Стандартный вопрос, который задают экономисты при наличии победителей и проигравших, сводится к тому, могут ли победители позволить себе компенсировать проигравшим все их убытки и все равно остаться в выигрыше. В том, что касается влияния миграции на заработную плату, преуспевающие местные домохозяйства приобретают намного больше, чем теряют самые бедные, и поэтому могут себе позволить платить им компенсацию. Однако в реальности важен вопрос не о том, возможна ли компенсация, а о том, действительно ли она выплачивается. Это возвращает нас к разговору о взаимном внимании и готовности удачливых помогать менее удачливым. В то время как миграция увеличивает потребность в такой помощи, она может снизить желание оказывать ее. Таким образом, наиболее вероятное влияние уже произошедшей миграции на заработки сводится к тому, что большинство местных трудящихся выигрывает от нее, за исключением беднейших, остающихся в проигрыше. В то время как это влияние оправдывает миграцию, оно все же проявляется в весьма скромных масштабах. Влияние миграции на заработки местных трудящихся ничтожно по сравнению с тем шумом, который поднимают по этому поводу. Однако эмпирические исследования позволяют анализировать последствия миграции лишь в рамках наблюдаемых фактов. Они мало что могут нам сказать о том, что произойдет в случае дальнейшего ускорения миграции. Давая ответ на этот вопрос, благоразумия ради стоит вернуться к элементарным принципам экономики, с которых мы начали, и сказать, что заработки большинства трудящихся из числа коренных жителей существенно снизятся и останутся пониженными на протяжении многих лет. Миграция и жилищные условия В богатых странах важнейшим активом является жилье, на которое приходится около половины всех материальных активов. Поэтому в дополнение к влиянию миграции на заработки потенциально важным с точки зрения экономического благосостояния коренного населения является и ее влияние на доступ к жилью. Очевидно, что миграция посредством различных механизмов увеличивает давление на жилой фонд. В потенциале самым важным моментом является конкуренция между изначально бедными и семейными мигрантами и местной беднотой за получение социального жилья. Поскольку мигранты в массе своей более бедны и имеют более крупные семьи, чем коренное население, то они испытывают нетипично высокую потребность в социальном жилье, однако удовлетворить эту потребность возможно лишь за счет бедного коренного населения. В то время как влияние миграции на заработки местной низкооплачиваемой рабочей силы ничтожно, конкуренция за социальное жилье сказывается намного заметнее: мигранты не только бедны, но и скапливаются в небольшом числе бедных кварталов. Даже миграция прежних лет, вероятно, имела своим следствием весьма значительный эффект вытеснения, а дальнейшее ускорение миграции в потенциале может еще больше снизить доступность социального жилья для бедных слоев коренного населения. Имеют ли мигранты однозначное право на получение социального жилья — вопрос этически запутанный и являющийся темой активных политических дебатов. В то время как мигранты живут в нужде по сравнению с коренным населением принимающего их общества, они уже испытали значительное повышение своего уровня жизни по сравнению с условиями существования в их родном обществе. Дополнительное удовлетворение их потребностей, выражающееся в предоставлении социального жилья, требует жертв со стороны коренных жителей, которые сами испытывают нужду по стандартам своего общества. Социальное жилье — не единственное нормированное общественное благо: источником особенно острого конфликта является также школа. Дети тех иммигрантов, которые не говорят на местном языке, нуждаются в повышенном внимании со стороны учителей, но такое же внимание требуется и неуспевающим детям из бедных коренных семей. Точечное выделение бюджетных средств может в известной степени решить этот вопрос, но на практике перед учителями встает жесткий выбор, связанный с определением приоритетов. Утилитаристы-универсалисты тем не менее указывают, что поскольку мигранты нуждаются сильнее, чем те коренные жители, которых они лишают социальных благ, то всеобщее благосостояние все равно повысится. Однако их оппоненты остаются при убеждении в том, что, поскольку мигрантам и без того повезло резко увеличить свои личные доходы, то нет никаких оснований для того, чтобы передавать в их распоряжение непропорционально большую долю социального жилья. Принцип равного внимания к мигрантам и коренным жителям можно применять как к группам, так и к индивидуумам. Если определенной доле коренного населения обеспечен нормированный доступ к социальному жилью, то согласно принципу равного внимания к группам мигрантам должна быть выделена такая же доля жилья, вне зависимости от личных свойств претендентов. И в некоторых местах действительно сложилась такая практика. Импульсом к ней отчасти послужило чувство справедливости в понимании местного коренного населения, а отчасти — практическая потребность в интеграции. Принцип группового равноправия можно оспорить с этической точки зрения: для того чтобы каждый отдельный иммигрант не был человеком второго сорта, он должен иметь точно те же права, какие есть у всех коренных жителей. Если мигранты нуждаются сильнее, чем коренное население, то критерий потребности действительно должен обеспечить им расширенный доступ к социальному жилью, имеющемуся в ограниченном количестве. Однако аргументация о недопустимости второсортности сама по себе уязвима при ее применении на индивидуальном уровне. Как указывалось в главе 3, предоставление таких общественных благ, как социальное жилье, обеспечивается посредством бесчисленного множества игр, основанных на сотрудничестве. Хотя гражданство — понятие юридическое, нравственную силу ему придает соблюдение условия о взаимном внимании. Гражданство не сводится ни к праву на получение благ от государства, ни к обязательству уважать закон: в первую очередь человека делает гражданином определенное отношение к другим людям. Для того чтобы продолжалось предоставление общественных благ, необходимо, чтобы мигранты и коренное население относились друг к другу с тем же взаимным вниманием, с которым относятся друг к другу коренные жители. Если сохранение культурной обособленности понимается как личное право, несмотря на его потенциальную угрозу для предоставления общественных благ, то мы получим конфликт между этим правом на своеобразие и личным правом на социальное жилье, предоставление которого возможно благодаря местной культуре. Оказывается, что вопрос о том, можно ли считать этот принцип групповых прав разумным с этической точки зрения, весьма немаловажен, и мы еще вернемся к нему в главе 6. Помимо конкуренции за социальное жилье, мигранты, вставая на