Я спал на крыше, плотно забившись в свое потайное место, там, где сходились три кровли. От глубокого сна меня пробудил грубый хохот и топот ног внизу, в переулке. Топот затих, снова послышался хохот и треск рвущейся одежды. Я подобрался к краю крыши и посмотрел вниз, в переулок. Я увидел нескольких больших мальчишек, почти взрослых. Одеты они были, как и я: оборванные и грязные. Их было человек пять-шесть. Они скрывались и выныривали из тени, точно сами тени. Они тяжело дышали после бега, мне даже отсюда, сверху, было слышно, как они пыхтят. Тот, за кем гнались, лежал посреди переулка: мальчонка лет восьми, не старше. Один из больших парней держал его, не давая подняться. Обнаженная кожа мальчонки белела в свете луны. Снова послышался треск одежды, мальчонка вскрикнул, потом сдавленно всхлипнул. Остальные смотрели и переговаривались негромко и возбужденно, обмениваясь жестокими, голодными ухмылками. За мной тоже гонялись по ночам, и не раз. Несколько месяцев назад даже догнали. Я опустил глаза и с удивлением увидел у себя в руке увесистую красную черепицу, которую я явно собирался швырнуть вниз. Я остановился, оглянулся на свое тайное укрытие. Там у меня лежало тряпичное одеяло и полкаравая хлеба. Там же были припрятаны деньги, скопленные на черный день: восемь железных пенни. А главное, самое ценное – Бенова книга. Тут я был в безопасности. А если даже я пришибу одного из них, остальные через пару минут заберутся сюда, на крышу. И тогда, даже если мне удастся уйти, деваться мне будет некуда. Я положил черепицу на место. Вернулся в уголок, сделавшийся моим домом, и забился в нишу под нависающей кровлей. Я теребил одеяло и стискивал зубы, стараясь отстраниться от голосов внизу, прерываемых взрывами грубого хохота и тихими, безнадежными всхлипываниями. Глава 25 Интерлюдия. В поисках причин Квоут сделал Хронисту знак положить перо и потянулся, сцепив пальцы над головой. – Ох, как давно я этого не вспоминал! – сказал он. – Если вам нужны причины, отчего я сделался тем Квоутом, о котором рассказывают истории, пожалуй, стоит поискать именно тут. Хронист наморщил лоб: – Что именно ты имеешь в виду? Квоут помолчал, опустив взгляд: – Знаешь, сколько раз меня били за мою жизнь? Хронист покачал головой. Квоут вскинул голову, ухмыльнулся и небрежно передернул плечами: – Вот и я не знаю! А ведь, казалось бы, уж такое-то должно бы застревать в памяти. Казалось бы, я должен помнить, сколько костей у меня сломано. Казалось бы, я должен помнить все швы и перевязки… – Он покачал головой. – Нет! А вот того мальчонку, что всхлипывал в темноте, – помню. Спустя все эти годы, отчетливо, как удар колокола. Хронист нахмурился: – Но ты же сам говорил, что ничего сделать не мог. – Мог, – серьезно ответил Квоут, – мог – и не сделал. Я сделал свой выбор и жалею о нем по сей день. Кости срастаются. А раскаяние остается с тобой навсегда. Квоут отодвинулся от стола: – Ну, пожалуй, и довольно о темной стороне Тарбеана! Он поднялся на ноги и еще раз потянулся, заложив руки за голову. – Реши, но зачем?! – выпалил вдруг Баст. – Зачем ты там оставался, если все было так ужасно?! Квоут кивнул, словно ожидал этого вопроса. – Ну а куда мне было идти, Баст? Все, кого я знал, погибли. – Не все! – возразил Баст. – Был же еще Абенти. Ты мог бы отправиться к нему! – До Хэллоуфелла были сотни миль, Баст, – устало ответил Квоут, отойдя на другой конец зала и зайдя за стойку. – Сотни миль без отцовских карт, которые могли бы указать мне путь. Сотни миль без фургонов, где можно ехать и ночевать. Без какой бы то ни было помощи, без денег, без обуви. Нет, наверное, ничего невозможного тут нет. Но для мальчишки, который еще не оправился от шока после гибели родителей… – Квоут покачал головой. – Нет. В Тарбеане по крайней мере можно было попрошайничать или воровать. Я сумел выжить в лесу летом, и то с трудом. Но зимой… – Он покачал головой. – Я бы либо умер с голоду, либо замерз насмерть. Стоя за стойкой, Квоут наполнил свою кружку, кинул в нее несколько щепоток специй из разных коробочек, потом подошел к большому камину. Лицо у него было задумчивым. – Нет, конечно, ты прав. Где угодно было бы лучше, чем в Тарбеане. Он пожал плечами, стоя лицом к огню. – Но все мы живем в плену привычек. Проще простого оставаться в знакомой колее, которую мы сами себе и накатали. Быть может, я даже считал, что это заслуженное наказание. За то что меня не было там, что я ничем не помог, когда явились чандрианы. За то что не умер, когда следовало умереть, вместе со всей своей семьей. Баст открыл было рот, закрыл и, нахмурясь, уткнулся взглядом в столешницу. Квоут оглянулся через плечо и мягко улыбнулся: – Баст, я же не говорю, что это логично! Эмоции по самой своей природе нелогичны. Теперь я уже не чувствую ничего подобного, а тогда – чувствовал. Я же помню. – Он снова отвернулся к огню. – Беново воспитание наделило меня такой отчетливой и острой памятью, что иной раз приходится смотреть в оба, чтобы не порезаться. Квоут достал из огня накаленный камень и кинул его в деревянную кружку. Камень с пронзительным шипением ушел на дно. По залу поплыл аромат гвоздики и мускатного ореха. Квоут вернулся к столу, перемешивая сидр длинной ложкой. – Не следует также забывать, что я был не вполне в своем уме. Большая часть меня все еще пребывала в шоке, спала, если хотите. Мне было нужно, чтобы что-то меня пробудило. Что-то или кто-то. Он кивнул Хронисту. Тот потряс рабочей рукой, разминая пальцы, и откупорил чернильницу. Квоут откинулся на спинку стула. – Мне требовалось, чтобы мне напомнили о том, что я забыл. Мне нужна была причина, чтобы уйти. И прошли годы, прежде чем я встретил человека, которому это удалось. – Он улыбнулся Хронисту: – Прежде, чем я повстречал Скарпи. Глава 26 Обернулся Ланре К тому времени я провел в Тарбеане уже несколько лет. Три дня рождения миновали незамеченными, и мне только что сравнялось пятнадцать. Я научился выживать в Приморье. Сделался опытным попрошайкой и вором. Замки и карманы раскрывались от первого же моего прикосновения. Я знал, в каких ломбардах берут товар «от дяди», не задавая лишних вопросов. Я по-прежнему ходил оборванный и зачастую голодный, но умереть с голоду мне уже не грозило. Я мало-помалу собирал себе капитал на черный день. Даже после суровой зимы, когда мне не раз приходилось платить за то, чтобы переночевать в теплом углу, моя казна перевалила за двадцать железных пенни. Для меня это было все равно что драконий клад. Я прижился здесь, и мне было нормально. Но, не считая желания пополнить свой капитал на черный день, жить мне было незачем. Мне не к чему было стремиться. Нечего было ждать. Я проводил время, ища, что бы спереть и чем бы развлечься. Но несколько дней назад, в подвале у Траписа, все вдруг переменилось. Я услышал, как какая-то девочка завороженно рассказывала про сказочника, который все время сидит на Портовой стороне, в пивной, которая называется «Приспущенный флаг». И, если ей верить, каждый день на шестой колокол он рассказывает какую-нибудь историю. Какую историю ни попросишь – он все знает. А главное, говорила девчонка, он бьется об заклад. Если окажется, что он не знает той истории, которую ты попросишь, он тебе заплатит целый талант. Я до самого вечера думал о том, что говорила девчонка. Я сомневался, что это правда, но невольно думал о том, что бы я сделал на целый серебряный талант. Можно было бы купить башмаки, а то и нож, дать денег Трапису, и все равно мой капитал на черный день удвоился бы. И даже если насчет заклада девчонка врала, все равно, мне было интересно. На улицах не так уж много развлечений. Временами какая-нибудь уличная труппа разыгрывала пантомиму на углу или скрипач играл в трактире. Но большинство настоящих развлечений стоило денег, а мои пенни дались