– Ты часто с ней говоришь? – Мистер К. прочищает горло, словно не привык к болтовне. – В последнее время дела у нее идут неважно. – С Джиджи? – Да. Вы же соревнуетесь. – Не больше, чем с остальными. Ему от меня что-то нужно, но он не знает, с какой стороны к этому подойти. Какими-то странными путями я оказалась ведущей, а не ведомой. Мистер К. знает, что я – сердце этой школы. Что мне известно все, что происходит со здешними танцорами. – Она хоть раз говорила о том, что кого-то подозревает? Может, ходят слухи? Я не люблю, когда сплетни отвлекают моих учеников… – Мистер К. переминается с ноги на ногу. Я никогда не видела, чтобы он так делал, – мистер К. всегда прямой как струна. А сейчас чуть наклонился к станку и больше похож на обычного человека, а не на великого танцора. Не на того, от кого зависит наше будущее. Мое будущее. Он протягивает мне руку. Я принимаю ее, и он притягивает меня к станку. В прошлый раз мистер К. отпрянул, но сейчас его прикосновение теплое. Почти приглашающее. Словно если я попробую еще раз… все пройдет иначе. – Ты удивительно похожа на свою сестру. Мистер К. приподнимает мой подбородок, пробегает глазами по лицу, шее, груди… Все, что я слышу в данный момент, – наш с Элеанор недавний разговор. Все, что могу вспомнить, – как Адель призналась, что позволяла мистеру К. целовать ей шею и касаться пальцами нижней части ее леотарда, когда он корректировал ее па. Кто знает, что они еще делали вместе? – Я думал, что она вернется к нам – в твоем лице. Думал, что ты будешь танцевать, как она, – припечатывает он, даже не задумываясь о том, что я подумаю. Я не часто краснею, но сейчас чувствую, как предательский румянец ползет по коже. Обычно ему аккомпанируют слезы. Проглатываю их. – У меня нет времени на всякие слухи. – Внутри я паникую, но снаружи спокойна. – И на всякий щебет про Адель тоже. Даже если она и была вашей любимицей. Мистер К. так резко убирает с меня руки, словно я – кусок мусора. Он снова прочищает горло. – Может, Джиджи что-то не так поняла. Вы, девочки, многое понимаете неправильно, – произносит он с паузой, в которой я могла бы утонуть. Мистер К. больше не атакует, но и не спускает с меня глаз. Они у нас одинаковые – светло-голубые, смотрят с вызовом. Я не позволю ему воспринимать меня несерьезно, как тогда, в офисе. Его угрозы звенят у меня в ушах, и я снова краснею. Молчу. Он потирает руки, словно собирается высечь ими огонь. Я бы не удивилась, если бы у мистера К. это в самом деле получилось. Делаю крошечный шаг назад. – Я правда ничего не знаю. Но могу поспрашивать. Лучше бы он поинтересовался мной или моей карьерой, а не беспокоился о Джиджи. Мы оба знаем, что моя последняя фраза – угроза, а не одолжение. Мистер К. качает головой и уходит. Как только он исчезает в коридоре, я кричу, закрывая рот свитером. Дом Алека выглядит так же, как и всегда, – только украшений ко дню рождения прибавилось. Хорошенький домик в Верхнем Ист-Сайде между Мэдисон-стрит и Пятой авеню. Куда лучше, чем мой. Хотя моя мама в этом никогда не признается. Когда мы подходим к двери, мистер Лукас обнимает меня только одной рукой и не целует в щеку, как делал раньше. Рука его новой жены так холодна, что я дрожу под ее прикосновением. Сестра Алека, Софи, которая раньше упрашивала меня помочь ей с косметикой или пируэтами, рассеянно машет мне рукой. И все. В зале полно важных танцоров, все как на подбор, и каждый разменивает уже третий, а то и четвертый коктейль за вечер. Кроме меня, учеников здесь нет. Даже драгоценной Джиджи. Большинство из нас совсем не важны – только если не происходим из известной семьи, семьи с историей. Спасибо Адель. И деньгам моей бабушки. – Алек наверху, – роняет мистер Лукас, а потом наклоняется, чтобы обнять Адель и поздравить ее с последним выступлением. Он даже цитирует статью из «Нью-Йорк таймс». Его нелепая жена громко смеется, словно Адель настоящая звезда. Впрочем, в мире балета – пожалуй. Я тоже ей стану. Однажды. И они все будут жалеть о том, как со мной обходились. – А он… хочет меня видеть? По их лицам я понимаю, как нелепо это прозвучало. Не жду ответа – поднимаюсь наверх, как делала каждый День благодарения, Рождество или день рождения, хотя Алек теперь любит другую, а я одинока. Дверь распахнута настежь, и я замечаю его раньше, чем он меня. Он очень красив – всегда, но сейчас особенно. Может, все дело в его обычной одежде, но он выглядит так по-мальчишески, так… реально, что я почти задыхаюсь. А когда обретаю способность дышать, вдох превращается в слезы. И тогда Алек меня замечает. Я стараюсь не выть, просто тихонько плакать, раз уж он меня поймал. Но я пару раз хлюпаю носом, а потом начинаю реветь. Я не плакала вот так – громко и непростительно – с того самого Рождества, когда от нас ушел отец. Вспоминаю об этом и начинаю плакать еще сильнее. Я практически заново переживаю все эти ужасные дни: колено болит, за