сухостой вокруг качелей, пострадавших от автогена. Вике надоело уламывать противного мальчишку. Она решительно дернула Гузынина за рукав и оттащила подальше от сына. — Послушайте, вы заварили эту кашу! Со своей дурацкой дубиной! Значит, и расхлебывать помогите, — начала она жарко. В ее голове уже сложилось нечто неотразимое, неотвязное, стройное, что необходимо побыстрее воплотить. — Я, кажется, придумала, как нам выпутаться! Юрий Петрович терпеливо моргал, ожидая очередной сумасбродной идеи. Вика заявила: Вчера вы были почти правы, когда сказали, что надо пойти в милицию и рассказать всю правду. У меня имелось единственное возражение — мне не поверят. Но теперь я знаю, что поверят! Я не только дам словесный портрет настоящего убийцы Малиновского — я сама, лично сдам его властям! Невозмутимость покинула губастое лицо Юрия Петровича. Он судорожно дернул носом и очками и прислонился к ближайшей стене. Решительные, с золотыми искрами Викины глаза сияли перед ним, и он спросил осторожно: — Кого-кого вы собрались сдавать властям? — Ясно кого — киллера! — выпалила Вика. — Погодите! Вы что, знаете, кто он такой? Имя, фамилию? Вы же и видели-то его только мельком, да еще и в потемках! — Я видела его, как вас сейчас. И даже ближе, вот так! — Вика почти вплотную подошла к Гузынину. Так близко, что у него даже дыхание перехватило. — Вот как я его видела. И не забуду до самой смерти! Сегодня я его снова встретила, совсем случайно, и узнала в первую же секунду! А вы говорите — потемки. — Вы его встретили? Но где? — В одном дворе, неподалеку от моей парикмахерской. — А он вас узнал? Вот что Вике совсем не приходило в голову! Она ненадолго умолкла, затем сказала: — Нет, не думаю. Я была в темных очках и уже блондинкой. Мне этот цвет к лицу? — Не знаю, я не разбираюсь, — уклончиво ответил Гузынин. — Но я, честно говоря, вас не сразу узнал. — Ага! То-то. А ведь вы меня давно уже знаете, имели возможность рассмотреть. Он же, киллер, только долю секунды был рядом. Может, он меня вообще не заметил там, у глазной поликлиники. Может, он меня тогда за бревно принял. Мол, споткнулся о бревно, прислоненное к стенке. — Сомневаюсь. И вы уверены, что сегодня он не узнал вас?