мне слишком тяжело, чтобы швырять их направо и налево. Однако была и одна проблема. Ходить на Портовую сторону мне было небезопасно. Пожалуй, следует объяснить, в чем дело. Больше года назад я увидел на улице Пайка. Я увидел его впервые со времен нашей встречи в мой первый день в Тарбеане, когда он и его дружки налетели на меня в том переулке и погубили мне отцовскую лютню. Я осторожно выслеживал его большую часть дня, стараясь держаться на расстоянии и прячась в темных углах. Наконец Пайк вернулся к себе, в тупичок на Портовой стороне, где у него было свое логово наподобие моего. Его логово представляло собой кучу разломанных ящиков, из которых Пайк соорудил себе укрытие от непогоды. Всю ночь я провел на крыше, выжидая, когда он уберется прочь на следующее утро. После этого я спустился в его ящичное логово и огляделся. В логове было уютно и полно всяких мелочей, собранных за несколько лет. Там была бутылка пива – я его выпил. Полголовки сыра – я его съел, и рубашка – я ее спер, потому что она была не такая драная, как моя. В результате дальнейших поисков обнаружились всякие пустяки: свечка, моток бечевки, каменные шарики. Больше всего меня удивили несколько кусков парусины, на которых углем было намалевано женское лицо. Я шарил почти целых десять минут, прежде чем обнаружил то, что искал на самом деле. Дальше всего была запрятана деревянная шкатулочка, по которой было видно, что открывают ее часто. Там лежал засохший букетик фиалок, перевязанный белой ленточкой, деревянная лошадка, лишившаяся большей части своей веревочной гривы, и локон белокурых волос. Я несколько минут провозился с кремнем и огнивом, прежде чем сумел развести огонь. Фиалки оказались хорошим трутом, и вскоре в небо уже повалили облака черного дыма. Я стоял и смотрел, как все, что дорого Пайку, гибнет в пламени. Однако я слишком задержался, наслаждаясь местью. Пайк с приятелем увидели дым и примчались в тупичок, и я оказался в ловушке. Разъяренный Пайк набросился на меня. Он был на шесть дюймов выше и фунтов на пятьдесят тяжелее меня. А хуже всего то, что у него при себе был осколок стекла, с одного конца обмотанный шпагатом и служивший чем-то вроде ножа. Он успел пырнуть меня в бедро над коленом, прежде чем я вбил его руку в мостовую, разбив его «нож». И все равно он еще сумел поставить мне фонарь под глазом и сломать несколько ребер, прежде чем я сумел как следует пнуть его между ног и вырваться оттуда. Когда я рванул прочь, Пайк еще некоторое время, прихрамывая, бежал за мной и кричал, что он меня убьет за то, что я натворил. Я ему поверил. Поэтому, заштопав ногу, я собрал все деньги, отложенные на черный день, и купил пять пинт дрега – дешевого гнусного пойла, достаточно крепкого, чтобы рот от него пошел волдырями. Потом, хромая, дотащился до Портовой стороны, и стал ждать, пока Пайк с дружками меня заметят. Ждать пришлось недолго. Я предоставил Пайку с двумя приятелями гнаться за мной полмили, через Портняжный проезд и потом в Свечники. Я держался главных улиц, зная, что они не решатся напасть среди бела дня, когда кругом полно народа. Но, стоило мне шмыгнуть в переулок, они тут же кинулись за мной, подозревая, что я пытаюсь сбежать. Однако, свернув за угол, они обнаружили, что в переулке никого нет. Пайку пришло в голову посмотреть наверх как раз в тот момент, когда я опрокинул на него с невысокого карниза ведро дрега. Пойло вымочило его насквозь, залив ему лицо и грудь. Пайк заорал, упал на колени и принялся тереть глаза. Тут я чиркнул украденной фосфорной спичкой и бросил ее на Пайка, глядя, как она зашипела и вспыхнула. Исполненный незамутненной и жестокой детской ненависти, я надеялся, что Пайк тотчас обратится в огненный столп. Огненного столпа не вышло, но Пайк действительно загорелся. Он снова заорал и заметался, а его дружки принялись хлопать его, пытаясь сбить пламя. Я удрал, пока они были заняты.