— Берхард Колдер, — произнес он в пустоту. Перед ним разом зажглись сотни окон. — Фильтровать, — раздраженно прищурился он, бесполезно прикрывая глаза рукой. — По дате: не старше сорока восьми часов… по рейтингу: сначала популярные… Марш стояла рядом с ним и смотрела все так же равнодушно. Рихард не стал с ней говорить. Шагнул в третье окно и оказался в полной синего свечения комнате. В центре стояла ортопедическая кровать, укрытая мутным защитным куполом. Воздух под ней напоминал формалин в саркофаге Марш. Вокруг купола были расставлены одинаковые черные вазы-кубы, в которых замерли облитые синим светом виртуальные букеты. Некоторые валялись прямо на полу — наверное от тех, кто не захотел доплачивать за вазу. Здесь было хорошо. Тихо, и свет такой мягкий, синий — может, стоило попроситься на неделю в такую палату под капельницу с рецептурными эйфоринами? Кажется, его страховка это вполне позволяла. — Берхард Колдер, — приветливо сообщила ему медицинская программа, визуализированная в девушку в почти не вульгарном белом халатике. — В состоянии временной стабилизирующей комы. Вы можете дождаться выведения пациента из комы — это произойдет через три дня. Вы можете на него посмотреть — характер повреждений признан эстетически безопасным. Вы можете записать для него платное послание или выразить эмоции платными очками симпатий — все деньги будут направлены на… От очков, плохо поставленных эфиров, а может и от духоты в экспрессе, снова заболела голова. — Тишина, — поморщился Рихард. — Тишина лечит, милочка. Характер повреждений и правда был эстетически безопасным — Берхард Колдер отделался переломами. Или ему успели восстановить лицо. Но в синем свете защитного купола старик на слишком широкой ортопедической кровати казался мертвым. Рихард рассматривал его молча. Тяжелые веки и почти неразличимая линия рта были пришиты к лицу глубокими морщинами. На руках пульсировали ничем не прикрытые рукава портативных капельниц. Рихард смотрел и думал, почему прошлое иногда дотягивается так странно. Почему дробится на тысячи отражений, одно другого уродливее, чтобы одно из них обязательно настигло в неподходящий момент. А за ним настигли и остальные. И в синем свете конвентов и при живом солнце нет покоя. — Открыть сопровождающий материал в текстовом формате, — хрипло сказал он. — Давай лучше я тебе покажу, — равнодушно предложила Марш. — Смотри туда. Она указывала в темноту у купола. Рихард смотрел, как открывается второе окно, и думал, что ошибался, когда решил, что хуже голубей Марш ему уже ничего не покажет. Конвент был оформлен бежевым и золотым, с редкими черными акцентами. В глубоком кресле с вычурной спинкой и слишком высокими подлокотниками сидела тощая, заморенная женщина в черном платье. Половину ее лица укрывала противоожоговая повязка. Рихард равнодушно смотрел, как из-под повязки вытекает синий охлаждающий гель. Судя по всему, это была живая съемка, а не запись с дублирующим аватаром. Аватару не удалось бы передать столько злости и вместить в единственный видимый глаз столько чувств — от ненависти до отчаяния. — Вы нихрена не понимаете! — хрипела она невидимому ведущему. — Что значит «этически спорная ситуация»?! Да я бы сдохла в вашем …дском центре, если бы он давал мне все лекарства, которые вы мне навыписывали! Не смей меня запикивать, ...зда! Господин Колдер больше людей в итоге спас, чем все ваши …ыные врачи! Может, потому что он добрый человек, а может еще потому что ему уже на себя насрать — а, надо же, всем внезапно стало интересно, чем он болен, вот очнется — сами у него спросите. А раньше никому дела не было… Затолкай свое «соболезную» обратно себе в пасть! Экран погас. — У Колдера сломаны ребра, челюсть, правая рука и обе ноги, — буднично доложила Марш. — Эта женщина, Хельга Соркин — его пациентка. У нее, кстати, ни одного штрафа за агрессию или какое-нибудь асоциальное поведение. Потеряла мужа — он пытался накрутить себе рейтинг. Купил у мошенников несколько тысяч пустых баллов, прожил с ними полчаса, а потом Дафна его обнулила. Колдер сказал, что ей не нужно пить таблетки. Колдер сказал, что ей все равно придется переживать потерю, и что он поможет это сделать. И он смог вывести ее из центра, потому что она тоже не заснула сразу после укола, но