Поль аккуратно отодвинул экран, скрывающий аварийный руль. Датчики бросали ему в лицо частые, густые пятна алого света — мешали сосредоточиться, мешали думать. Поль вдруг понял, что все еще ждет, что Арто возьмет управление, погасит проклятые лампочки и выведет его из опасной зоны. Арто поняла бы, почему тревожится пустыня и что скрыто под песком. А Поль не знал. Знал, что иногда пустыня вздыхает, вздрагивает, раскрывает жадные скользкие воронки в волнах песка. Может, это были звери, которых никто не видел, а может, что-то еще — никто не знал. Никто не ходил в пустыню, потому что все боялись солнца и ее дыхания. А Поль не боялся. Раньше не боялся. Руль поворачивался с усталым скрипом, а сигнал доходил до сотен черных ног бесконечные секунды. Поль чувствовал, как вездеход медленно соскальзывает в воронку, жадно глотая фильтрами песок. Воздух стал теплее и гуще, а вездеход только начал поворачиваться. Можно было экстренно сбросить «хвост», но тогда вездеход потеряет маневренность, а восстановить его вряд ли получится. Подсвеченные алым рычаги, казалось, вовсе не отдавали никаких сигналов — машина продолжала лениво карабкаться, отказывалась отключать одни «лапы» и включать другие, не хотела закрывать запасной пластиной забитый фильтр и, кажется, тоже была бы совсем не против умереть. Полю оставалось только тихо ругаться, дергать руль и чувствовать, как песок медленно наполняет воронку. Песок и его проклятый вездеход, фаталистично гребущий к краю воронки. Где-то в хвосте раздался хлопок — быстрый, словно виноватый, а за ним монотонный, успокаивающий треск. Полю показалось, что Тереса Манс смотрит ему в затылок — глаза ласковые, очки розовые, розовые, руки испачканы черным, рукава лилового комбинезона потрепаны и украшены золотыми пуговицами. Огромные пуговицы, грязные руки, чистые очки. Сыпуче-ржавое сменилось приглушенно-синим — вездеход резко задрал морду и дернулся. Треск в хвосте стал злее и чаще. Полю казалось, что он чувствует, как песок сжимает черные бока машины, как давит на толстые стекла кабины. Он должен был добраться до храма. Должен был, потому что вез в храм канистры с водой, и потому что на реке его ждали люди, которые надеялись на него. Как надеялась Тереса. И Клавдий Франг, и даже Марш Арто со своим смешным желанием бросать цветное стекло за стену. Этот рычаг двигался плавно, а взгляд Тересы из ласкового стал печальным. Вездеход, виляя и подпрыгивая, сбрасывал хвост в утекающий песок. Сегмент с кабиной Поля выбрался из воронки и замер на самом краю, раскинув длинные лапы. — Что же, этого следовало ожидать, — равнодушно сказал Поль. Вездеход отвечал ему тихим шорохом незасоренных фильтров. Не плескала вода в канистрах, под песком ничего не вздыхало и в хвосте больше ничего не трещало. Поль несколько минут сидел в тишине, ожидая, пока чуть участившийся пульс успокоит солнце, приглушенное тонированным стеклом. А потом завел вездеход и направил его к храму. Он должен привезти воду. … Тамара не могла уснуть, и на этот раз вовсе не из-за песенок. Она злилась. От лекарств у нее болела голова и тошнило так, что Тамара не могла есть, ходить и держать открытыми оба глаза одновременно. Врачи нервничали и пытались спорить с Дафной, которая настаивала, что ей нужно отменить все медикаментозное лечение и тут же возражала сама себе, что Тамара — пациентка с нестабильной психикой, и без уколов ей никак нельзя. Потому что Тамара несовершеннолетняя и видела мертвецов. Она огрызалась и показывала всем приватный блок своей истории посещений конвентов, где были не только мертвецы. Что ей какой-то взрыв, она в сети видела, как мужик живых мышей ест, и если бы очки симпатий от зрителей не догнали штрафы от Дафны, он бы прямо в эфире и помер. Вообще-то все и надеялись, что помрет, и Тамара говорила врачам, что тоже надеялась, хотя она всю ночь потом рыдала из-за мышей, а Марш закатывала глаза и называла ее дурой. Но врачам этого знать не надо, врачи пусть думают, что Тамара злая, циничная и ничего не боится, и никакие лекарства ей не нужны. Она знала, что так делать нельзя, и что у папы будут проблемы, но ей слишком хотелось