ноги, вступают в конкуренцию и на рынке частного жилья, которая ведет к росту цен и арендной платы. Согласно недавней оценке, сделанной для Великобритании Бюро бюджетной ответственности, цены на жилье из-за миграции выросли примерно на 10 %. Опять же, этот эффект выглядит более значительным, чем влияние миграции на заработную плату. Поскольку непропорционально большую долю владельцев жилья составляют пожилые и богатые люди, то повышение цен на жилье вследствие миграции подразумевает серьезный рост нагрузки на менее обеспеченные слои. Более того, вследствие высокой географической концентрации мигрантов одни регионы будут затронуты гораздо сильнее, чем другие. Вызванный миграцией рост цен на жилье, почти не ощутимый на большей части страны, выливается в очень серьезное удорожание жилья в Лондоне, на юго-востоке страны и в некоторых других кластерах массовой иммиграции, давая 10-процентный прирост цен в масштабах страны. Любопытно, что этот резкий разрыв в ценах на жилье между севером и югом затрудняет переезд из других регионов Великобритании на юго-восток. Иммиграция повышает возможности фирм из развивающихся регионов по найму служащих, но в то же время непреднамеренно снижает внутреннюю мобильность местной рабочей силы. Так возникает еще один механизм, снижающий благосостояние коренного населения: оно лишается возможности переходить на более высокооплачиваемые должности в развивающихся регионах. Если миграция в целом производит такое экономическое воздействие на коренное население, то в таком случае действительно непросто понять, почему экономисты в большинстве своем оценивают миграцию весьма положительно. Возможно, мы упускаем из виду какие-то важные моменты? Сейчас мы рассмотрим некоторые из этих моментов — включая выдвигавшиеся другими авторами, а также такие, которым, на мой взгляд, до сих пор уделялось незаслуженно мало внимания. Исключительность иммигрантов и ее последствия Миграцию нередко оправдывают аргументом о том, что ее положительное воздействие сказывается лишь в долгосрочном плане. Речь идет о том, что мигранты проявляют непропорционально большую изобретательность или по крайней мере в достаточной степени отличаются от местного населения для того, чтобы нестандартно мыслить, — и потому их прибытие ускоряет общий темп инноваций. При этом часто ссылаются на тот факт, что в США на долю иммигрантов и их детей приходится непропорционально большая доля запатентованных изобретений. Короче говоря, иммигранты — в большинстве своем люди исключительные. Это важный аргумент: благодаря иммиграции инновативных людей темпы развития могут возрасти в непропорционально большой степени по отношению к числу иммигрантов. Однако за американским опытом может стоять не столько исключительная природа мигрантов вообще, сколько исключительная природа самой Америки как магнита для предпринимателей-новаторов. Более того, если в мигранты сами собой отбираются люди исключительные, то выигрыш, получаемый богатыми странами, компенсируется потерями, которые несут бедные страны — источники иммиграции. Перекачка талантов из бедных стран в богатые не обязательно должна служить причиной для глобального ликования. Наконец, отметим, что даже если мигрантам присуща непропорционально высокая инновативность, дело может быть не в том, что инновативные люди более склонны к миграции, а в том, что сам опыт иммиграции делает людей более инновативными. Например, некоторые факты говорят о том, что билингвизм положительно сказывается на мыслительных способностях[58]. Долгосрочное влияние миграции на экономический рост измерить сложно. Сама по себе иммигрантская исключительность, похоже, сохраняется лишь в среднесрочном плане: с течением времени потомки мигрантов смешиваются с окружающим населением. Таким образом, одним очевидным долгосрочным эффектом миграции является рост населения. При высоком уровне доходов не существует практически никакой связи между численностью населения страны и ее доходом, поэтому нам так или иначе не стоит ожидать серьезного долгосрочного влияния миграции на экономику. Люксембург, Сингапур, Норвегия и Дания, имея небольшое население, входят в число мировых лидеров по объему дохода на душу населения. Таким образом, полезно ли большое население для страны или вредно, зависит в первую очередь от соотношения между численностью ее населения и площадью территории, пригодной для использования в экономике. В число явно недонаселенных стран входит Австралия: всего 30 миллионов человек на целый материк. Макс Корден, выдающийся австралийский экономист, убедительно доказывает, что Австралии пошел бы на пользу значительный прирост населения[59]. На другом конце спектра находятся Англия и Нидерланды — самые густонаселенные страны в Европе и одни из самых густонаселенных в мире. При такой высокой плотности населения открытые пространства становятся здесь редкостью. По мере роста населения они не только более интенсивно используются, но и сокращаются вследствие роста потребности в жилье и инфраструктуре, и потому значительная чистая миграция вряд ли способна принести этим странам долгосрочную чистую прибыль и в конечном счете не сможет продолжаться неограниченно долго[60]. Присущая иммигрантам склонность добиваться успеха в среднесрочном плане способствует экономическому росту и потому выгодна для коренного населения. Но, как и в случае с миграцией вообще даже непропорционально большие успехи мигрантов при достижении некоего предела способны превратиться в проблему. Успехи иммигрантов могут деморализовать наименее преуспевающие слои коренного населения, вместо того чтобы вдохновлять их. В Америке дети иммигрантов в среднем лучше образованны и больше зарабатывают, чем дети коренного населения[61]. В Великобритании хронической социальной проблемой является отсутствие устремлений у детей из рабочих семей — черта, полностью противоположная свойственной иммигрантам нацеленности на успех. Как первая, так и вторая наклонность сплошь и рядом оказываются самоисполняющимися. Десятилетия разрушенных надежд привели к тому, что среди низших слоев коренных британцев возобладал фатализм: не пытайтесь ничего изменить — и вы избежите разочарования. Сравнение с преуспевающими мигрантами лишь укрепляет уверенность в неизбежности провала. Даже те дети иммигрантов, у которых в семье говорят не по-английски, сейчас показывают более высокие результаты, чем дети из нижней половины коренного рабочего класса. Деморализацию может усугублять конкуренция: те дети рабочих, которые сопротивляются давлению со стороны общества, ожидающего, что и они станут неудачниками, по сути состязаются за пространство на эскалаторах — роль которых выполняют колледжи и программы профессиональной подготовки — с детьми мигрантов, стремящихся к успеху. Более того, проблемы, встающие перед детьми иммигрантов — незнание языка и дискриминация, — являются конкретными и могут быть решены посредством достаточно активной политики; собственно говоря, они уже решаются. Однако при этом возникает опасность пренебрежения более расплывчатой и сложной проблемой отсутствия стремлений у некоторых слоев коренного населения. Гиперуспехи мигрантов могут вызывать проблемы даже в той среде, где успех — дело обычное. Восточноазиатские «матери-тигрицы» прославились тем, что добиваются от своих детей выдающихся достижений. Методы, которые при этом используются, носят неоднозначный характер — есть мнение, что в жертву успехам приносятся нормальные детские радости: игры и фантазии. Поэтому иммиграция выходцев из Восточной Азии в общество, практикующее менее эффективные методы воспитания, вполне предсказуемо приведет к тому, что самые лакомые места в учебных заведениях достанутся данному слою иммигрантов. Например, в Сиднее, главном городе Австралии, школа, традиционно считавшаяся лучшей в городе, сейчас примерно на 90 % заполнена детьми из восточноазиатских семей. Азиатские дети составляют около 70 % учащихся в лучших государственных школах Нью-Йорка — таких, как Stuyvesant и Bronx Science. Умные дети из числа коренного населения вытесняются из этих школ. Разумеется, подрастающее поколение австралийцев и американцев, скорее всего, окажется умнее, чем оно стало бы при отсутствии этой конкуренции со стороны энергичных иммигрантов. В некотором важном смысле австралийцы и американцы в целом выиграют от этой демонстрации талантов. Тем не менее мы также вправе отметить, что «сверкающие призы» успеха достанутся меньшему числу детей из коренных семей. Что ждет для себя коренное население в этой ситуации: чистую прибыль или чистый убыток, — в принципе вопрос открытый. Можно отметить такой малоизвестный факт, что многие североамериканские университеты де-факто вводят у себя квоты на прием восточных азиатов. Некоторые британские частные школы судя по всему прибегают к расовой дискриминации противоположного характера: между ними идет такая серьезная конкуренция за рейтинг, зависящий от выпускных оценок, что брать на обучение непропорционально большую долю восточноазиатских учеников становится заманчиво легким путем к успеху. Децентрализованная скрытая дискриминация со стороны университетов и школ, несомненно, неэтична, хотя она представляет собой естественный ответ на пробелы в государственной политике. В свою очередь, эти пробелы являются следствием табу на публичное обсуждение вопроса. Тот же самый процесс происходит и в Канаде, но в более серьезных масштабах, а масштаб здесь имеет значение. Восточные азиаты сейчас занимают около половины мест в канадских университетах по таким предметам, как право. Таким образом, вполне вероятно, что в следующем поколении около половины канадских судей будет иметь восточноазиатское происхождение. Станет ли такой состав судейского корпуса проблемой для местного населения, зависит от того, насколько хорошо восточные азиаты интегрированы в канадское общество. С одной стороны, вполне возможно, что восточные азиаты просто станут канадцами: и то, что половина судей в Канаде окажется выходцами из Восточной Азии, будет столь же несущественно, как если бы половина из них была левшами. Но с другой стороны, можно предположить, что в условиях активно насаждаемого мультикультурализма восточные азиаты превратятся в замкнутую, сплоченную общину, практикующую эндогамные браки и обладающую своей собственной культурой со своеобразными ценностями и убеждениями. В таком случае у коренного населения будут вполне понятные основания для беспокойства по поводу того, что такая большая доля судебных дел разбирается людьми, сохраняющими иную культуру. Еще один аспект, в котором проявляется исключительность иммигрантов, — это их активы. В то время как большинство мигрантов из бедных стран изначально обладают меньшими активами по сравнению с коренным населением и потому конкурируют с ним за социальное жилье, капитал становится одним из критериев для выдачи въездных виз. В результате распределение средств среди мигрантов приобретает двойной перекос: среди них не только больше бедных, чем среди коренного населения, но и больше богатых. Популярный довод, которым обосновывается политика выдачи виз богатым людям, сводится к тому, что привезенный ими дополнительный капитал даст прирост производительности и заработной платы. Экономистам следует скептически относиться к этому аргументу. Капитал свободно перетекает из одной богатой страны в другую, и потому дополнительный капитал, привезенный мигрантами, с большой вероятностью будет компенсирован оттоком, восстанавливающим равновесие на финансовых рынках. Но поскольку непосредственный приток капитала вполне очевиден, в то время как компенсирующий отток скрыт от глаз общественности, политики все шире используют богатство как критерий допуска в страну. Однако прибытие состоятельных иммигрантов сказывается на жилищном рынке: богатые люди покупают дорогую собственность. Например, в Лондоне около 70 % элитного жилья сейчас скуплено мигрантами. Это может отразиться на обществе. Фред Хирш выдвинул концепцию «позиционных благ»: это такие блага, которые наделяют их обладателей социальным престижем, но имеются в ограниченном количестве[62]. Он был обеспокоен тем, что рост процветания порождает разочарование у тех людей, которые не могут себе позволить приобретение подобных благ, несмотря на рост доходов. Если Хирш прав, то на первый взгляд полезное для страны, хотя и унизительно звучащее заявление о намерении отобрать у других стран их богачей может оказаться весьма спорным шагом. В то время как иммиграция сверхбогачей, возможно, не столь желательна, как многие думают, антииммиграционное лобби старается сыграть на другом аспекте, наделяющем иммигрантов исключительностью, — на их преступных наклонностях. Данные о преступности среди мигрантов страдают поразительной неполнотой, однако их приближенной заменой может служить доля иностранцев среди заключенных. По всей Европе в силу разных причин иностранцы, как правило, составляют непропорционально большую часть населения тюрем. Весьма типична в этом отношении Франция, где на долю иностранцев приходится около 6 % общего населения страны и 21 % заключенных. За пределами Европы эта тенденция проявляется не повсеместно: в США мигранты отличаются значительно более низким уровнем преступности по сравнению с коренным населением. Я обсуждал эту ситуацию с руководителем исследовательского подразделения британского Министерства внутренних дел, и мы пришли к выводу о том, что такой результат, по-видимому, обусловлен четырьмя факторами. Первый из них — та культура, которую мигранты привозят с собой из своего родного общества[63]. Профессор Сэмпсон, социолог из Гарварда, объясняет пониженную преступность мигрантов в США рядом характерных социальных черт мексиканцев. Он сравнивает их крепкие семейные структуры, трудовую этику и религиозность, снижающие склонность к преступлениям, с американской культурой 1950-х годов. Поскольку разные группы иммигрантов резко различаются своей культурой, это влияние определяется не масштабами миграции, а ее структурой. Вторым фактором являются законные возможности, имеющиеся у мигрантов в принимающей их стране. Если они не обладают особыми навыками и сталкиваются с дискриминацией на рынке труда, то с большей вероятностью выберут преступный образ жизни. Таким образом, создает ли этот фактор прочную связь между миграцией и преступностью, зависит как от состава мигрантов с точки зрения их квалификации, так и от политики на рынке труда. Третий фактор носит демографический характер: большинство преступлений совершается молодыми лицами мужского пола, и потому если политика властей в первую очередь благоприятствует иммиграции молодых мужчин, то мигранты составят непропорционально большую долю заключенных. Четвертым фактором служат социальные связи с другими членами общества. В силу антисоциальности преступного образа жизни его легче примирить с самоуважением: чем слабее связи с потенциальными жертвами, тем ниже уровень взаимного внимания. Если сложить воздействие миграции на доходы коренного населения применительно к различным временным горизонтам, то мы получим, что краткосрочное воздействие миграции будет разным в зависимости от того, кем вы являетесь. По-видимому, вполне разумным будет предположение, что на нижних ступенях лестницы дохода коренные трудящиеся сталкиваются с некоторым снижением заработной платы, уменьшением мобильности и довольно значительным сокращением доступа к социальному жилью, однако большинство трудящихся оказываются в выигрыше. В среднесрочном плане присущая иммигрантам склонность добиваться успеха ведет к росту доходов, но может лишить коренное население сверкающих призов. В долгосрочном плане любое экономическое влияние иммиграции будет ничтожным. Единственным очевидным долгосрочным результатом миграции является сокращение открытого пространства, приходящегося на одного человека. Стоит ли заменять иммигрантами стареющее население Широкое распространение — особенно в Европе — получил и такой аргумент в пользу миграции, как демографический[64]. Существует идея о том, что «Иммигранты нужны нам, потому что мы стареем». Некоторые общества в результате крайне некомпетентной социальной политики получили неблагоприятный демографический профиль коренного населения. Одним из наиболее вопиющих примеров служит Россия, где постсоветская катастрофа, связанная с неудачно проведенным экономическим переходом, привела к резкому снижению рождаемости и росту смертности. Население России сокращалось и только сейчас начинает восстанавливать прежнюю численность. Следствием этих процессов станет фаза, в течение которой уровень иждивенчества — число иждивенцев, приходящихся на одного человека трудоспособного возраста, — весьма резко вырастет. Для устранения этого дисбаланса Россия может прибегнуть к такому способу, как поощрение иммиграции трудящихся молодого возраста. Такая же проблема, хотя и в менее драматической форме, стоит в Италии и Китае. Прибытие иммигрантов на постоянное место жительства представляет собой довольно решительный способ исправить временный демографический дисбаланс. Существуют и альтернативные варианты — такие как эмиграция части пожилых людей: например, многие норвежские пенсионеры сейчас переселяются в Южную Европу. Кроме того, общество может потратить часть своих активов — так же, как делают люди, вышедшие на пенсию. За счет такой траты общество сможет импортировать больше товаров, чем оно экспортировало. В свою очередь, это освободит трудящихся, которые вместо участия в производстве смогут обслуживать потребности пожилых людей. Подобное расходование активов вполне посильно для России, имеющей огромные валютные резервы и колоссальные запасы природных ресурсов. Однако один лишь тот факт, что общество стареет, — еще не причина для привлечения лишних рабочих рук. Одним из самых вдохновляющих результатов взаимодействия между наукой и публичной политикой является быстрое повышение глобальной ожидаемой продолжительности жизни — примерно на два года за каждое десятилетие. Моя ожидаемая продолжительность жизни примерно на восемь лет превышает ожидаемую продолжительность жизни моего отца, родившегося на сорок лет раньше меня. Вследствие присущей СМИ тенденции к пессимизму они порой усматривают в этом какую-то проблему: нас якобы ожидает засилье дряхлых стариков. Но в реальности срок активной жизни увеличивается почти так же быстро, как и общий срок жизни. Единственная причина, по которой старение населения может создать проблему, связана с политическими промахами. Устанавливая пенсионный возраст и размер пенсии (в большинстве своем это происходило в середине XX века), политики бездумно называли конкретную цифру — скажем, шестьдесят пять или шестьдесят лет, — вместо того чтобы привязывать пенсионный возраст к средней ожидаемой продолжительности жизни. За каждые десять лет к ожидаемой продолжительности жизни прибавляются еще два года, вследствие чего период жизни на пенсии по умолчанию удлиняется. В результате те редкие случаи, когда политики собираются с духом и пытаются поднять пенсионный возраст с целью компенсировать прирост ожидаемой продолжительности жизни, вызывают у разочарованного населения приступы ярости. При столь стремительном росте ожидаемой продолжительности жизни мы не можем себе позволить сохранять прежние сроки выхода на пенсию. По мере того как общество становится богаче, оно может постепенно снизить пенсионный возраст по отношению к ожидаемой продолжительности жизни, однако этот возраст не следует привязывать к какой-то конкретной цифре. Но почему бы не исправить эти промахи, допущенные властями при установлении пенсионного возраста, привлечением молодых иммигрантов? Потому что такой стратегии хватит ненадолго. Наплыв мигрантов трудоспособного возраста обеспечивает обществу лишь временный прирост налоговых сборов, в то время как ожидаемая продолжительность жизни по-прежнему возрастает. Экономисты предлагают недвусмысленный способ борьбы с преходящим характером прироста доходов: их следует приберечь. Например, правительство могло бы использовать временное увеличение поступлений, обеспеченное прибытием молодых мигрантов, для сокращения государственной задолженности. Что ему категорически не следует делать, так это принимать на себя новые постоянные обязательства по части расходов — таких как выплата пенсий. Однако именно к этому сводится аргумент о том, что «Нам нужны иммигранты, чтобы компенсировать старение населения». Более того, демографическая аргументация предполагает, что мигранты снижают численность иждивенцев по отношению к трудящимся: будучи молодыми, они входят в состав рабочей силы и потому уравновешивают рост числа коренных жителей пенсионного возраста. Но у трудящихся мигрантов тоже есть дети и родители. Одним из показателей, резко отделяющих бедные общества от богатых, служит желательное количество детей в семье: как правило, мигранты из бедных обществ, еще не усвоившие норм богатого общества, заводят непропорционально много детей. Привозят ли мигранты своих родителей-иждивенцев в принимающую их страну, зависит главным образом от миграционной политики в этой стране. В Великобритании к 1997 году стремление мигрантов из бедных стран привозить с собой родственников-иждивенцев приняло такие масштабы, что доля работающих мигрантов сократилась до 12 %. Учитывая детей и родителей, мы никак не можем допустить, что мигранты хотя бы временно снижают уровень иждивенчества. В ряде недавних статей датского профессора экономики Торбена Андерсена исследуется возможное влияние иммиграции на устойчивость щедрой системы социального обеспечения скандинавского типа. Андерсен приходит к выводу о том, что миграция не только не помогает сохранять такую систему, но и может ее подорвать из-за сочетания роста уровня иждивенчества и невысокой квалификации мигрантов[65]. Могут ли иммигранты восполнить нехватку квалифицированного труда Другая потенциальная польза иммиграции заключается в восполнении нехватки квалифицированного труда. Время от времени случается так, что коренного населения не хватает для заполнения отдельных профессиональных ниш, и эта проблема быстрее всего решается с помощью выборочного привлечения иммигрантов. В 1990-е годы немецкие власти обнаружили, что в стране сложилась нехватка специалистов в сфере информационных технологий, и попытались исправить ситуацию путем поощрения временной иммиграции квалифицированных жителей азиатских стран. В 1950-е годы французы столкнулись с нехваткой строительных рабочих и приглашали их из Северной Африки. В 1970-е годы Великобритания, испытывавшая нехватку медсестер, набирала их в странах Британского Содружества наций. В течение длительного времени Британская медицинская ассоциация, фактически представлявшая собой профсоюз британских врачей, стремилась ограничивать их численность (официально с целью сохранения высоких стандартов профессии, но в реальности, вероятно, стремясь создать дефицит, который оправдывал бы высокую стоимость медицинских услуг). В результате британские врачи входят в число наиболее высокооплачиваемых в Европе. В ответ британская служба здравоохранения стала брать на работу врачей-иммигрантов. Ни одно общество не способно предвидеть, какие специалисты ему потребуются. Однако, как свидетельствует случай с британскими врачами, предохранительный клапан иммиграции в долгосрочном плане может ослабить стимул к тому, чтобы обратиться к скрытым корням проблемы, лежащим в сфере профессиональной подготовки. Насколько мне известно, не существует никаких внятных исследований, посвященных влиянию иммиграции на подготовку местной рабочей силы. Вспомним, что в Европе коренные трудящиеся выигрывают от наличия квалифицированных иммигрантов: неквалифицированное местное население может работать рядом с квалифицированными иммигрантами. Но если такая ситуация приносит непосредственную выгоду неквалифицированным местным жителям, то косвенно она может наносить им ущерб. Подготовка молодых квалифицированных кадров опирается на готовность фирм вкладывать средства в их обучение. Поскольку оно является весьма затратным, а подготовленные специалисты могут перейти к другим работодателям, то наиболее выгодным для каждой отдельной фирмы будет переманивать тех, кто уже получил подготовку за счет других фирм. Но так как подобное переманивание — это игра с нулевой суммой, то отраслевые ассоциации иногда пытаются организовать общую подготовку квалифицированных работников, регулируя участие в ней мерами социального давления. Все фирмы в отрасли смиряются с необходимостью вносить свою лепту в профессиональную подготовку. Однако любые результаты, зависящие от сотрудничества, в потенциале весьма непрочны. Любое потрясение способно разрушить налаженный механизм. Таким потрясением может стать наплыв квалифицированных иммигрантов, дестабилизирующий отраслевую систему подготовки. В ситуации подобного наплыва наем работников, уже имеющих квалификацию, временно перестает быть игрой с нулевой суммой, потому что их не нужно переманивать у других фирм. Даже если программа подготовки потерпит крах, фирмы в совокупности все равно могут оказаться в плюсе, потому что они получили квалифицированных работников, не тратясь на их обучение. Но молодое коренное население проигрывает, потому что фирмы больше не желают вкладывать средства в его подготовку. Никто не выяснял возможную эмпирическую значимость этого эффекта, но не исключено, что от него пострадала Великобритания. Здесь разрушилась система профессиональной подготовки, производившейся силами фирм: особенно заметным был отказ от многих разновидностей стажировки. Этот кризис профессионального обучения в целом совпал с ростом иммиграции: в ее пиковые годы 80 % новых рабочих мест заполнялись иммигрантами, но было ли это причиной кризиса, его следствием или случайным совпадением — вопрос открытый. Так или иначе, утраченные отраслевые системы стажировки с трудом поддаются восстановлению из-за высоких издержек координации. То, что хорошо для бизнеса, не обязательно хорошо для коренного населения. В краткосрочном плане бизнес заинтересован в политике открытых дверей: ему дешевле нанимать мигрантов, уже имеющих квалификацию, чем обучать местную молодежь, а чем шире открыта дверь, тем больше наплыв талантов. Напротив, коренное население заинтересовано в том, чтобы заставить фирмы, стремящиеся извлечь выгоду из социальной модели страны, вести профессиональную подготовку местной молодежи и нанимать местную рабочую силу. О том, что подобная политика не обязательно изгоняет бизнес из страны, свидетельствует пример Германии. Однако несовпадение интересов бизнеса с интересами граждан должно вызывать у людей скептическое отношение к заявлениям деловых кругов в сфере миграционной политики. Едва ли не еженедельно я вижу в газетах письма за подписью тех или иных корпоративных менеджеров, яростно выступающих против ограничений на миграцию. Если они нуждаются в квалифицированных работниках, то почему же не занимаются их подготовкой? Их громогласные заявления представляют собой лишь смягченный вариант высокомерного «То, что хорошо для General Motors, хорошо и для страны». Вызывает ли иммиграция эмиграцию Британская политика в сфере миграции в настоящее время формулируется в смысле нетто-перемещений людей: ее итоги оцениваются как разница между иммиграцией и эмиграцией. С точки зрения некоторых долгосрочных целей это правильный подход. Если задача состоит в том, чтобы сохранять количество открытого пространства на душу населения, то нетто-миграцию следует свести к уровню, более-менее соответствующему нулевому — в зависимости от уровня рождаемости. Но в других случаях эмиграцию и иммиграцию необходимо рассматривать по отдельности. В большинстве богатых стран эмиграция как таковая не составляет предмета заботы для политиков. Однако в последнее время появились факты, свидетельствующие о том, что эмиграция из европейских стран весьма невыгодна для остающегося населения[66]. Эмигранты обычно имеют более высокую квалификацию, чем население в целом, и их привлекают такие страны с высокими зарплатами и быстрорастущей экономикой, как США и Австралия. Есть ли какие-либо основания для того, чтобы считать, что иммиграция ускоряет эмиграцию? В стандартной упрощенной экономической модели миграции система баллов, на основе которой определяется, кто именно имеет право на миграцию, создает прямую связь между иммиграцией и эмиграцией. Напомним, что типичной чертой системы баллов являются привилегии, обеспечиваемые родственными связями с диаспорой. Соответственно, глобальная миграция прежних эпох существенно облегчает европейцам доступ в США, Канаду, Австралию и Новую Зеландию по сравнению с гражданами бедных стран. Чтобы понять, как работает эта система, представим себе мир, состоящий всего из трех стран. С тем чтобы в них было легче разобраться, я дам им названия реально существующих стран, но это сделано чисто для удобства: вся рассматриваемая ситуация не имеет никакого отношения к действительности. Страны А (Австралия) и Б (Бельгия) — идентичные друг другу экономики с высоким уровнем зарплаты, в то время как страна В (Вьетнам) — экономика с низкими заработками. Австралия разрешает миграцию бельгийских граждан, но только не граждан из Вьетнама. Затем Бельгия начинает проводить политику открытых дверей для граждан Вьетнама. В результате граждане Вьетнама перебираются в Бельгию, что приводит к небольшому снижению заработков в этой стране. Его недостаточно для того, чтобы предотвратить дальнейшую миграцию из Вьетнама: она по-прежнему сулит огромные выгоды. Но теперь у бельгийских граждан появляется экономический стимул к миграции в Австралию. Механизмом, в этой простой модели вызывающим эмиграцию из Бельгии, служит сокращение заработной платы, которое, как мы знаем, не сопровождает в сколько-нибудь заметной степени реальную миграцию. Однако, то, что не сокращаются заработки, не означает, что не снижается уровень жизни. Например, по мере роста городского населения повышение заработков компенсируется усиливающейся скученностью. Более половины нынешнего населения Лондона — иммигранты, однако сейчас в Лондоне живет столько же людей, сколько жило в 1950-е годы, когда в подавляющем большинстве его населяли коренные британцы. Вряд ли в отсутствие миграции население Лондона сократилось бы вдвое, и потому единственное разумное объяснение состоит в том, что иммиграция выдавливает коренное население из Лондона. Почему эти люди уезжают? Многие из них просто переселились во внешние пригороды[67]. Однако и в Великобритании, и в Нидерландах в настоящее время наблюдается активная эмиграция, совпадающая с активной иммиграцией. Существует ли причинно-следственная связь между двумя этими явлениями, никем не выяснялось. Механизмом, посредством которого иммиграция вызывает эмиграцию коренного населения, может служить экономический цикл бумов и спадов. Международные потоки капитала и труда усиливают бумы, и потому непреднамеренно усиливают и последующие спады. В 1990-х годах приток капитала в Восточную Азию привел к спаду 1998 года — восточноазиатскому кризису. Аналогичным образом, политика содействия миграции усилила бумы 1997–2007 годов в США, Ирландии, Великобритании и Испании. В тот момент такие политики, как Гордон Браун, утверждали, что они покончили с циклами бумов и спадов. В реальности же они только усугубили эти циклы, увеличив продолжительность бумов: благодаря иммиграции чрезмерные расходы в государственной и частной сфере не так быстро приводили к инфляции, которая прежде вынуждала власти принимать меры к обузданию бумов. Итогом стал грандиозный спад 2008 года. Иммиграция не является причиной чередования бумов и спадов, но, как и в случае международных потоков капитала, она усиливает эти циклы, тем самым углубляя спад. В период спада наем новых работников прекращается, следствием чего становится очень высокий уровень безработицы среди молодых людей, выходящих на рынок труда. Например, в Испании безработица среди молодежи сейчас составляет около 50 %. Невозможно создать такой механизм, который бы вынуждал занятых мигрантов отдавать свои рабочие места новым трудящимся из числа коренного населения. В условиях безработицы местная молодежь может принять вполне разумное решение об эмиграции. Захотят ли оставшиеся без работы иммигранты вернуться в свою родную страну, определяется разрывом в доходах между ней и принимающей их страной, а также степенью легкости перемещения. Большинство находящихся в Испании иммигрантов прибыли из Африки, где доходы были намного ниже, а въезд в Испанию нередко оказывался достаточно трудным для того, чтобы желание вернуться домой стало непреодолимым. Поэтому даже несколько лет жизни в Испании без работы может выглядеть более привлекательным вариантом, чем возвращение на родину. Напротив, большинство иммигрантов, въехавших в Ирландию в годы бума, имело восточноевропейское происхождение. Разрыв в доходах был в данном случае меньше, а сама миграция — более простым делом, и поэтому во время ирландского спада многие мигранты вернулись домой, облегчив адаптацию трудового рынка к новым условиям. Тем не менее в 2011 году в Ирландии наблюдался самый высокий уровень эмиграции коренного населения с XIX века. В Португалии спад настолько обострил проблему занятости местной молодежи, что правительство стало официально оказывать активное содействие эмиграции. Иммиграция в годы бума непредумышленно вызвала эмиграцию коренного населения в годы спада. Но даже если миграция действительно приводит к эмиграции, имеет ли это значение? С точки зрения любой индивидуалистической позиции, как утилитарной, так и либертарианской, подобное добровольное переселение коренного населения не представляет собой никакой проблемы. В самом деле, если в результате иммиграции дорожает жилье, принадлежащее британским гражданам, и это позволяет им переезжать в Испанию, то в выигрыше будут все. Самым оптимальным решением стало бы устранение всех препятствий к иммиграции, а вторым по оптимальности — учет национальных различий, позволяющий расселить людей по земному шару в соответствии с имеющимся у них легальным доступом к высокооплачиваемым рабочим местам. Если от такого вывода вам становится неуютно, то, вероятно, дело в том, что вы усматриваете некую ценность в концепции нации, относясь к ней не просто как к механизму предоставления возможностей для каждого отдельного индивидуума. Если не считать вышеупомянутых экономических последствий эмиграции, она не существенна в той мере, в которой не приводит к принципиальному изменению состава населения. Но если связь между иммиграцией и эмиграцией станет мощной вращающейся дверью, трансформирующей население, то она, несомненно, вызовет всеобщую озабоченность. Если Чад покинут все жители, это станет глобальной культурной утратой, так же, как если бы все исландцы перебрались в Норвегию, а Исландию заселили бы китайцы. К вопросу о том, почему в рамках разумных этических представлений это можно было бы небезосновательно рассматривать как потерю, мы вернемся в части 5. Гастарбайтерская экономика Итак, мы рассмотрели ряд различных экономических последствий миграции. Представления о том, что иммиграция снижает заработки местного населения и что она является экономической необходимостью, неверны. Истина состоит в том, что экономическое воздействие умеренной миграции на коренное население в кратко- и среднесрочном плане носит маргинальный характер и, вероятнее всего, в целом дает скромный положительный итог. Любые долгосрочные эффекты миграции незначительны. Напротив, устойчивая ускоренная миграция, скорее всего, снизит уровень жизни у большей части коренного населения, как воздействуя на заработную плату, так и вызывая необходимость делиться дефицитным общественным капиталом. Таким образом, контроль над миграцией важен для защиты уровня жизни, а умеренная миграция дает скромную выгоду. Однако если общество по примеру японцев хочет остаться однородным, то оно может себе позволить не открывать своих дверей мигрантам, так как экономические издержки такого решения будут достаточно небольшими. В конце концов, та же Япония и без всякой миграции остается одним из богатейших обществ мира. Иными словами, факты говорят о том, что экономические соображения — не слишком значимый критерий при выборе иммиграционной политики. Но какими же критериями нам руководствоваться, если не экономическими? Очевидно, источником более неопределенных, потенциально неблагоприятных последствий в плане экономического благополучия может стать социальное воздействие миграции, разбиравшееся в главе 3. Существует один-единственный способ, позволяющий устранить практически все социальные последствия миграции, оставив только ее экономические последствия: следует предотвратить какую-либо интеграцию иммигрантов в общество иначе, чем в качестве рабочих, или, как говорят немцы, «гастарбайтеров», то есть «гостей-рабочих». Подлинная программа привлечения гастарбайтеров обеспечивает доступ к рынку зарубежной рабочей силы, и этим дело ограничивается. Некоторые общества, в первую очередь ближневосточные, осуществляют весьма масштабные гастарбайтерские программы. Поскольку эти общества невелики и богаты, то выгоды такой миграционной политики для коренного населения весьма значительны: работают за него другие, а состав общества при этом не изменяется. Благодаря такой модели Дубай превратился в экономику, основанную на предоставлении дорогих услуг: в настоящее время нефть дает лишь 2 % его доходов. На иммигрантов приходится невероятно высокая доля населения Дубая: 95 %. Можно подумать, что ни одно общество в мире не выдержит такого наплыва чужаков, но в Дубае иммигранты даже в таком количестве не представляют угрозы, потому что они не могут получить ни местного гражданства, ни даже хотя бы права на постоянное проживание. Пребывание гастарбайтеров в эмирате обусловлено наличием у них трудового контракта и их поведением. Их заработок никак не связан с уровнем заработной платы, установленным для граждан эмирата, и отражает всего лишь сложившуюся на глобальных рынках цену на рабочую силу данной квалификации. Визит в Дубай служит жестким и неуютным напоминанием о глобальном неравенстве именно потому, что местная модель бизнеса задумана так, чтобы привлекать в страну и крайнее богатство, и крайнюю бедность. Сверхбогатые живут здесь в роскошных отелях, а сверхбедные приезжают, чтобы работать в этих отелях. Однако несмотря на то, что Дубай эксплуатирует возможности, созданные глобальным неравенством, не он породил это неравенство. Напротив, Дубай помогает бедным, обеспечивая их работой. В сущности, восторженное отношение экономистов к миграции — это восторженное отношение к гастарбайтерской модели. Как правило, гастарбайтерские программы получают со стороны экономистов неявную поддержку, выражающуюся в игнорировании всех прочих последствий миграции. Однако профессор Алан Уинтерс, выдающийся экономист, специализирующийся на миграции, проявил достаточно интеллектуальной отваги для того, чтобы открыто защищать гастарбайтерскую модель. Конкретно он предлагает, чтобы все страны с высоким уровнем заработков поощряли массовую временную иммиграцию неквалифицированных трудящихся из бедных стран[68]. В экономическом плане мы вряд ли найдем в этом рецепте хоть один изъян: он, несомненно, даст глобальную экономическую выгоду и пойдет на пользу почти всем, кто будет вовлечен в его выполнение. Мы сможем воссоздать мир господ и слуг: в мансарде у каждых домохозяев, принадлежащих к среднему классу, поселится угодливая горничная из нижнего миллиарда. Тем не менее это предложение неосуществимо по этическим причинам. Замкнутые, автократические общества Персидского залива способны недрогнувшей рукой проводить резкую грань между правами коренного населения и правами иммигрантов. Для них не составляет труда и принудительная депортация иммигрантов, у которых завершился срок действия трудового контракта. Однако открытым, либеральным обществам Запада такая политика недоступна. Иммигрантов, уже прибывших в страну, депортировать чрезвычайно сложно: собственно, за исключением США, «сложно» следует понимать как «невозможно». В США администрация Обамы регулярно депортирует из страны порядка 400 тыс. человек в год. Напротив, в Европе случаи депортации редки, сопряжены с длительными юридическими процедурами и вызывают к себе неоднозначное отношение. Даже первые гастарбайтеры, прибывшие из Турции в Германию в 1950-е годы — как считалось, на время, — так и не уехали назад. Иммигранты, прибывающие в демократические страны с высокими заработками, становятся здесь не только частью рабочей силы, но и частью общества. Разумнее всего примириться с этим очевидным фактом и учитывать его последствия в общем балансе выгод и издержек, которые иммиграция приносит коренному населению. Глава 