Я устала до безумия. Падаю на кровать и включаю старую балетную запись на видаке, который мама никак не выкинет. Элеанор смогла выбить соло в «Щелкунчике» – настоящая история успеха дублерши. Но что остается мне? Я все еще дублерша, все еще в тени Джиджи, меня забирают из балетной школы, и совсем скоро я стану обычной девчонкой. Вчера мама снова об этом напомнила. Мы сидели за уродливым пластиковым столом в кухне, и она все твердила о нашем уговоре, и как я не смогла получить роль, а та «хорошенькая девочка, Элеанор вроде», смогла, и как особенные танцоры всегда добиваются успеха. Она заглядывает в дверь и ждет, когда я снова обращу на нее внимание. – Уходим через час, – нарушает наконец тишину. – Я сбегаю в магазин, куплю чего-нибудь. А ты собирайся. Платье висит в моем шкафу, получше тех, что у тебя есть. Подходящее. Я даже не думаю возражать. Уверена, это ужасное колючее платье, но если я устрою истерику, то ничего не изменится. Я так устала, что даже рада невозможности выбирать. Я буду делать что сказано. Никаких размышлений. Никаких планов. Никаких сражений. Только кивок головы и тянущее чувство в животе, которое меня успокаивает. Мама ушла. Поднимаюсь и бреду в ее комнату, шатаясь, словно зомби. У нас с ней один размер. Я вешу меньше, но ненамного. Любовь к балету у нее прошла, а тело балерины осталось – словно воспоминания о том времени помогли ей сохранить контроль над собственным телом. Ей нравилась рутина, контроль за весом, то, как балерины превращаются в невидимок в окружении обычных женщин с их широкими бедрами, большой грудью и яркой одеждой. Маме нравились одинаковые леотарды, одинаковые плоские груди и движения в такт. Не могу понять, какое из платьев она приготовила для меня. Они все выглядят одинаково: темные, трагичные цвета и воротники, неудобные юбки ниже колен. Ищу то, на котором еще есть ценник. Обычно я не захожу в ее гардеробную. Но сейчас продираюсь все дальше сквозь ее депрессивные одежки. Натыкаюсь на полки, которые обычно закрыты вешалками. Я знаю, что здесь она хранит сезонную обувь, но я никогда не брала поносить ее ботинки с загнутыми носами или балетки. И вообще не рылась в ее вещах. Я нахожу коробку. Деревянная, она легко скользит мне в руки. Для ботинок коробка слишком большая, и я случайно роняю ее на пол. Бац! Понимаю, что внутри, еще до того, как открываю. На фотографии маме на год или два больше, чем мне сейчас, и ее обнимает мужчина постарше. Очень красивый. Он не в фокусе, но я могу разглядеть пару деталей. Светлые волосы. Ярко-голубые глаза. И улыбка, которая заставит любую девчонку выскочить из штанов, влюбиться или навсегда бросить балет. На ней костюм из «Дон Кихота», и она смотрит на своего спутника так, словно не замечает ничего вокруг. Я резко сажусь прямо на пол. Подолы одинаково депрессивных платьев лезут в глаза, закрывают уши, но мне все равно. В коробке есть кое-что еще. Любовное письмо от мужчины по имени Дом. А также письмо адвоката. В последнем много специфичного жаргона и длинных, страшных, бессмысленных слов. Имя моего отца замазано черным. Но выжимка такая: он признает, что ребенок его, если мать не будет об этом трепаться. За ребенка будут платить до тех пор, пока ей не исполнится двадцать пять. Ей. То есть мне. Я – ребенок из документов. Меня тошнит. Не так, как обычно. Этот позыв сильнее, единственная возможная реакция, сосущее чувство в животе, после которого не нужно его опустошать. Даже наоборот, мне хочется чувствовать всю себя. Целиком Хочу исполниться чего-то, вырасти, чтобы меня не снесло ветром ощущений. Мне кажется, что я падаю глубоко-глубоко. В Большой каньон. В черную дыру. В Бермудский Треугольник Недоумения. Во что-то большее, чем жизнь. Прикрываю рот, чтобы меня не вырвало прямо в шкафу. Кажется, у меня не будет другого шанса узнать что-то большее. Словно эти документы, фотографии и доказательство моего родства исчезнут, как только я поднимусь и уйду. Проглатываю поднимающуюся к горлу едкую жидкость. В коробке есть еще несколько фотографий: вот мама танцует, вот изящно приседает в плие. Мама родила меня, когда была совсем юной, так что могла бы продолжить танцевать и после. Будь ей дело до балета, она бы привела себя в форму. А могла бы избавиться от меня и выбрать танцы. Почему же не избавилась? Я бы так и поступила. Наконец меня рвет. Почти ничем, водой, но на пол кое-что проливается. Большую часть я удержала внутри. Потом долго принимала душ и отчищала дверцу шкафа. Надеюсь, я не терла слишком сильно и не оставила следов. Сворачиваюсь на кровати, без платья, с мокрыми волосами, без всякого желания идти на дурацкую вечеринку Квонов. Стараюсь ни о чем не думать, но мое открытие слишком яркое, слишком… большое. Я никак не могу его переварить. Я хотела всего лишь слизнуть с торта крем, а мне отрезали огромный кусок. А я ведь не ела годами. Или, может, ни разу в жизни. А теперь передо мной поставили шоколадный торт, и это… это слишком. – Ты готова, И Джун? Мама вернулась из магазина. Я уже должна быть чистой и одетой, но вместо этого я лежу, завернутая в полотенце, в позе эмбриона на слишком жесткой кровати. Не отвечаю ей. – И Джун! Пора идти! Ненавижу ее голос. Ненавижу, когда она переключается на корейский. Звуки липнут друг к другу. Я не отвечаю, слышу ее топот. Она вваливается в мою комнату без стука. Она вообще никогда не стучит. «А чего тебе скрывать?» – вот как она это аргументирует. – И Джун! – взрывается она, когда видит, в каком я состоянии. – Я никуда не иду, – бормочу в подушку. – Где твое платье? Одевайся скорее! – Я не пойду, – повторяю. Мама прикладывает руку к груди, словно от моих слов у нее случится сердечный приступ. – И Джун. Нельзя со мной так говорить. – Я сказала – нет. – Кто тебя этому научил? Я позволяю тебе оставаться в этой ужасной школе, где ты теряешь время в кордебалете, а ты? Сплошное неуважение. – Проблема не в школе. Вот он, мой шанс. Я могу прижать ее. Но я не готова. Мне нужна цель. Голова кружится, во рту все еще привкус рвоты, лицо того мужчины мельтешит перед глазами, словно скринсейвер на мониторе компьютера, но я собираюсь с силами. – Я могу забрать тебя отсюда в любую минуту. Мама скрещивает руки на груди и смотрит на меня с отвращением. Я – худшее, что с ней случалось. Теперь я знаю это наверняка. – У тебя пять минут. Это не вопрос, это приказ. – Ага. Она не понимает. – И Джун, одевайся. Мы опоздаем. Мать поворачивается. – Кто мой отец? – шепчу. Она застывает. – Я видела фотографии. Читала судебные документы. Знаю про деньги. Но ты вычеркнула его имя. Кто он? Кто такой этот Доминик? Она налетает на меня, как гарпия: челюсти сжаты, глаза сощурены. – Ты не смеешь копаться в моих вещах! Мать ударяет меня по лицу. Я никогда не видела ее такой. Она бьет меня еще раз, и я хватаю ее за руки, удерживаю их. Да, она – моя мать, а я – слишком маленькая, но я сильная. Сильнее, чем выгляжу. Сильнее, чем думаю. Я опрокидываю ее, наседаю, удерживаю на месте, чтобы она не смогла до меня дотянуться. – Послушай, мама. – Мой голос превращается в сталь. – Сегодня я вернусь в школу и заберу коробку с собой. У меня есть право узнать о себе, откуда я взялась, и ты не можешь меня остановить. Ты не имеешь права. Если хочешь, чтобы я молчала, не упоминай при мне общественную школу и колледж. Ты будешь поддерживать меня во всем. Потому что танцы у меня в крови. Я всегда это знала. И никто – даже ты – не остановит меня. 28. Джиджи Я разминаюсь на полу недалеко от студии «Б» – хочется начать неделю подальше ото всех. Подальше от драмы. Я прослыла сумасшедшей после той истории с печеньем. Безумной, словно Бетт. Но это последнее слово на Земле, которым меня можно охарактеризовать. То, как на меня смотрят, – невыносимо. Вот бы уехать на месяц подальше отсюда. Мне нужно начать все сначала. В коридор хлынули крысята – у них только что закончились утренние занятия. Завидев меня, они замолкают и начинают перешептываться, замедляют шаг. – Джиджи такая красивая. – В седьмой группе она лучше всех. – Вы знали, что ее в самом деле зовут Жизель? Прямо как в балете! – У нее идеальные стопы. Слышала, она и прыгает выше всех. Комплименты заставляют меня улыбаться. Я чувствовала себя так же, когда впервые увидела балерину. Она летала по сцене, словно ангел, ее тютю походило на облако. Одна из девочек зовет меня по имени. Голос у нее тихий и хрупкий. Я оборачиваюсь и натыкаюсь на ее лучащееся счастьем лицо. В голове проносится мысль, что ее на что-то подговорили девочки постарше, чтобы снова сыграть надо мной злую шутку. – Можно твой автограф? – пищит она. Я расслабляюсь. Паранойя потихоньку отступает. Вспоминаю советы Алека и мамы. Со мной эти приемчики не пройдут. – Пожалуйста, пожалуйста, – напоминает о себе маленькая балерина. Зачем ей вообще мой автограф? Я ведь никто. Судя по всему, она сама здесь с пяти лет и видела куда более талантливых танцовщиц, чем я. Она протягивает мне карандаш и блокнот, разукрашенный цветами. – С удовольствием. Перелистываю страницы с почеркушками и закорючками и нахожу чистую. Вывожу «Ты – настоящая звезда» и свое имя. Девочка чуть ли не пищит от восторга, когда забирает блокнот. Кланяется и возвращается к своим, показывает им, что я написала. Из-за угла появляется Морки, и я проскальзываю в студию, к остальным девчонкам, которые разминаются: вскидывают ноги перед зеркалами, тянутся на станках или в шпагатах на полу. Кто-то лежит на спине и тянет стопы к плечам. Сбрасываю звонок от матери, игнорирую веселое сообщение от Алека. Сажусь рядом с Джун, но даже она отодвигается от меня. В любой другой день меня бы это задело. Я оборачиваю вокруг ног резиновую ленту и разминаю стопы, а потом входит Виктор, и мы сразу встаем к станкам. По росту. Я – где-то в середине, не высокая и худая, не хрупкая и маленькая, зажатая между Бетт и Джун. Ледяные глаза Бетт следят за мной, и она неодобрительно вздыхает каждый раз, когда я двигаюсь. Виктор скользит по вычищенному до блеска полу, садится на стул, и он скрипит под его весом. Заходит Морки, запирает двери. Снаружи, за стеклом, собрались крысята, чтобы понаблюдать за нашим уроком. Подмигиваю той, которая просила у меня автограф. Она в ответ энергично машет рукой, пока Морки не затыкает всех взглядом. Звучат первые аккорды, мы начинаем разминаться. Двигаемся, перетекая из позиций в изящные па. Морки наблюдает за нами, идет вдоль линии, в которую мы выстроились. Она совсем близко. Нависает над Джун, подмечая выпавшую из прически прядь и ее худобу. В сторону Бетт одобрительно кивает – и только. Тело Бетт идеально, у нее плоская грудь, поставленные руки и длинные мускулистые ноги – сила балерины сосредоточена внутри, снаружи мы мягче. Задерживаюсь в пятой позиции, поворачиваю бедро, надеюсь, что Морки пройдет мимо. На лбу собираются бисеринки пота – я не успела как следует размяться. Заставляю тело подчиниться. Если бы я не обращала внимания на шепотки и взгляды, я бы успела подготовиться. Морки задерживает взгляд на моей руке – во второй позиции. Я вздрагиваю.