злиться. Дафна причитала и сокрушалась, а Марш только нос сморщила и отвернулась. Тамаре очень хотелось, чтобы Марш тоже причитала и сокрушалась, но она не знала, что для этого нужно посмотреть или сделать. Мертвецы, ну надо же. И все вдруг забыли, из-за чего она оказалась в центре. И почему-то все говорили, что она сирота, хотя ее отец был жив и должен был вернуться уже завтра вечером. Тамара сидела на полу у кровати и пыталась делать дыхательную гимнастику, которую сегодня показывал тренер. Получалось плохо — с каждым глубоким вдохом в горле набухал липкий комок, а с каждым выдохом он опадал, становясь рыхлым и вялым. — Аве, Арто, — позвала она. — Эй, ты слышишь? — Чего тебе? — донесся из динамика над кроватью недовольный голос. Она даже появиться не соизволила! Хороша помощница — сначала спасает, а потом разговаривать не хочет. — Мне плохо, — сообщила Тамара. — С людьми это случается, — рассеянно пробормотала Марш. — А с земляными крабами в человеческих костях и мертвыми электрическими собаками — нет. — Чего?.. — опешила она. — Чего-чего?! Да пошла ты! — И тебе того же, — все так же рассеянно ответила Марш. Тамара еще несколько секунд таращилась на динамик, ожидая, что он снова оживет. Даже тошнота отступила. Но динамик молчал, и тошнота медленно набухала с каждым вдохом. Она даже помощнице своей не нужна. Нет, кажется, она из-за чего-то другого злилась… а из-за чего? Тамара закрыла глаза, но мир почему-то не погас. Он просачивался под веки серым разбавленным светом белых больничных ламп и никак не желал темнеть. Может, она правда сошла с ума? Сколько она уже болтается по этим проклятым центрам, глотая таблетки и подставляя руки под капельницы с неизвестно какими лекарствами? Тамара попыталась вспомнить, что нужно делать, если сошел с ума, но у нее ничего не получалось. Единственным по-настоящему безумным человеком, кого она знала, была Марш, но тогда выходило, что если сошел с ума нужно много пить, а потом вырезать себе глаз и умереть. Тамара зажмурилась и хлопнула в ладоши, пытаясь поймать мысль. Умереть. Если ты сошел с ума. В истории Марш была еще одна сумасшедшая девочка, но ей никто лекарств не давал. Только шоколадки. Потому что она думала, что люди хорошие, а это, видимо, никак не лечится. Бесси. Вот на ее историю можно было бы равняться — она хотя бы не умерла. И глаза у нее были на месте. Мысль замылилась и погасла, но тут же зажглась новая. Тамара смотрела новости в общественном конвенте — очнулся тот врач, который вывел из-под завалов пациентку. Он не давал ей прописанных лекарств, и поэтому смог спасти. Вот бы Тамаре такого врача. Мысли снова разбежались. Но какая-то была очень важной. — Запрос на личное посещение, — раздался в наушнике теплый голос Дафны. Тамара поморщилась от неожиданности — Дафна раздражала папу, а Марш ее вообще ненавидела. А потом вдруг всхлипнула. Мама с ней таким же голосом говорила. Маму уже и не вспомнить. Только голос остался. Такой, как сейчас у Дафны был. Марш никогда не говорила с ней таким голосом, и вообще наверное ни с кем никогда не говорила. У папы голос всегда был спокойный и тихий, и он этим голосом просил беречься от солнца и так говорил, что все будет хорошо, что Тамара сразу верила. А вот таким голосом он никогда… Портативная капельница на руке сжалась, но колоть не стала — значит, лекарств сегодня и так было слишком много. — Примешь посетителя, солнышко? — вздохнула Дафна. — Сказал, что знает твоего папу. Я проверила, он не врет. — Ага, приму, — Тамара слабо улыбнулась. Вчера к ней заходила папина помощница, Леда Морр. Тамаре она нравилась, потому что была серьезной. У Леды синие жакеты и уверенный голос, она-то наверняка никогда не пила таблеток, путающих память и не пыталась вспомнить, как плакать. Вот бы еще она не была так по-смешному влюблена в папу. Леда обещала прислать домашнего печенья. Печенья Тамаре не хотелось, тем более домашнего, с застывшими в тесте чужими прикосновениями, но хотелось, чтобы кто-то о ней позаботился. У парня, который появился на пороге, не было ни контейнера, ни корзинки. Только глупая улыбка и растрепанные черные кудри. — Привет, — сказал