Казалось, она что-то ищет в окружающем ландшафте. Она столько раз бывала в этом месте – пешком, на велике, на скутере, на автобусе, на тачке, что знала долину как свои пять пальцев. Как и все местные ребята. Жизнь здесь состояла из сплошных маршрутов. Все куда-нибудь ехали или шли – в школу, к друзьям, в город, на пляж, выкурить косячок за старым бассейном, на свидание в парк. То домой, то из дома, то же самое со взрослыми: работа, магазины, любовница, техосмотр, кино. Любое желание – это расстояние, любое удовольствие – литры бензина. Даже мысли у местных жителей напоминали автомобильную карту. И воспоминания были главным образом географические. У Стеф мелькнула мысль. – Как тебе насчет выпить? Они вернулись немного назад и пошли по извилистой, обсаженной деревьями дороге, поднимавшейся к «бельведеру». Вдоль нее стояли симпатичные домики, недавно построенные теми, кто ездил пахать в Люксембург. Чем ближе к вершине холма, тем растительность становилась гуще, а дорога тенистее. Стеф и Антони шагали рядом, касаясь друг друга локтями. Мало-помалу ноги у них стали уставать от подъема. Они молчали. Антони был доволен. Он ведь так мечтал об этом. Вскоре показалась установленная на самом верху фигура Мадонны. Чудище благочестия, водруженное здесь на деньги семьи Вендель, оберегало сон рабочих с высоты своих десяти метров. Прошло уже несколько десятилетий, а она все так же благословляла Эйанж, раскинув руки и склонив голову. И все же, когда ты стоял у самых ее ног, это производило впечатление. – Ее в войну задело снарядом, – сказал Антони. – Знаю я, – ответила Стеф. Эту историю знали все. Стеф велела ему подождать пару секунд и забежала за цоколь. Мальчик поднял глаза на доброе лицо статуи, на тяжелые складки ее одеяния, на гладкий металл, где ржавчина уже начала свою небыструю подрывную работу. Когда Стеф вернулась, в руке у нее была бутылка водки. – Это что? – А мы здесь как-то недавно бухали. Оставили бутылочку. – Круто. Она отвинтила пробку, хрустнувшую как новая, и поднесла бутылку к губам. – Фу, теплая, – сказала девушка, скривившись. – Дай-ка мне. Антони тоже сделал глоток. И правда, жуткая гадость. – Правда мерзость? – А то. – Дай сюда бутылку. Стеф влила в себя хорошую порцию и пошла к карте-схеме долины в виде круглого столика, установленного прямо над пропастью. Она вскарабкалась на него и уселась, свесив ноги и любуясь пейзажем. Антони в один прыжок оказался рядом с ней. Она уже протягивала ему бутылку. – А все-таки это неплохо помогает. – Ага. Вдали, извиваясь и искрясь, текла Энна. В долине и правда становилось поздно. В косо падающем свете угасающего дня на лице Антони стали видны дефекты кожи, пушок на верхней губе, прыщик у носа. На шее у него билась жилка. Он повернулся к Стеф. Оба они ничего из себя не представляли в этом пространстве, которое и само-то было не бог весть чем. Приток большой реки пересекал долину, где люди построили шесть городов: деревни, заводы, дома, семьи и обычаи. Волнистый пейзаж был затянут покрывалом из аккуратно сшитых между собой геометричных лоскутков пшеничных или рапсовых полей. Между ними бежали остатки лесов, подбираясь к деревушкам, окаймляя серые дороги, по которым проезжало по десять тысяч фур в год. То тут, то там посреди ядовито-зеленой лужайки торчал одинокий дуб, похожий на вздувшуюся кляксу. В этой долине люди богатели, строили себе высокие дома, бросая вызов окружающей действительности. Детей пожирали волки, войны, фабрики. И вот теперь Антони и Стеф стояли тут и определяли ущерб. Под кожей у них пробегал невинный холодок. А в угасшем городе, сокрытая ото всех, продолжалась история, в которой под конец обязательно будут противоположные лагеря, выбор, политические движения и битвы. – Давай дружить… Стеф чуть не расхохоталась, но ее остановил серьезный тон мальчика. Он, не мигая, смотрел на пейзаж, упрямый и красивый. Водка сделала свое дело, и он больше