Лицо командира Фрейзера по-прежнему непроницаемо. И вдруг взгляд его теплеет. — За то, что вы спасли жизнь моим людям, и за беспримерное мужество, с каким вы атаковали мой корабль. Гарри Кампелло ждет в вестибюле военно-морской разведки и делает заметки в своей тетради. Он страшно устал и дал бы что угодно за теплую ванну и двенадцать часов сна подряд. Последнее действие — по крайней мере, та его часть, за которую он отвечает вот уже несколько дней, — близится к концу, и это отчасти утешительно. Уже толком нечего добавить к драме, уплывающей из рук дальше по инстанциям. В каком-то смысле приятно избавиться от ответственности, однако это не смягчает горечи поражения; чувство такое, словно часть истории безвозвратно ускользает между пальцами. И арестованная уйдет из его рук живая и невредимая — ну, почти. Рано или поздно — это вопрос дней или недель — закончатся допросы, расследования, последние изыскания, и Елена Арбуэс окажется на свободе. Это наполняет его черствое нутро бессильным гневом, хотя последний шанс еще остается. Кампелло упрямо цепляется за последнюю слабую надежду все-таки ее дожать. Поэтому он позвонил в контору и велел привести задержанную до того, как итальянцев отправят в военную тюрьму. Как изготовившийся ястреб — это только кажется, будто он разжал когти, — Кампелло верит в озарение последней минуты: какой-то знак, слово или жест помогут связать концы с концами и получить улику, на основании которой он предъявит пусть даже формальное обвинение. Может, судья его и не примет, но оно позволит Отделу сохранить лицо, положив на стол конкретный результат, вместо того чтобы смиренно открыть дверь подвала, извиниться сквозь зубы и указать женщине дорогу через границу. Она хорошо держится, докладывают ему. Лучше, чем можно было ожидать от женщины или даже от мужчины: ей клали на лицо мокрые полотенца и лили воду, пока она не начинала задыхаться. Все, что можно причинить человеческому существу, не оставив следов физического воздействия, то есть пыток, она выдержала: она лишь кричала от боли и отчаянно билась в конвульсиях, находясь на грани удушения. И так каждый раз, часами — и ничего. Совсем ничего. — Эта баба с железными яйцами, комиссар, — сделал вывод Ассан Писарро. — Клянусь, это так и никак иначе. Разумеется, есть и другие методы. Или могли быть. Эффективные способы, которые заставили бы ее признаться во всем, даже в том, что ей никогда и не снилось. Но для этого нужно время и возможности, которыми Кампелло не располагает. Не говоря уже о том, что испанскому консулу стало что-то известно, — обратиться к доктору Сокасу было ошибкой; начались телефонные звонки и попытки договориться. Даже в разгар войны все имеет свои границы. Хотя, как ни крути, несмотря на провал, полицейский не так уж сожалеет о том, что не переступил черту. Что-то в Елене Арбуэс восхищает его и вынуждает, несмотря на неприятный осадок, относиться к ней по-другому, нежели к обычному преступнику или врагу. Может, из-за того, что ему о ней говорили, или того, что подсказывает ему собственная интуиция: между ней и одним из итальянцев существуют особенные отношения. И речь не о простой симпатии, общих идеях, деньгах — или не только о них. Все эти соображения подсказывают ему заключительный план: последний патрон, который комиссар хранит в почти пустом барабане револьвера. Выстрел наугад. Поэтому он сидит в предбаннике и ждет, когда приведут Елену Арбуэс, надеясь, что она прибудет раньше, чем отсюда увезут итальянцев. А последнее произойдет с минуты на минуту — так он думает, беспокойно поглядывая на часы. Капитан «Найроби» уже ушел; у входа в контору стоит военный фургон для перевозки пленных. Услышав шаги, он поворачивает голову. По коридору идут Ройс Тодд и Уилл Моксон. — Закончили, — говорит Моксон. — Их сейчас увезут. Кампелло встает. Оба моряка измучены не меньше его. — Мы думали, ты с этим тоже закончил, — замечает Тодд. — Необходима очная ставка. Оба смотрят на него удивленно. — Этот товар уже продан, парень, — объясняет Моксон. — Военнопленных хранит Женевская конвенция. Или, лучше сказать, с этого момента они неприкасаемы: сначала Уиндмилл-Хилл, а потом, с первым же конвоем, на юг Африки или на восток Средиземноморья, дорога одна — в лагерь военнопленных… Эта морская история закончилась, ждем следующую. — Они что-нибудь сказали за последние часы? — Ни одного слова, будь они прокляты. Кампелло указывает на дверь, куда вышел капитан «Найроби». Затем, сложив четыре пальца в виде нашивок капитана первого ранга, прикладывает ладонь к плечу. — Даже ему? Моксон кривится в презрительной гримасе: — Даже ему… Он вообще готов был с ними целоваться. Ну, знаешь, игры в героев. Рыцарский устав и прочее дерьмо. — Приходится отступать перед очевидностью. — Да. Приходится. Тодд смотрит на полицейского с любопытством: — О какой очной ставке ты говорил, Гарри? — О короткой очной ставке, если успеем. Я приказал привести женщину. — Подозреваемую? — Ее самую. — И чего ты хочешь добиться? — Пока не знаю… Может, и ничего, но я ничего и не теряю, убедившись. — В чем? — Тоже пока не знаю. — Черт знает что. Какой-то цирк ненормальных. Все трое смотрят на дверь. Елена Арбуэс появляется на пороге, Ассан Писарро поддерживает ее за локоть. — Она цела и невредима, как я посмотрю. — А ты чего ожидал?.. Фингала под глазом? Или без ногтей? — Не знаю, парень. Это же ты полицейский. Кампелло подходит к женщине. Голова у нее всклокочена, волосы спутанные и грязные, глаза, мутные и не накрашенные, под опухшими веками, как будто смотрят, но не видят, взгляд не то опустошенный, не то безразличный. Кожа очень бледная — восковая. На ней запахнутый плащ, который она стискивает на груди рукой, и передвигается она с трудом, неверными шагами. — Сожалею… — начинает Кампелло и умолкает, потому что не знает, как продолжить. Она глядит на него, — лучше сказать, проходит вечность, прежде чем она его видит; она переводит взгляд на его лицо и, кажется, смотрит из бездонной пустоты, словно ей стоит огромного усилия его узнать. — Поверьте, я сожалею, — наконец произносит он. Никакого ответа, ни малейшего отклика. Полицейский отстраняет Писарро и осторожно берет ее под руку, чувствуя, какая она легкая и хрупкая. Он снова собирается заговорить, сказать ей, зачем ее ждал, зачем ее сюда привели, но тут дверь открывается, слышатся шаги, и появляются оба итальянца в сопровождении Кёркинтиллоха и четверых морских пехотинцев. Теперь пленники обуты в британские армейские ботинки и одеты в чистые рубашки и брюки цвета хаки. Они идут друг за другом, на руках нет ни наручников, ни жгутов, у обоих с флангов по охраннику, а капитан военно-морской разведки шествует впереди. Их сейчас увезут, думает сраженный полицейский. Слишком рано для них, слишком поздно для него. — Твердые духом макаронники, — саркастически говорит Моксон. — Хоть гвозди забивай. Кампелло видит, как Ройс Тодд подходит к итальянцам и говорит им какие-то слова, которых он издали разобрать не может. Ему видно только, как первый итальянец, по имени Тезео Ломбардо, кивает, а Тодд отдает честь, приложив ладонь ко лбу. Потом командир британских водолазов достает пачку сигарет и предлагает закурить, сначала Ломбардо, потом другому, а тот кашляет и качает головой. Ломбардо идет по коридору с незажженной сигаретой в зубах, и вся группа приближается к Кампелло и женщине. И тут на полицейского нисходит озарение — он чувствует, что еще не все потеряно. Момент настал. — Он перед вами, — тихо говорит Кампелло Елене. — Надеюсь, это того стоило. Полицейский пристально вглядывается в ее лицо, надеясь увидеть хоть какую-то реакцию, но женщина не выказывает ни малейшей эмоции. Когда группа мужчин оказывается в нескольких шагах от них, полицейский достает из кармана зажигалку Елены и сует ей в руки. — Дайте ему огня, что ли… Попрощайтесь с ним. Перемена, произошедшая с женщиной, потрясает его. В одно мгновение к ней будто возвращается жизнь и усталые глаза озаряются светом гордости и мужества. Лицо ожесточается, и от ее пронизывающего гнева растерявшийся Кампелло вынужден сделать над собой усилие, чтобы не отступить; ее глаза сверлят его мозг пару секунд, которые кажутся вечностью. Затем этот взгляд, похожий на осколок льда, скользит по нему с невыразимым презрением и переходит на мужчин, которые уже совсем близко, — на первого из двоих итальянцев, — и комиссар жадно ловит хоть какой-нибудь признак тревоги, узнавания, но нет ничего, кроме абсолютного, или кажущегося, или напускного безразличия. В этот момент, резко высвободив руку, Елена Арбуэс шагает навстречу Тезео Ломбардо, останавливается перед ним и, чиркнув зажигалкой, подносит пламя к его сигарете, свисающей изо рта. И Гарри Кампелло, сжав кулаки так крепко, что ногти врезаются в ладонь, бессильно наблюдает, как итальянец наклоняется, прикуривает от пламени зажигалки, которое освещает его зеленые глаза, затягивается и невозмутимо шагает дальше, не сказав спасибо, даже мельком не взглянув на женщину. И спасая ее своим молчанием. 14 Эпилог Апрельским утром, когда солнце сияло на набережной Джудекка, отражаясь в водах канала, с парохода у Таможни сошла на берег женщина и направилась вдоль пирса Дзаттере. На ней был тот же плащ, что и четыре года назад, в руках кожаная сумка и маленький чемодан, составлявшие весь ее багаж. Город на Адриатике еще хранил следы войны, и от здания, разрушенного бомбами союзников, а может, и немецкими, чернел остов с оголенными балками между обрушенных стен, среди которых различалась часть выцветшего фашистского лозунга: «Кто отдал все солдату…» Дальше было неразборчиво. На куче обломков играли дети, солнечный свет отражался в серо-зеленой воде, придавая всему — детям, руинам и осыпающимся стенам — слепящий оттенок чего-то нереального, и женщина двигалась, словно во сне. Она перешла мост белого камня, сделала еще несколько шагов и повернула направо в темный переулок, который вывел ее на площадь перед закрытой церковью. Там она немного постояла, осматриваясь, безрезультатно ища на стенах название улицы. Мимо медленно прошествовал кот, недоверчиво ее оглядел и одним прыжком исчез за мусорными баками. Женщина в нерешительности поставила чемодан на землю, открыла сумку и достала письмо: вскрытый, измятый конверт с обратным адресом. Перечитав адрес, она снова взяла чемодан и зашагала обратно, к пристани и каналу, залитому солнцем. Наконец она увидела надпись: «Рио Сан-Тровазо», гласила облупленная доска на стене. Канал средней ширины впадал в большой канал слева; на противоположной его стороне, в солнечном сиянии, возвышался призрачный ряд далеких зданий. Порой против света был виден силуэт какого-нибудь суденышка, величественно рассекавшего это золотистое сияние, и от протяжного гудка чайки, неторопливо взмахивая крыльями, меняли галс. Дальше — тишина, и нарушал ее только тихий плеск воды на ступенях замшелой набережной и у старых, дряхлых дверей домов, изъеденных влажностью и временем. Казалось — или не казалось, — что все здесь дышит старинной, почти болезненной красотой. Подойдя к пристани у канала, женщина остановилась у другого моста. Чуть подальше она увидела здание из потемневшего дерева, с черепичной крышей, которую годы не пощадили. До самой воды спускалась аппарель, на которой, словно посаженные на мель, лежали две продолговатые лодки: с вытянутой, острой кормой и носовой частью, украшенной железным наконечником с горизонтальными зубцами. Две элегантные черные гондолы. Женщина постояла неподвижно, пытаясь унять сердце, которое билось так часто, что, казалось, долго не выдержит. Глубоко подышала, не отрывая взгляда от эллинга. Она жадно рассматривала каждую деталь, и впервые с тех пор, как она отправилась в поездку, ей стало страшно. От неуверенности она невольно задрожала, и эта легкая дрожь унялась, лишь когда женщина левой рукой стиснула зажигалку в кармане плаща. Прикосновение металла, теплого под пальцами, вернуло ей равновесие, как успокоительное средство или анальгетик. Женщина еще раз глубоко вздохнула, вскинула голову и перешла через мост, словно оставляя позади свое прошлое. У входа трудился рабочий: мужчина средних лет, с бородой, тронутой сединой, в рубашке, влажной от пота, строгал рубанком доски на козлах. Заметив женщину, он поднял глаза и воззрился на нее с безмолвным любопытством. — Ломбардо, — сказала она. — Cerco al signore Teseo Lombardo[58]. Мужчина молча посмотрел на нее. Отложил инструменты, вытер руки о штанины, залатанные на коленях. Затем указал себе за спину, на эллинг, откуда высовывался железный наконечник третьей гондолы: — El xè li dentro[59]. Она поставила чемодан и шагнула к эллингу. Войдя в сумрак с залитой солнцем улицы, она поначалу не различала ничего, кроме смутных силуэтов каких-то нагромождений. В сумраке пахло деревом, краской и лаком, и постепенно она различила человеческую фигуру: мужчина работал, стоя на коленях рядом с гондолой, а увидев тень женщины, на миг замер и медленно выпрямился. Глаза у нее уже привыкли к темноте, теперь она все различала довольно ясно, и — как на фотопленке, где под действием реактивов медленно проступает изображение, — на сетчатке медленно проявилась фигура мужчины: линия сильных плеч, руки, обнаженный торс с капельками пота. А когда наконец он сделал несколько шагов, ближе к дневному свету, она увидела его глаза цвета зеленой травы и широкую, открытую улыбку, сияющую, словно яркий луч, — улыбку человека, с которым Елена Арбуэс была готова идти по жизни до самого конца. И противостоять любым случайностям дней и ночной стуже, как умеют лишь солдаты и любовники. Альхесирас, май 2021 года Кроме многочисленных книг и документов, этот роман обязан своим появлением многим людям. Среди них хочется особо отметить Бруно Арпайя, Антонио Карденаля, Аугусто Феррер-Далмау, Паоло Вазиле, Каролину Реойо и моего старого друга, журналиста с Гибралтара, Эдди Кампелло, ныне покойного, который сорок лет назад показал мне у себя дома нож итальянского водолаза. Также спасибо моему отцу, от которого я в детстве впервые услышал об атаках итальянских водолазов на Гибралтаре и в Александрии, а еще фильму, название которого я не помню, где двое гангстеров, арестованных полицией, встретились, но не подали виду, что знают друг друга. Всю свою жизнь я хотел воспроизвести эту сцену, без которой «Итальянец», возможно, никогда не был бы написан. * * *