Сердце бешено бьется в груди – то ли от страха, то ли от восторга. В любом случае я уложил выстрел в цель, сумел попасть во врага – а значит, что и того унтера (как назвал его Нежельский) я поразил сам, без всяких бонусов от игры. Я. Сам. Выстрелил. И. Уничтожил. Врага! Дома со мной такого никогда не было, я заступался за себя в крайних случаях, стараясь с детства избегать драк – а тут на тебе. Выходит, живет во мне что-то такое… боевое. И незнакомое самому себе. Воодушевленный успехом, вновь приподнимаюсь над бруствером, вновь выбираю цель, вновь жму на спуск… И слышу лишь какой-то посторонний щелчок. По дурости нажимаю на спуск второй раз – тот же результат. И только после я вновь ныряю на дно окопа – но теперь весь восторг мгновенно подавляет первобытный ужас от осознания собственной беспомощности. Винтовка заела, винтовку заклинило – со «светкой» такое бывает довольно часто еще и потому, что она очень восприимчива к загрязнению. Не знаю, что именно случилось с самозарядкой, зато прекрасно осознаю другое – самому ее не починить. Тело начинает буквально трясти, в легких уже не хватает воздуха… – Рома!!! Ромка, сюда беги! Степку убило, мне помощь нужна! Крик Василия возвращает меня в сознание, становится тем спасательным кругом, который не дает провалиться в шоковое состояние. Подхватив последнюю гранату, одновременно освобождаю пистолет из кобуры и, сняв его с предохранителя (на всякий случай), бегу к товарищу. Впрочем, до Нежельского я добираюсь без происшествий – а вот в ячейке товарища едва ли не спотыкаюсь о труп Степана, которому пуля вошла в правый глаз. Я уже видел мертвых на этой войне – с обеих сторон. Но еще ни разу не смотрел на них так близко, не вглядывался с ужасом в черты лица знакомого человека, который еще полчаса назад разговаривал с тобой, двигался, сопереживал, чувствовал… Был живым. И вот теперь я смотрю на лицо убитого товарища, не в силах поверить, что его больше нет. Что парня, с которым я только утром познакомился, больше нет; что это – именно его лицо, а не искусно сделанная маска, изуродованная какими-то вандалами, проколовшими ей глаз и намешавшими в нем серо-бурую жидкость, заодно брызнув на переносицу и щеку… – Самса, не спи!!! Диски набивай! Василий оборачивается ко мне, наши взгляды встречаются. Его, охваченный боевым азартом, горячкой боя, – и мой, со стороны наверняка кажущийся переполненным ужаса, безвольным… Хотя почему только кажущийся? Вдруг голова Нежельского дергается, как от удара, отклоняется в сторону. Ярость и возбуждение в его глазах сменяются удивлением – и тут же они словно бы тухнут. А я, как в замедленной съемке, смотрю на то, как единственного человека в этой игр… в этом мире убивает ударившая ему в левый висок немецкая пуля. Немецкая пуля. Немецкая… – А-а-а-а-а-а-а!!! Что-то внутри меня ломается, а сознание затопляет невиданная раньше ярость – звериная, отчаянная. Как будто прорвало плотину, за которой всю жизнь копилась боль от обид и унижений, наносимых сверстниками в школе и в универе. А заодно и раздражение на самого себя из-за того, что так и не смог как следует дать отпор… Этой ярости достаточно, чтобы вытолкнуть меня из окопа и бросить в рукопашную на врага, чтобы рубить их саперной лопаткой Нежельского, оставленной здесь же, в ячейке, чтобы колоть штык-ножом, рвать зубами… Но все же какая-то часть сознания остается на плаву. Потому совсем безумных глупостей я не совершаю, а, схватившись за съехавший по брустверу пулемет, поднимаю его над окопом и жму на спуск. Сильнейшая отдача едва не опрокинула меня назад, а из-за незакрепленных сошек дуло пулемета тут же повело в сторону, и очередь ушла в землю буквально перед самым окопом. Поняв ошибку и уже немного придя в себя, сильнее упираю сошки в землю, попытавшись даже чуть притопить их, и гораздо крепче прижимаю приклад пулемета к плечу правой рукой, что есть силы стиснув ложе «дегтярева» левой. Даже не пытаясь ловить группу наступающих справа фрицев в прицел, двумя короткими очередями заставляю их залечь, ведя стволом от головного немца к замыкающему и обратно. Одного удалось зацепить – но атакующих нашу позицию много. Очень много, и приблизились они уже на последний бросок до траншей. Справа вдруг замолчал до того практически все время ревущий МГ Зиборова… В окопы летят гранаты. Много гранат. Одна падает прямо за спину. Раньше я бы наверняка растерялся, замер, парализованный ужасом, а сейчас просто, без всяких раздумий резко