не казался Стеф таким уж маленьким. И потом она успела привыкнуть к этому лицу, которое в профиль выглядело не таким ассиметричным, как анфас. У него были длинные темные ресницы, черные взъерошенные волосы. Она забыла о бдительности. Почувствовав, что на него смотрят, мальчик повернулся к ней. Снова стал виден его полуприкрытый глаз. Она смущенно улыбнулась. – Почему ты так говоришь? – спросила она. – Не знаю. Ты красивая. Свет угасал. Главное – не возвращаться домой. Антони решил, что сейчас возьмет ее за руку. Угадав это, она немного отстранилась. – Ты где живешь? Он показал ей жестом. – А ты? – Там. Она смотрела на плотные ряды крыш, на переплетение жизней, там, в ложбине под мостом. Она бывала здесь сто раз, знала эту панораму как свои пять пальцев и сразу находила нужные ориентиры. Понимая, как мало всего этого для жизни. – Свалю я отсюда. Как только сдам выпускные, уеду на фиг. – Куда? – В Париж. – А. Для Антони Париж был чем-то абстрактным – пустым звуком. Что такое Париж? «Семь дней». Эйфелева башня. Фильмы с Бельмондо. Что-то вроде парка аттракционов, только еще понтовее. Он не слишком понимал, ей-то туда на кой ехать. – Плевать, все равно поеду. Для Стеф Париж был, напротив, черно-белым. Ей нравился Дуано[13]. Она ездила туда с родителями на Рождество. Вспоминала витрины и Оперу. Когда-нибудь и она станет парижанкой. Они еще выпили, потом она заявила, что ей пора домой. – Уже? – Уже почти восемь. Мать меня убьет. – Хочешь, я тебя провожу? Она немного разбежалась и забросила бутылку – далеко-далеко, в сторону города. Та описала длинную, баллистически совершенную дугу. Оба проследили за ней глазами, пока она, шурша листвой, не исчезла в нескольких десятках метров ниже по спуску. – Да нет, – ответила Стеф, – все нормально будет. Она ушла, а Антони стал смотреть, как падает за горизонт солнце. Он не плакал, хотя именно этого ему и хотелось. 12 Элен Казати специально взяла выходной, как делала это время от времени. В такие дни она обычно вставала первой, в шесть часов, потом завтракала, слушая «Европу-1». Ей нравились обозрения Филиппа Обера. Он веселый и умеет говорить о женщинах, особенно о Матильде Мей. Дома утренние занятия подчинялись конкретной устоявшейся рутине, от которой зависело, кто и когда пользуется кухней, ванной и туалетом. Главное было не сталкиваться с остальными, потому что все Казати утром вставали не с той ноги. Совместный прием пищи – вот что играет особую роль в семейной жизни. Так говорила мадам Дюма, соцработник, которую прикрепили к ним после аварии. Элен помнила эту цедившую сквозь зубы полную энергичную даму. Когда она усаживалась у них в кухне, ее бедра принимали поистине устрашающие размеры. Она сыпала направо и налево советами и требовала, чтобы ей показывали счета. Элен терпеть не могла, когда та совала нос в их дела. – Я сама бухгалтер, вы же знаете. – Знаю, – отвечала мадам Дюма. – Но тут наверняка можно что-то усовершенствовать. Корректная, всегда ровная мадам Дюма улыбалась, прилежно копаясь в корешках чековых книжек и то и дело поднося ко рту палец. Она действительно была в своей стихии. Судья направил ее сюда ради блага ребенка. Элен могла понять справедливость этой меры – до некоторой степени. Даже Патрик старался. Все произошло так быстро. – Вы осознаете, что нуждаетесь в помощи? Супруги отвечали, что да, осознают. Антони уже привычно играл в уголке в кабинете судьи. Однажды он пожаловался, что никак не может найти своего смурфика в очках. Должно быть, его прикарманил какой-то другой мальчуган. Конечно же, они нуждались в помощи. А пока эта мадам Дюма сводила Элен с ума своей неутомимой улыбкой и нескончаемой доброжелательностью. Она думала, что у нее не осталось в запасе ни капли жалости к мужу, но поведение соцработницы почти примирило их друг с другом. Толстуха без остановки во всех деталях анализир

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь.