Настя сидела на кухне и пила вино. – Будешь? – Буду. – А, по-моему, тебе хватит. – А, по-моему, тебе стоит меня послушать. Я все рассказал. На редкость сбивчиво и бестолково. Насте иначе не расскажешь. Когда я пытался острить, она изображала испуг. Когда говорил про Жженого, давилась со смеху. – Ты курила? – Курила. – Молодец. Самое время. Она засмеялась. – Настя, когда отлетела эта чертова пуговица? – Я не помню. Сказала и снова засмеялась. Я взорвался: – Ты не можешь не помнить! – Я схватил ее за плечи. Грубо. В первый раз я схватил ее грубо. – Ты женщина. Вы помните, кто во что вырядился на Восьмое марта семь лет назад. Ты помнишь каждый день, когда я был в нечищеных ботинках. Я вдруг начал рубить слова: – Ты. Не можешь. Не помнить. Когда. Отлетела. Пуговица. – Отстань от меня. Настя вырвалась, отбежала и с ногами запрыгнула в кресло. Жалобным детским голоском пропищала: – Я не помню. – А кольцо? – Какое кольцо? – Жженый сказал, что с этого пидора сняли кольцо. – Ты совсем спятил? В кои-то веки она выглядела нормальным человеком. Выражение лица и голос совпали и соответствовали моменту. Она смотрела на меня с опаской. То ли испугалась моих подозрений, то ли боялась, что я и в самом деле спятил. Настя походила на обиженного подростка и была до невозможности хороша. Мне стало стыдно. Во мне проснулась нежность. Я медленно подошел к ней и обнял. Ласково. Насколько это было в моих силах. – Прости. – Я люблю тебя. Вот те раз. Такого я еще не слышал. Я посмотрел ей в глаза и улыбнулся: – Кто бы сомневался. VI Я проснулся в десять. Настя спала на мне. Голова у меня на груди, ротик открыт и выражение лица то же – обиженный подросток. Была бы она такой всегда. Жалко ее будить. Я пролежал с полчаса, глядя на Настю. Потом аккуратно вылез из-под нее и пошел в ванную. Пора писать статью, а под душем хорошо думается. Пафос вам подавай? Будет вам пафос. Хлебнув вина для вдохновенья, я сел за компьютер. Мозг включился, пальцы забарабанили. «Злодейское убийство потрясло буквально весь город». Может, убрать «злодейское»? Ведь ничего злодейского не было. Черт с ним, пускай остается. Не писать же «убийство по неосторожности». «Совершенное пишущим эти строки». Я засмеялся в голос. Люблю я свою работу, пропади она пропадом. «Дело не только в том, что, как говорил Достоевский, жизнь человеческая…» Нет, Достоевский не катит. Банально. «…как говорил Генрих Гейне, жизнь человеческая подобна звезде – потухнет, и небо станет пустыннее». Неплохо, только надо заменить Генриха Гейне на Иммануила Канта. Все равно ни один из них ничего подобного не говорил. «Дело в том, что каждого из нас бросает в дрожь при мысли о собственной незащищенности». Меня лично бросает в дрожь при мысли, что этот ублюдок прикасался к Насте. «Никто из нас не застрахован от того, чтобы средь бела дня попасть под горячую руку молодых подонков». Почему, собственно, молодых? Ну не старых же. Я, в принципе, еще не старый. Настя – тем более. И пусть кто-нибудь еще попробует к ней прикоснуться – тут уж не до страховки. Я пошел в спальню взглянуть на Настю. Спит. Я улыбнулся. «Милиция, бесцеремонно расправляющаяся с маршами протеста, приводит нас в тягостное недоумение…» Что-то я сам в недоумении. Чего я хочу-то? Ясно, чего. «Обществу нагло брошен очередной вызов. Мы, миллионы нормальных здравомыслящих людей, вынуждены трепетать из-за горстки подонков». Стоп, «подонки» уже были. Твари? Грубовато. Или нормально? Были же «твари дрожащие». Нет, нельзя трепетать из-за тварей дрожащих. Если они дрожат, значит, сами трепещут. Из-за ублюдков? Из-за выродков! Выродки – то, что надо. «Бритая голова еще не дает права вершить судьбы людей». Господи, какая чушь… Но звучит отлично, редактору понравится. Надо бы, кстати, подстричься. «Они парализуют нашу волю, запугивают нас, используя наш страх. "Самым большим пороком я считаю трусость", – говорил булгаковский Иешуа. Не пытаясь спрятаться за авторитеты, смело глядя в ваши глаза, люди, я вопрошаю: "Доколе?" Это не может продолжаться вечно. Любому терпению приходит конец, как говорил один из персонажей Томаса Манна, родного брата не менее знаменитого Генриха Манна». Замечательно. Не слишком логично, но замечательно. Чувствуется этакая петербургская жилка. Хорошо бы еще Бродского приплести. «На Васильевский остров я приду умирать, – писал нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Убитый не дошел до Васильевского острова. Он встретил смерть на жутком чердаке дома-колодца на – кой улице». Смешно. С чего ты взял, что он шел на Васильевский? И с чего ты взял, что он шел туда умирать? Неважно. Бродский и сам-то умер в Нью-Йорке. Бродский – это тема. Бродский – это брэнд. Визитная карточка интеллектуала. «"Ни страны, ни погоста не хочу выбирать", – писал поэт в том же стихотворении». Естественно, в том же. Других стихотворений прославленного лауреата я не знаю. «Убитый сознательно выбрал для проживания нашу страну, оказавшуюся для него и погостом. Мать обернулась мачехой». Больно игриво. Да и что у тебя – убитый да убитый. А как мне его назвать? Зазвонил мобильник: – Здравствуйте, это Жженый. Я молчал. Даже не поздоровался. – Мы установили личность убитого. Ашот Гркчян. Записали? До скорой встречи. Опять – до скорой встречи. Откуда у него мой номер? Я ему не давал. Стопудово. Может, редактор? Потом разберусь. «Мерзостное преступление должно быть раскрыто. Во что бы то ни стало». Смотри, как бы это раскрытие не стало тебе поперек горла. Ничего, не станет, хрен они чего раскроют. Пуговица… мало ли… пуговица… И все-таки, с какого момента Жженый начал паясничать? Не помню. «Все мы готовы оказывать следствию посильную помощь». Да уж, я в особенности. Надо бы подпустить про рост русского национализма. Одна знакомая девочка про этот гребаный рост пишет. Я набрал девочку в поисковике и скопировал четыре абзаца. Надеюсь, она не обидится. Нет, не обидится. Она не обидчивая. Тогда еще абзацик, для ровного счета. Я вздрогнул и обернулся. В дверях стояла Настя. Смеялась. – Ты разговаривал сам с собой. А когда говорил по телефону, молчал. – Любимая, если я молчал, значит, я не говорил по телефону. – Говорил. – Это был Жженый. – Чего ему надо? – Его звали Ашот Гркчян. – Кого? – Настя снова засмеялась. – Того, с чердака. – И что? Вся эта история, по-моему, ее совершенно не волновала. Мне стало не по себе. Нельзя быть такой… Какой? Бездушной? Почему, собственно, нельзя? Меня эта история тоже не волнует. Меня волнует Жженый. – Ничего, – говорю, – просто Жженый позвонил и сказал, что его звали Ашот Гркчян. – Ты дописал статью?