он. Привалился к косяку — вроде непринужденно, а будто закрывал проход. Будто она не сможет выйти, если захочет. — Привет, — настороженно ответила Тамара. И незаметно погладила браслет — пусть Марш не стала с ней разговаривать, но лучше, если она будет присматривать. Она, не Дафна. Но Марш молчала. Не загорался индикатор на браслете, не было слышно голоса в динамиках и наушнике. Неужели Марш ее бросила? — Меня зовут Айзек, — безмятежно сказал парень. Поднял руку, показал что-то серебристо-кружевное на ладони, заговорщицки подмигнул. — Меня твой отец прислал. — Врешь, — тут же сказала Тамара. И только потом посмотрела на индикаторы на своем и его браслете. Браслет Айзека горел ровным зеленым светом, а ее начал медленно желтеть. Анализатор убежденности Тамаре настраивал папа, он сказал, что его невозможно обмануть. Но индикатор не покраснел. — Клавдий у нас работает. — Ровный зеленый свет. — Отличный дядька, мы без него скучаем. Индикаторы горели зеленым, а Марш по-прежнему не отзывалась. — Это глушилка, — вдруг сказал Айзек. — Чтобы мы могли поговорить без помощников. Скоро придется выключить. — И что ты хочешь сказать мне без помощников? — тихо спросила Тамара, а потом неожиданно для себя поморщилась и чужим, хриплым и злым голосом сказала: — От двери отойди. Или отправлю репорт за невербальную агрессию. Она ожидала, что Айзек обидится. Или разозлится. Или улыбнется как-нибудь нехорошо, чтобы можно было точно отправить репорт и позвать на помощь. Тамара вдруг вспомнила, что можно просто закричать, и совсем не обязательно ждать, когда откликнется Марш. Но Айзек просто отошел от двери. И улыбнулся, но по-доброму, почти виновато. — Я хочу сказать, что Клавдий прав был — погано тут. — Погано, — все еще настороженно ответила Тамара, машинально поправляя рукав, под которым пряталась портативная капельница. — И лекарств тебе столько не нужно, — все так же безмятежно продолжал Айзек. — Мне нисколько не нужно, — проворчала Тамара. — Ну и чего ты здесь торчишь? — удивился он. Тамара молчала. Это был глупый вопрос, на который не было умного ответа. И вообще Айзек ей не нравился, и почему-то было страшно от того, что Марш молчит. — Моя матушка, — голос Айзека вдруг стал мечтательным, — говорила, что если бы превратить каждую зря потраченную минуту в капельку воды, мы бы захлебнулись. А если бы каждую минуту, прожитую с умом превратить в воду — все бы умерли от жажды, и только люди, которые курили, ели фисташковое мороженое и трахались по любви прожили бы чуть подольше. — И где теперь твоя матушка? Вопрос прозвучал грубее, чем Тамаре хотелось. Ничего плохого она матушке Айзека, конечно, не желала. — Хочешь покажу? — улыбнулся Айзек. Он, кажется, был совсем не обидчивый. И Тамара поняла, что ей это ужасно нравится. Это не папа, которого нужно постоянно обманывать, чтобы он не расстроился, узнав, что ей плохо, не Юханна, которая вообще не слышала, что ей говорили, если говорили не о еде, и не Марш, которая смотрит своими злющими красными глазами, грубит и думает только о собственной выгоде. Конечно, Тамара это понимала. Но если с Айзеком можно говорить не боясь обидеть или расстроить, значит она готова посмотреть на его матушку. Она кивнула и потянулась к очкам. Айзек молча смотрел, как она фиксирует их и выходит на стартовую страницу. Он молчал еще несколько секунд после этого, оставив Тамару в пустом белом пространстве с полупрозрачным меню недавно закрытых конвентов. Наконец перед ней замерцала золотая дверь — приглашение в конвент. Почему-то общественный — Тамара думала, Айзек покажет ей семейный архив. Перед тем как войти, она разрешила все уровни воздействия — тактильный, визуальный, ольфакторный и звуковой. Каждый раз ей приходилось делать это вручную. И каждый раз она испытывала смешанные чувства благодарности и раздражения — папа подарил ей дорогие очки последней модели, но не дал установить автозаполнение для подобных запросов. Еще пришлось подтвердить согласие на демонстрацию шокирующих материалов сомнительной или спорной этичности. Тамара не знала, чем может заниматься матушка Айзека, но сомневалась, что это может ее шокировать.