сам остался под завалами. Правда недалеко от выхода, поэтому его успели вытащить. А еще он тяжело болен. Рихард молчал. Марш говорила равнодушно, а в глазах у нее горело торжество, и Рихард слушал, слушал что она говорит — другие слова, не те, что она произносила. «Смотри, — говорила она, — смотри, здесь тоже есть такие люди, как Леопольд. Здесь они тоже беспомощны и больны. Здесь тоже есть люди, которым не могут помочь, здесь за сострадание ломают ребра и выставляют в общественный конвент. Ты рад своему новому миру, Гершелл?» — В капельнице… синтетический морфин, а в другой — легальные эйфорины… потому что ему больно и он боится смерти… — пробормотала Марш, и ее голос потрескивал рассыпающимся равнодушием. — Бесси тогда, в последний день, говорила слово «реприманд». Случайность и выговор. Неожиданность и штраф… Вот ведь неожиданность, Гершелл… — Мне не нравится эта история, — сказал Рихард. — Посмотри на статистику посещений, — он кивнул на неприметное табло, выведенное на изолирующий купол. — Его всем показывают. О нем говорят в крупных конвентах. Это очень удобно — персонаж-герой с понятными слабостями и личной драмой. Можно обсуждать Берхарда Колдера и не спрашивать, кому и зачем выгодно было взрывать центр. «Смотри, — говорил он, — смотри, они же обманывают тебя. Ты ведь любила настоящие вещи и настоящие поступки. Неужели не видишь — это не Леопольд. Не настоящая история, не верь ей. Я знаю толк в ненастоящих историях, Марш. Этой не нужно верить». Марш стояла, склонив голову к плечу. Рихард не заметил, когда на ее плечах появилась куртка с черным мехом. Не заметил, когда с ее лица смыло все новые выражения, и на коже расползлись знакомые упрямые и угрюмые морщинки. — Младший город, — процедила она, — Средний город. И нет такого, где хороший человек в конце не останется один со своей болью и синтетической наркотой. Колдер плохо соблюдал рекомендации Дафны потому что слишком много работал. И когда он заболел, когда у него был шанс не запустить болезнь, у него не хватило баллов по страховке на полноценное лечение. Пошло все нахрен, Гершелл. — Не бывает таких совпадений, Марш, — тихо сказал он. Вдруг она поймет, что он говорит искренне, что ему не все равно — и поверит ему, не вобьет себе в пустую башку очередную чушь и все не закончится как в прошлый раз. – Пауков, спасенной пациентки, которую лечили не по программе, больного врача с принципами, взрыва — не бывает. Просто так не бывает. А может ли все закончиться как в прошлый раз? Она не смотрела на него. Стояла, плотно сжав губы, и он видел, как под ее кожей словно расползаются натянутые проволочки. Она смотрела так в той жизни, в которой ненавидела его.Настоящая Марш Арто в настоящей жизни. Рихард молча оплатил букет — лохматый веник из лютиков, васильков и левкоя. Такие цветы никогда не сажали люди, чтобы не быть несчастными. Он бросил букет на пол и вышел из конвента, оставив Марш смотреть на синий свет, отделяющий ее от спящего человека, который не был Леопольдом Вассером. … Через пять дней после взрыва в центре Лоры Брессон, Клавдий перестал надевать очки для посещения конвентов. Там его подстерегали только новости и обязательная к просмотру социальная реклама. Тысячи записей с места взрыва, из больниц и моргов — изуродованные, обгоревшие, изломанные люди в белых пространствах больничных палат и прозекторских. Пришитые к ним индивидуальные помощники в строгом сером трауре — они предлагали рассказать историю, показать фотографии и записи, просили денег на лечение и похороны. Денег для родственников, денег для центров реабилитации, очков симпатий для поднятия рейтинга, платного виртуального барахла для сохранения эмоционального фона. Просили, требовали, умоляли — каждую минуту кто-то настигал его, хватал за руки и говорил, говорил. Десятки осиротевших или еще надеющихся спасти своих хозяев помощников. Модификации Дафны, мужчины, женщины, дети, анимированные звери — все они тянулись к нему, шептали, что он-то должен их понять. Что нужно уметь быть благодарным, и что лучшая благодарность — та, которая чего-то стоит. И Клавдий бежал из сети, снимал очки, закрывал доступ к своему профилю, даже оплатил пространство без рекламы для всех домашних мониторов. Но по ночам ему все равно снились пустые