Елена не отвечает. Она убирает со лба непослушную прядь и смотрит на Пеньон — он совсем близко — и на корабли, стоящие на якоре недалеко от берега. Сегодня их целая дюжина разных размеров: большие купцы, нефтяные танкеры и малокаботажные пароходы. На некоторых флаги нейтральных стран: либо они развеваются на мачтах, либо цвета национального флага обозначены на корпусе, хотя на большинстве судов ветер треплет красное полотнище британского торгового флота; и только на одном корабле, черном и длинном «Либерти», — звездно-полосатый американский флаг. — Говорят, готовится очередной конвой, — наконец произносит Елена. Итальянец молчалив; он будто не слышит ее слов. Пожимает плечами, оборачивается к ней. От неожиданности она смущается. Но быстро берет себя в руки. — Возможно, — говорит он. — Почему вы так на меня смотрите? — Из-за вашего выражения лица. Если бы у меня был фотоаппарат, я бы сделала снимок. Вы похожи на волка перед стадом беспомощных овец. С виду она спокойна, но внутри ее сотрясает нервная дрожь. И тут она видит, что он улыбается: будто луч света прорезает белой полосой загорелую от солнца и моря кожу. — Не совсем так, — мягко возражает он. — У этих овец есть пастух и сторожевые собаки. Оба они смотрят на корабли. — Я техник на борту «Ольтерры», — добавляет он. — Занимаюсь починкой, только и всего. Елена смотрит на него в крайнем удивлении: — Вы явились из Альхесираса, чтобы мне это сказать? — Может быть. Она медленно качает головой, словно пытаясь убедить в этом себя. — Вы говорите, что вы моряк. — Ну да. — А в свободное время, по вечерам, саботажник? Он не отвечает, только бесстрастно смотрит на море. Они стоят плечом к плечу, совсем близко друг от друга. Эта близость смущает Елену, и ей стоит труда не показывать волнение. Она опасается, что он заметит, до чего ей не по себе; и еще — что она может сделать нечто такое, о чем потом пожалеет. И потому, когда она снова начинает говорить, ее слова звучат неожиданно резко: — Боитесь, что я на вас донесу?.. Поэтому и пришли… чтобы убедиться в своей безопасности? Он снимает темные очки и смотрит на нее пристально, почти с болью, как смотрел бы любой человек, если бы его обвинили в том, чего он не делал. — Вы заслуживаете объяснений. Звучит искренне. Вполне — может, даже слишком. Кто его разберет? Либо он хороший парень, думает она, либо потрясающий актер. Либо и то и другое. — Которых вы, разумеется, не дадите. Сердце у нее колотится, и, пытаясь это скрыть, она говорит жестко. Его ясные глаза, чуть потемневшие в лучах закатного солнца, не отрываясь смотрят на нее. Glaucopis по-гречески, вспоминает она. Зеленые, как у Афины светлоокой. — А вы их ждете?.. Объяснений? — Я не настолько наивна. — Я не за этим пришел. И вы понимаете, почему я не могу вам их дать. Елена, занятая своими ощущениями, слушает невнимательно. Нервную дрожь сменяет странное или, возможно, почти забытое чувство: замешательство уступает место приятной уверенности в себе, почти физической. Как будто иссохшая душа вдруг напиталась влагой. — А вы сами откуда? Мгновение он смотрит на нее в нерешительности, то открывая, то закрывая дужки солнечных очков. Она едва различает в его глазах быструю смену всех «за» и «против». Наконец он сдается: — Я родился в Венеции. — Вы серьезно? — Конечно. — Он зацепляет очки за пуговицу рубашки и показывает на лодки в песке около волнореза. — Я вырос в мастерской, где делали гондолы. — Гондолы?.. Вы шутите. — Да нет, так и есть. Вдоль берега идет моторная лодка. Серая, с британским флагом на борту и четырьмя вооруженными матросами. Бесцеремонно войдя в испанские воды, она медленно лавирует между торговыми судами, стоящими на якоре. Итальянец следит за ней взглядом, пока она не скрывается из виду в направлении порта и Пеньона. — Настанет день, и все это пройдет, — говорит он. — Я имею в виду, все плохое. Она с сомнением качает головой: — Не уверена. Кончается одно, начинается другое. Он наклоняется и поднимает камешек: круглый, гладкий, отполированный морем. Потом выпрямляется, замахивается и бросает камешек сильным и точным движением — тот подскакивает несколько раз на поверхности воды и лишь затем тонет вдалеке. — Вы все еще долго здесь будете? — спрашивает она и тут же об этом жалеет. Итальянец делает неопределенный жест. — Я не понимаю этого множественного числа… Мой испанский не всегда в полном порядке. — Я имею в виду вас и ваших товарищей. Он снова смотрит в море, туда, где корабли. Он молчит и таким образом уходит от ответа. — Я бы хотел увидеть вас снова, — говорит он наконец, не глядя на нее. — Чтобы забрать часы. — Ясное дело. Неожиданно оба смеются. Весело и открыто. Словно у них появилась общая тайна. — Могу я называть вас по имени? — Что ж… Вы же знаете, как меня зовут. — Но я могу вас так называть? — настаивает он. — Ну конечно. — Почему вы мне тогда помогли, Елена?.. Она вдруг успокаивается. Воспоминания приходят ей на помощь, и она чувствует, что владеет собой. По крайней мере, она хозяйка тому, что говорит и чувствует. И сердце бьется в нормальном ритме. — Вы читали Гомера? — Не так много. — Улисс. — Ах да. — Я, пожалуй, постарше Навсикаи… — Кого? — Это девушка, которую он встретил на берегу. — Вот оно что. — Мне побольше лет, чем ей, я же говорю; я была тогда совсем юная, но хорошо помню свои ощущения. Когда я была студенткой, отец велел мне перевести тот пассаж из «Одиссеи», песнь шестая… Когда в море произошло кораблекрушение. — Понимаю. — Не думаю. Сомневаюсь, что вы понимаете. Похоже, теперь смущается итальянец. Он хмурит брови, будто стараясь не потерять лицо, и Елене он снова кажется уязвимым, как в тот день, когда лежал на полу в ее доме и ждал, когда за ним приедут. — Я знаю, что вы вдова. Что англичане… Она поднимает руку, прерывая его: — Я не хочу об этом говорить. — Простите.