5 Ошибки миграционной политики После продолжительного экскурса в такие темы, как влияние миграции на коренное население в принимающих ее обществах, на тех, кто остался на родине, и на самих мигрантов, мы достигли этапа, на котором удобно сделать передышку. Рассмотрев социальные и экономические последствия миграции для населения стран, принимающих мигрантов, мы можем обратиться к вопросу миграционной политики с тем, чтобы дать ей предварительную оценку. Сопоставление экономических и социальных последствий Разумная оценка изложенных в предыдущих главах фактов, которая была бы свободна от почти непреодолимого желания рассмотреть их сквозь призму тех или иных моральных предубеждений, сводится к тому, что умеренная иммиграция влечет за собой преимущественно благоприятные экономические последствия для коренного населения и неоднозначные социальные последствия. Возрастание культурного разнообразия компенсируется неблагоприятным воздействием разнородности на взаимное внимание и потенциальным ослаблением функциональной социальной модели диаспорами, сохраняющими верность дисфункциональным социальным моделям. Совсем другое дело — устойчивая ускоренная миграция: ее воздействие на коренное население, скорее всего, будет неблагоприятным как в экономическом, так и в социальном плане. Здесь в игру вступают фундаментальные экономические силы, известные нам по элементарным моделям: уровень заработной платы снизится, а общественный капитал будет распределяться среди большего числа людей. Социальная выгода, связанная с ростом разнообразия, наверняка окажется подвержена снижению отдачи, в то время как социальные издержки, порождаемые различиями и дисфункциональными социальными моделями, вероятно, возрастут. Для большей конкретности можно привести в пример иммиграцию из бедной страны с откровенно и крайне дисфункциональной социальной моделью — а именно из Сомали. Первые десять тысяч сомалийских иммигрантов, по-видимому, принесут любому принимающему их обществу разве что приятный прирост культурного разнообразия. Но такая иммиграция, в результате которой культурно обособленная сомалийская диаспора вырастет в размерах с одного миллиона до двух миллионов человек, уже почти не даст дополнительного прироста в разнообразии, в то же время ослабив взаимное внимание и сделав достаточно влиятельной плохую социальную модель. Поэтому определенный контроль над миграцией необходим, но его цель — не в прекращении миграции, а в предотвращении ее ускорения. Поскольку моя аудитория разделится на промиграционный и антимиграционный лагеря, я предчувствую, что эта временная оценка уже приводит фундаменталистов в ярость. Однако существует ли какой-нибудь способ сопоставить друг с другом те последствия, о которых шла речь? Промиграционный лагерь на данном этапе ответит заявлением о том, что было бы возмутительно пожертвовать важными и серьезными экономическими выгодами, а также радостями разнообразия из страха перед какими-то надуманными социальными потрясениями. Аналогичным образом анти-миграционный лагерь заявит, что нельзя рисковать разрушением ткани нашего общества ради нескольких эфемерных долларов. Но если миграция влечет за собой столь различные последствия, каким образом оценить ее чистый итог? Один подход состоит в том, чтобы определить, какое из последствий сильнее скажется в долгосрочном плане. Если в краткосрочном плане преобладают в основном издержки, а в долгосрочном — выгоды, то к миграции следует относиться как к инвестиции и введение ограничений на миграцию окажется близорукой политикой. Но действительно ли последствия миграции соответствуют этой схеме? В долгосрочном плане единственным результатом миграции станет увеличение населения. По-видимому, для таких редконаселенных стран, как Австралия и Канада, это обернется благом; таким густонаселенным, как Нидерланды и Англия, это, вероятно, не принесет ничего хорошего. Напротив, самые очевидные экономические выгоды миграции проявляются в краткосрочном плане. Наплыв молодой рабочей силы временно снижает уровень иждивенчества, а экономика может развиваться полным ходом, не испытывая инфляции, как это было в 1997–2007 годах. Не исключены и некоторые среднесрочные выгоды, связанные с исключительностью иммигрантов — свойственной им высокой инновативностью; однако факты говорят о том, что эта черта не носит всеобщего характера и может определяться спецификой родной страны мигрантов и страны, принимающей их. Потенциальные социальные издержки — уменьшение склонности к сотрудничеству и щедрости вследствие роста разнообразия, а также возникновение диаспор, привязанных к дисфункциональным социальным моделям, — носят среднесрочный характер. Привычки общения в краткосрочном плане устойчивы к росту разнообразия. В долгосрочном плане население перемешивается и изначальная общительность может быть восстановлена. Позволяет ли эта схема решить конфликт между экономическими выгодами и социальными издержками? Думаю, что для редконаселенных стран позволяет: поскольку с большой вероятностью возобладают долгосрочные последствия, то для таких стран было бы дальновидно поощрять миграцию. Но в других странах политика открытых дверей может стать ошибкой: результатом окажется неустойчивый экономический бум, за которым придут сложные и длительные социальные проблемы. Другой способ выяснить, как экономические выгоды соотносятся с социальными издержками, — каким-либо образом сопоставить их, используя единый показатель. Одним из самых многообещающих последних достижений в общественных науках было осознание того, что доход — не слишком удачный критерий для оценки качества жизни. Некоторые экономисты во главе с Ричардом Лэйярдом отныне определяют основную задачу публичной политики как максимизацию счастья. Лэйярд был назначен официальным советником британского премьер-министра Дэвида Кэмерона, правительство которого учредило официальный критерий, позволяющий отслеживать изменение уровня счастья, уже не приравниваемого к величине дохода. Счастье не единственная цель в жизни, но одна из важнейших. Многие прочие цели, которыми пытаются заменить счастье, — чувство собственного достоинства, свершения, безмятежность, уважение — представляют собой не столько альтернативы счастью, сколько пути его достижения. В потенциале показатель счастья позволит нам привести экономические и социальные последствия к единому знаменателю, пригодному для использования в политических целях. К счастью, в нашем распоряжении есть исследование, в котором измеряется чистое влияние миграции на счастье коренного населения в обществах, принимающих мигрантов, — речь идет о работе Роберта Патнэма. Несмотря на то что основное внимание Патнэм уделяет влиянию миграции на доверие и социальный капитал, в то же время он оценивает и воздействие миграции на счастье.