окна конвентов, висящие в черноте пустого экрана, и та женщина в черном — Марш Арто, помощница его дочери. Снилось, как она бродит между этих окон, презрительно кривит тонкие губы и щурит злые глаза, но пытается, пытается собрать деньги на похороны Тамары. А Тамары в его снах не было. Клавдия на несколько дней отправили из центра домой, и первые сутки он спал, выпив всю дневную норму разрешенных эйфоринов — там, в центре, ему не удавалось уснуть. Иногда он ложился на узкую тахту и соскальзывал в рыхлую серую муть, но спустя несколько секунд понимал, что по стенам что-то ползет. Тяжелое, злое, полное потревоженного огня, сжатого в синюю скорлупку.Понимал, что сейчас он умрет. И Тамара умрет, а Марш будет рассказывать людям слезливую историю об отце, который очень старался, но так и не смог спасти дочь. Дома он смог выспаться только один раз. Больше не помогали ни эйфорины, ни звонки Тамаре перед отбоем в ее центре. Она говорила, что все хорошо, а он не верил, потому что знал, что ей тоже снится голубая мерцающая смерть, ползущая по стенам. Он лежал на полу, рядом с кроватью, уставившись в потолок сухими воспаленными глазами и пытался плести узлы из накинутых на пальцы шелковых шнурков. Так он когда-то бросил курить. Он помнил, что это успокаивает. Сутки Клавдий составлял прошения, заявления и слал репорты. Расписывал, какую травму ему и дочери нанес взрыв, совершенно бесстрастно составлял репорты на всех, кто работал с ним и Тамарой — живых и мертвых сотрудников центра. Он знал, что шанс официально вернуть Тамару домой у него появится только так. А завтра он будет искать того, кто это устроил. Нужно время, чтобы информация разошлась и настоялась. Тамара. Клавдий никому бы не признался, но он до сих пор не до конца понимал, что такое «Тамара». Он пятнадцать лет не позволял себе задуматься над этим. Он помнил, как Эмме одобрили заявку на восстановление фертильности. Она вернулась домой оглушенная и растерянная, принесла безалкогольное вино и зачем-то еще синие хлопковые простыни.Эмма попросила дать ей руку с браслетом. Клавдий дал и взял ее за руку в ответ. Они знали, что делают это в последний раз. «Нужно поставить ограничители, Клавдий, — сказала тогда Эмма, и он до сих пор помнил каждое слово. — Ты поставишь мне, а я тебе, и мы больше никогда не будем этим пользоваться. Потому что это была злая шутка, а мы свое отсмеялись». Узел затянулся, красивый и ровный. Узел шнурка с гладкими скользкими краями, затянулся намертво — не развязать. Такой же узел остался в его браслете. Эмма поставила ограничитель неправильно, и Клавдий мог этим воспользоваться, но тем же вечером он сел и доделал его. Теперь Клавдий не мог проводить со своим профилем незаконных манипуляций без посторонней помощи. Стал как все, и тогда это казалось ему очень правильным решением.И Эмма не могла. Эмма не просто отказалась от своей свободы — она отбросила ее, будто не могла поверить, что действительно пользовалась чем-то подобным. Клавдий поставил ей безупречные ограничители. Клавдий знал, что она никогда об этом не жалела. Наверное, Эмма была умнее его. То, что они изобрели и правда больше было похоже на злую шутку, чем на свободу. А потом родилась Тамара. Клавдий хотел бы помнить что-то такое, о чем писали и снимали старые истории. Выбрать один из штампов, которыми всегда рассказывали об отцовской любви и сказать «это обо мне». «Я сидел с ней, когда она болела». «По выходным мы выезжали за город». «Я учил ее плавать». «Она рассказывала мне о своих бедах». Как там еще полагалось рассказывать про любящих отцов? Ведь штампы существуют потому что подходят большинству. Клавдий хотел быть «большинством». Когда Тамара болела, Дафна настаивала на ее изоляции и присылала подробный список рекомендаций, полученных в медицинском центре после автоматически отправленного запроса. За городом нельзя находиться без защитных фильтров, а несовершеннолетним желательно носить респираторы. Плавать, читать, рисовать, обращаться с кухонными программами, чинить технику, настраивать сеть под собственные запросы — всему ее учили на специальных курсах, которые полагалось оплачивать раз в месяц. Правда, Клавдий учил ее работать с анимацией, рисовать лица и делать их живыми — и теперь испытывал странное, похожее на