окном апрельский снег, а я реву. – Господи, что такое? Что случилось? Твоя мама… Алек обнимает меня. Я плачу, уткнувшись ему в плечо, – на его белой рубашке останутся следы. Он гладит меня по спине и успокаивает. Его дыхание горячит мне ухо. Еще чуть ниже – и он бы его поцеловал, потом переключился бы на шею. Это так знакомо, что я даже удивляюсь, почему Алек всего этого не делает. – Все случилось, – шепчу, хотя нужды в этом нет. Внизу громко смеются, чокаются бокалами, обсуждают все на свете, перекрикивают друг друга. Голос Адель звучит яснее всех. Занимает больше всего места. – Что она сделала? Алек думает, что во всем виновата моя мать. Хотя на этот раз – она лишь часть проблемы. – Она… да ничего. Отвлекается на алкоголь. – Оу. – Ты меня все еще хочешь? – прислоняюсь к нему всем телом. Он сопротивляется, но не отодвигается. – Знаю, ты вряд ли хочешь это услышать, но я теперь с Джи… – Ну и что! Не обязательно, чтобы это что-то значило. Ты ведь хочешь меня? Как раньше? Я никому не расскажу. Мы можем… – Я поглаживаю пушок у него на шее – ему всегда это нравилось. И сейчас нравится. – Я не могу так, чтобы никто ничего не… – Я знаю, она такая неопытная. Я этого не планировала. Да и аргумент не самый лучший, ведь я хочу, чтобы Алек снова любил только меня. Но сейчас сойдет и это. – Господи, Бетт… – Я так по тебе скучаю. Ты ведь тоже? Хоть чуть-чуть? Нельзя вытворять такое с человеком, а потом ни секунды о нем…. Тянусь к его ширинке. Пуговица. Молния. Алек не отталкивает меня. Я должна чувствовать прилив любви, радость оттого, что он снова в моих руках, но вместо этого я могу думать только одно: нужно сделать так, чтобы Джиджи об этом узнала. Словно услышав мои мысли, Алек отпрыгивает. – Эй, нет. Прости. Нет. Даже его отказ звучит мило – может, потому, что его рубашка все еще мокрая от моих слез, или потому, что я сейчас выгляжу особенно жалко. Я не отвечаю ему – что тут скажешь? Он грустно улыбается. – Почему она тебе вообще нравится? – спрашиваю, потому что я – дочь моей матери. – Давай не будет об этом. Не сейчас. – Нет уж. Скажи. Он вздыхает. Я легонько пихаю его в бок: – Я хочу знать. Хоть это скажи. – С ней легко, – отвечает Алек, имея в виду, конечно, вовсе не то, что ее легко заполучить на одну ночь. – С ней весело. С ней я забываю все это школьное безумие. Понимаешь? Я отступаю. – Мы с тобой катастрофа, Бетт. Катастрофа, но все наконец закончилось. Я поднимаю руку. – Понятно. – Слушай, я пойду вниз. – Алек быстренько меняет рубашку. – Стяну сыр. Поздороваюсь с твоей сестрой. А ты спускайся, когда… когда будешь готова. Хорошо? Я молчу. – Все будет хорошо. И я остаюсь одна в его спальне. Она не изменилась и в то же время кажется чужой, потому что Алека здесь нет. И моей фотографии на столе тоже нет. А кровать аккуратно застелена, потому что мы на ней не безобразничали. А потом я замечаю коробку с именем Джиджи на столе. И рядом кучку бумажных роз. Письмо. Шоколад. Я не вскрываю письмо, хотя какая-то часть меня готова умереть ради того, чтобы прочесть его, узнать, какие слова говорит ей Алек, называет ли красивой. Любит ли ее. Я рассеянно поднимаю розы – одну за одной. Подложить бы в эту коробку фотографии меня с Алеком. Кто бы ни подложил их ей в первый раз, я у него в долгу. Интересно, хранит ли Алек свои копии? Знает ли, что Джиджи их видела? И почему Джиджи стала бы скрывать от него такое? Игнорирую голосок, который шепчет: потому что она лучше тебя, Бетт. Чтобы отвлечься, начинаю искать копии фотографий Алека. Джиджи явно не поняла мое послание с первого раза. Нам с Алеком суждено быть вместе. Ей нужно напомнить о том, что между нами было что-то совершенно особенное. Алек хранил их в шкафу, я помню, в коробке внутри другой коробки, с кучей других личных вещей: парочкой «Плейбоев», письмом от его настоящей матери, бутылочкой виски, украденной из отеля, фотографией его отца с потрясающе красивой азиатской балериной, по одному взгляду на которую понятно: этот снимок очень часто сворачивали и разворачивали. А еще там лежали наши с Алеком фотографии. По большей части это фото меня, хотя иногда в кадр попадали его ноги или глаза. Пару раз Алек фотографировал меня сам: голой, игриво смотрящей в камеру. На одном фото его ноги – вокруг моей талии, а лицо – возле шеи. Это было два года назад, когда мы только перешли от поцелуев и влажных рукопожатий к раздеваниям и интимным прикосновениям. А под всеми этими фотографиями кое-что получше: наши любовные письма друг другу. Перевязанные лентой, как в каком-нибудь фильме. Когда нам было четырнадцать, Алек сказал, что нам нужно закопать их у фонтана на заднем дворе. Он видел такое по телику. Я принесла ему все письма, которые он мне посылал, и он сложил их, как мозаику. Я тогда была такой глупой. Сказала ему, что это несексуально, хотя даже не знала толком, что это слово означает. И после этого Алек перестал мне писать.