наклоняюсь к «колотушке». Взорвется – и хрен с ней, ну и со мной заодно. Но хотя бы попытался! Кстати, попытка мне удается: схватив гранату за длинную деревянную ручку, одним резким броском успеваю выкинуть ее из ячейки – жалко только, что не в сторону немцев… Она тут же взрывается – а фрицы, подбадривая себя криком, бросаются к окопам. В голове промелькнула мысль, что нужно сменить пристрелянную то ли вражеским снайпером, то ли пулеметчиком позицию. Промелькнула и тут же пропала – один хрен не успеваю. Просто встаю и, видя сразу несколько групп немцев, бегущих к нам, рывком поднимаю «дегтярев» на бруствер. Жму на спуск. В этот раз я не пытаюсь целиться или стрелять грамотно, короткими очередями выбивая конкретные цели. Просто жму на спуск, направив ствол пулемета в сторону врага и ведя огненную строчку по наступающим слева направо. – А-а-а-а-а! Я даже не вижу результата стрельбы – оружие, словно живое, бьется в руках; так же бешено бьется в груди сердце, усиленно гоняя по венам перенасыщенную адреналином кровь. Дым застилает прицел, и в довершение всего кажется, что сама земля будто дрожит под ногами. А потом раздается тихий клацающий щелчок – в диске кончились патроны. Я еще успеваю разглядеть, что мне все же удалось заставить фрицев залечь, как левая сторона лица взрывается дикой болью… Прихожу в себя я на дне ячейки, смотря в ясное, чистое небо над головой. Такое спокойное, мирное солнечное небо, лениво гонящее небольшие облачка… Ребенком я обожал смотреть на них, представлять себе замки или сказочных драконов, лежа в траве или стогу сена, когда бывал в гостях у бабушки. И настолько болезненным получился контраст светлых детских воспоминаний с тем, что происходит здесь и сейчас, пока я лежу на телах своих товарищей, что глаза на мгновение наполнились влагой, и я вскрикнул, словно от боли. И, словно в ответ, через сильный звон в левом ухе до меня донеслись другие крики. И голоса. И русский мат. И немецкие ругательства… Они раздались совсем близко. Стремительно прихожу в себя, пытаюсь резко встать. Получается, хотя голова и левая скула отзываются сильнейшей болью. Коснувшись рукой щеки, чувствую кровь, но понимаю, что пуля только царапнула ее, повредив скулу. Провожу кистью дальше и обнаруживаю на месте мочки уха какие-то обильно кровоточащие ошметки. Раньше я бы умер от ужаса, получив подобное ранение, но после смерти Степана и Василия в этой же ячейке понимаю, что, в общем-то, легко отделался. Крики и брань дерущихся, стреляющих друг в друга людей различаю все явственнее; хватаюсь рукой за кобуру – и, похолодев от страха, понимаю, что она пуста. Тут же вспоминаю, что держал подарок Нежельского в руках, когда бежал к нему на помощь, и, посмотрев под ноги, замечаю пистолет на дне ячейки у правой стенки. Сжав пальцы на его прохладной, ребристой рукояти и почувствовав в руках тяжесть увесистого оружия, тут же ощущаю себя гораздо более спокойным и защищенным. Аккуратно высовываюсь в ход сообщения – и тут же дважды жму на спуск. Заметивший движение и уже успевший на него среагировать немецкий унтер вскинул автомат, но обе пули вошли в его живот прежде, чем он успел выпустить в меня очередь. Сам дивлюсь своей меткости, но тут же понимаю, что с пяти метров довольно сложно промахнуться по человеку, которому некуда деться в узком ходе сообщения. На мгновение обернувшись назад и удостоверившись, что там никого нет, быстрым шагом двигаюсь к убитому. Внезапно впереди показывается еще один фриц – мы замечаем друг друга одновременно. Вот только он вооружен винтовкой и вынужден вскинуть ее к плечу, чтобы прицелиться. Хотя бывалый германский вояка делает все это быстро и сноровисто, пистолет в моей руке еще быстрее: после короткого мгновения моей растерянности он тут же оживает двумя выстрелами. Первая пуля вскользь задела фрицу правую руку (прям как мне!), сбив тому прицел, а вот вторая точно угодила в грудь противника. Он тоже успел нажать на спуск, вот только выстрелила его винтовка куда-то в небо… На дне окопа я замечаю и другие немецкие трупы, и павших погранцов. Но судя по звукам, впереди еще идет драка, и я стараюсь успеть вступить в нее прежде, чем погибнут последние соратники, оставив меня с врагом один на один. Про автомат убитого унтера счастливо забываю, а вспомнив, уже не возвращаюсь, лишь горестно цокнув языком. Впрочем, как бы я ни торопился, все равно опоздал. На моих глазах немецкий стрелок выстрелом в упор свалил бросившегося на него красноармейца с саперной лопаткой. Еще один немец попытался заколоть штык-ножом, пристегнутым к винтовке, погранца с СВТ, не успевшего примкнуть свой штык. Но он сумел сбить вражеский укол стволом самозарядки в сторону и тут же ударил прикладом навстречу, плотно зарядив противнику в челюсть и сбив его с ног. Однако третий немец уже подскочил к нему сзади и ударил ножом в спину, прихватив за шею… Все это произошло за несколько секунд, и стрелять раньше я не стал только потому, что побоялся попасть в Игоря Степанова – зарезанного на моих глазах пограничника. Особо мы с ним не общались, но познакомиться успели, и при виде гибели товарища душу вновь заполонила черная ярость. Направив ствол Р-38 на врагов, я начал жать на спуск. Раз, два, три, четыре, пять… Первую пулю получил убийца Игоря, еще три – вражеский стрелок, спешно передергивающий затвор, но так и не успевший выстрелить… Пятая пуля вновь досталась фрицу, заколовшему Степанова, ибо вначале я только ранил его в плечо. Клац… На сбитого пограничником немца, попытавшегося встать, патронов уже не хватило. Поменять магазин я точно не успеваю – а потому просто бросаю пистолет в лицо немца, встающего с колен и также перезаряжающего свой винтарь. Может быть, секунду (а может быть, и полсекунды) трофей мне подарил, пролетев рядом с головой врага (тот все-таки отвлекся). А пока фриц возится с затвором, я сам бросаюсь вперед, понимая, что это единственный шанс. Рука нащупывает клапан на ножнах штык-ножа, срывая его и рывком выдергивая клинок… Фриц все же выстрелил. Но за секунду до того я успел ударить по длинному стволу винтовки – и пуля прошла мимо, а отдернуть оружие немцу уже не хватило времени. Схватившись левой за ложе винтаря и навалившись на него всем весом, что есть силы бью сверху вниз правой рукой с зажатым в ней ножом; клинок держу обратным хватом. Немец пытается перекрыться предплечьем, но я вновь бью, целя куда-то в шею, хотя на деле даже не смотрю, куда в итоге приходит удар. – На, на, на-а-а!!! Я бью много раз, пока уже глаза не застилает кровавыми брызгами – только тогда понимаю, что враг подо мной не сопротивляется, а лишь безвольно дергается при каждом ударе. Несколько секунд просто лежу сверху – мне уже все равно, есть ли еще немцы в окопах или нет и что будет дальше. Я даже боюсь посмотреть, что сделал с убитым – ведь такого быть просто не должно. Не должно! Люди же ведь не звери, так почему же столь жестоко убиваем друг друга?! Этот бой… Этого слишком много, чтобы все спокойно пережить. Этого слишком много, чтобы пропустить через себя. Я выгорел, и сейчас мне практически все равно, что будет дальше. Все же где-то минуту спустя я приподнимаюсь над бруствером – стало банально любопытно, куда же все-таки подевались немцы. А они, оказывается, отошли, оставив, кстати, немало трупов именно перед самыми окопами, – и что-то подсказывает, что это вряд ли только моя заслуга. Скорее всего, вражеское отступление связано с кинжальным огнем «максимов», а в траншеи сумела ворваться не такая уж и большая группа врагов, самых быстрых и самых везучих. Хотя про их везучесть теперь уже можно поспорить. Заслышав уже хорошо знакомый вымораживающий свист, я даже не особо удивился. Точнее, удивился – тому, что фрицы начали атаку, не обработав как следует наши позиции минами. Но теперь-то, я уверен, «огурцов» они точно не пожалеют… Глава шестая 23 июня 1941 года. Декретное время: 9 часов утра. 8-й опорный узел обороны 62-го Брестского укрепрайона Мин немцы действительно не жалеют. Потому, забившись в ближнюю к месту схватки ячейку, я обреченно вслушиваюсь в свист падающих снарядов. До меня вдруг доходит: я в окопах остался один. Один. Вокруг меня нет живых, только мертвые, причем убитые и мной, и сейчас от этого стало почему-то только гадко и жутко. А с неба падают фрицевские «огурцы». Свистят, врезаются в землю, взрываются… Сколько их? Не десятки – сотни! А чтобы убить меня, нужен только один… И ведь от мин сейчас нет уже никакой защиты, никакого укрытия! И мне вдруг становится страшно. А ведь всего несколько минут назад мне было уже все равно, умру я или нет. Мне казалось, что я оставил позади весь свой страх – ан нет! Я перестал бояться врага, перестал бояться драки с ним – и то, скорее всего, лишь на время. Может, на самом деле я и не перестал бояться, а просто научился побеждать свой собственный страх перед теми, кто желает мне зла? Научился давать сдачи, научился себя защищать?! Это все, конечно, хорошо, но минам-то сдачи не дашь. По крайней мере, ни у меня, ни у сводного отряда нет оружия, способного подавить огонь противника. И при осознании, что сейчас, под обстрелом, я не могу сделать ничего большего и лучшего, чем забиться в угол открытой сверху ячейки, мне становится очень-очень страшно. И обидно. Как же так… Умереть, или сойти с ума, или потерять память – что там еще может случиться, если я погибну здесь, а сознание фактически отключено от интерфейса игры? Так что мне очень обидно. Все те, кто бился на полях Великой Отечественной и погибал, – они хотя бы понимали, за что принимают смерть. Они осознавали, что в момент гибели в бою забирали и вражеские жизни, тем самым спасая своих родных – или мстя за них. Но у них все было по-настоящему!!! А я, если здесь умру, то во имя чего? Кто узнает о том, что я наконец-то пересилил свой страх и оказался способен дать врагу бой? Кто узнает, что ради дружбы я был готов на самопожертвование, готов был драться до конца?! Хочется жить. Как же хочется жить… Проснуться дома – а там нет войны. Нет этой гребаной капсулы, а только мамкина яичница с беконом на завтрак и оладьи с творогом, да ласковый кот, который сам запрыгнет ко мне на колени и мягко заурчит. Проснуться дома, где меня все любят и ценят такого, каков я есть… Как же хочется домой. Господи, помоги… Господи, защити! Незнакомые, когда-то и где-то услышанные слова вдруг срываются с губ. А может, и не с губ, может быть, я произнес их только про себя… На мгновение я прерываюсь, даже сержусь на себя за то, что проявил слабость. А потом вдруг понимаю, что сейчас любая из падающих сверху мин может угодить в мою ячейку, и нет у меня над головой березовых плах в три наката, а только чистое небо… Я вдруг понимаю, что эти слова, эта какая-то детская, незрелая молитва – это единственное, что может сейчас помочь. – Господи, спаси!!! Я начинаю молиться – как могу. Да, молиться – убежденный атеист, в жизни не ходивший в храм и крещенный только благодаря моде на крещение, еще держащейся в год моего рождения… Сейчас, я слышал, детей уже особо никто и не крестит. Всю жизнь я смеялся над попами, над их двойными стандартами – в храме говорят о нестяжании, а сами катаются на дорогущих иномарках. Смеялся над теми глупцами, кто выстаивает службы по воскресеньям, вместо того чтобы выспаться. Правда, сам лично я никого не знал из попов и прихожан, но и зачем мне это, если в соцсетях, да в инете сейчас просто куча информации об их воровстве и двуличии?! Открывай, читай да смейся над ворами в рясах. Или злись на них – тут кому что. Иногда, правда, где-то краем глаз я замечал другую инфу – типа о батюшке, защитившем дочку от пьяного быдла, или о раненом священнике, продолжавшем молиться под обстрелом в горячей точке. О молодом парне, которому отрезали голову за то, что он отказался снять крестик… Ну, это все я списывал на тот процент убежденных фанатиков, который наличествует в любом религиозном течении. Хотя, когда повзрослел, в голову нет-нет да и приходило сомнение: если в инете так много грязи о церковниках, которая подается уже практически как реклама, – а не организованный ли это хейт?! Уж больно, блин, похоже, особенно учитывая, что в соцсетях процентов девяносто постов публикуется с фейковых страниц или всякими гендерными да радфемковыми активистами. Но особо в это я углубляться не стал, ибо, повторюсь, в Бога никогда не верил. Однако к церковникам и их пастве стал относиться уже более нейтрально – верят и верят, их дело. В конце концов, в самой Библии, как я слышал, написаны правильные вещи – о доброте там, о том, чтобы помогать окружающим… Короче, «не убий» и все такое. Чем хуже, если какой-то процент фанатиков будет эти самые принципы исповедовать? А вот сейчас мне уже хочется верить. Хочется надеяться на то, что оттуда, сверху, кто-то смотрит на нас, следит за нами, и если мы обращаемся к Нему за помощью, то Он может и услышать, и помочь. И я обращаюсь к Нему. И молю Его о помощи. – Господи, пожалуйста, вытащи меня отсюда… Господи, не дай погибнуть в этой игре… Не дай умереть здесь, без всякого смысла, потерять себя… Господи, я не забуду, правда не забуду! Я буду помогать людям, буду заступаться за тех, кого обижают… Только спаси меня, вытащи отсюда… Господи, помоги… В голове вдруг всплывает услышанная когда-то очень давно фраза: «В окопах атеистов нет». Теперь я знаю – это действительно так. – Помоги, Господи! Спаси!!!