гордость чувство от того, что Тамара из всех помощников выбрала безупречно анимированного — но Тамара не слишком-то этим увлеклась. О своих бедах Тамара, конечно, рассказывала штатному психологу на еженедельных очных ставках, а потом передавала Клавдию список рекомендаций. Он знал, как зовут мальчишку, у которого глупеет лицо, когда он смотрит на Тамару. Разговаривать с ним Клавдию было нельзя. Целых две недели слушал, как она учится играть на настоящем саксофоне, не в смоделированном конвенте, а в соседней комнате, и две недели говорил ей, что она молодец. А когда она сказала, что ей надоело, он ляпнул «наконец-то». Думал, она обидится, а она смеялась. А год назад, когда Эмма еще была жива, Тамара пришла домой пьяной, и Клавдий смог удалить из ее профиля эту отметку. Потом они с Эммой ругались в изолированном конвенте. Она говорила, что это слишком опасно, и что лучше простая отметка о пьянке, чем следы взлома, неужели он этого не понимает. Его это злило. Он считал, что все имеют право на глупости, особенно в молодости, и неужели она этого не понимает. Они-то сделали все глупости, какие только хотели. У них были все глупости мира. Клавдий тогда отказался ее ругать. Он успел посмотреть в профиле количество выпитого, восхитился и решил, что утром Тамара сама все поймет, нужно только сказать, что противопохмельных капель в доме нет, и просто так их не выдают. У них с Тамарой было мало общего. Оставшись вдвоем, они часто не знали, о чем поговорить. Тамара иногда стеснялась его, иногда огрызалась, и даже общее горе их не сблизило — ее забрали, забрали те самые люди, которые устраивали ее жизнь все эти годы вместо него, и она месяцами не говорила ему ни слова. Ее забрали. В рекомендациях от штатного психолога, в черных словах в красных рамках, которые раз в неделю приходили в его профиль, повторялась одна навязчивая рекомендация — передать дочь на социальное обеспечение. Потому что он плохо справлялся, ему не хватало рейтинга в семейном блоке и потому что он ни разу не смог ответить психологу на вопрос «почему вы считаете, что Тамаре будет лучше с вами». Шнурок соскользнул с пальцев, петлями повис на манжете. Ему говорили, что Тамаре будет лучше в центрах, со специалистами и педагогами, которые понимают, что ей надо, и что такое «Тамара». Он не понимал. Просто любил ее, и старался не задумываться об этом чувстве. Любил, хотя не мог приложить к себе ни один киноштамп и объяснить психологу, что понимает под словом «любовь». Психолог говорил, что любить — значит желать лучшего, а Клавдий улыбался, кивал и жалел о пломбе, которую сам себе поставить. Не все нужно анализировать. Не все нужно осознавать. Зачем вообще об этом думать, только от дела отвлекает.Он раздраженно отбросил шнурок. — Фиксирую нарушение психической стабильности, — оживилась Дафна. — Вношу рекомендацию в профиль: обращение к специалисту в течение… Клавдий двумя пальцами поднял изуродованный узлами шнурок. На конце болталась блестящая петля. — Я хочу завести собаку, — мрачно сказал он. — Это поводок. Невербальный сигнал о недостатке в моей жизни щеночков. — Прошу прощения, — чирикнула она. Без малейшего раскаяния. — У вас входящий звонок от Грейс… «Просто Грейс». — Грейс?.. — растерянно пробормотал Клавдий. — А, Грейс… где очки… да, принимай. Он знал, что у Поля будут вопросы. Странно только, что он прислал Грейс, а не Айзека или Марш. Интересно, о чем говорит то, что у его дочери был один помощник с контрабандистом. Спрашивать об этом, конечно, не полагалось. В приемном конвенте сидел аватар Грейс — антропоморфная белка, рассеянно щипающая шерсть на пушистом хвосте. Хвост был хорош, а вот морда анимирована скверно — шерсть торчала иголками, глаза косили и выглядели пластиковыми. И уши были совершенно неподвижны, будто это не уши, а рога. — А, Клавдий, — угрюмо пробормотала она, не поднимая головы. — Может, пустишь меня? — Куда? — растерялся он. — Домой, — усмехнулась Грейс. — Я у тебя под дверью стою. — Могла раньше позвонить? — Зачем?.. — философски вздохнула она. Клавдий пожал плечами и снял очки. Вообще-то полагалось отправить какой-нибудь отрезвляюще-педагогичный репорт за нарушение личных границ или несанкционированное вторжение в личное пространство, но делать этого совсем не хотелось.