Сегодня даже сообщения от Алека не перекрывают мою тоску по дому. Я хочу поговорить с родителями. Рассказать им о том, что происходит. Но я не смею. Мама и так хочет забрать меня отсюда. Если бы она обо всем узнала, то сразу бы увезла меня из Нью-Йорка. Одна из девочек из шестой группы смеется, глядя в мою сторону, и я слышу, как они обсуждают мой нервный срыв в коридоре. Хочется кричать, но вместо этого я встаю из-за стола и спокойно ухожу. Это не на них я должна злиться. Пора бы встретиться лицом к лицу с той, на кого я злиться должна. Спускаюсь на лифте на второй этаж, потом на первый, ищу ее в каждой студии, пока не нахожу в зале «Д», в самом центре. Она тренирует пируэты. – Бетт? – произношу я резко, открывая дверь. Нет нужды притворяться, что я пришла сюда спокойно, по-приятельски поговорить. Мы обе знаем, в чем она виновата. Пора ее остановить. – Нам нужно поговорить. – Чувствую себя кем-то другим. Какой-то другой Жизель, которая не боится Бетт. – О чем? – Она не шевелит и мускулом, остается в пятой позиции. Только морщит нос, как будто учуяла что-то неприятное. Например, меня. Я выпрямляю спину и опускаю плечи, словно у меня за спиной вдруг выросла пара тяжелых крыльев. – Ты сделала кое-что ужасное. Несколько раз. – Я сделала что-то ужасное? – Бетт поворачивается ко мне. Глаза ее сужены, но лицо спокойно. – То послание на зеркале. Фотография со мной и Анри в Свете. Голые фото на Валентинов день. И это отвратительное печенье. Ах да, а еще медицинская справка. Ты украла документ из офиса медсестры Конни. – Фото? Справка? Печенье? – Она произносит это таким тоном, словно мы обсуждаем лепреконов и единорогов – выдуманные вещи. – Что ты несешь? – выплевывает она. – Ладно тебе. Я знаю, что ты меня ненавидишь. – Вот это новости. Потому что я тебя не ненавижу. – Тогда зачем ты все это делаешь? И ведь с самого начала. Издеваешься надо мной. Ее спокойствие только усиливает мой гнев. – «Издеваешься надо мной». – Бетт передразнивает меня, словно мы в детском саду и она сломала все мои цветные карандаши. – Я ничего не знаю ни о справке, ни о фото. О печенье слышала, но это не я. Терпеть не могу тараканов. Но хорошо. Да. Остальное – зеркало, фото с Анри… Это все я. Хотела напомнить тебе, кому на самом деле принадлежит Алек. И школа тоже. Но тебе досталась роль феи Драже. А потом и Жизель. Так что не надо завидовать. Ты победила. Не стоит беспокоиться на мой счет. – Ее голос звучит устало. – Что, вот так просто? – Мой собственный голос дрожит. Руки тоже. – Ты можешь творить все что угодно, потому что у тебя выдался плохой год? Можешь издеваться надо мной, потому что я тебе не нравлюсь? И потому что я нравлюсь Алеку? Нельзя так дерьмово со мной поступать! Я и не знала, что умею ругаться. Бетт вздыхает, словно я нашкодивший ребенок, смотрит на свое отражение и выдает: – И что ты собираешься делать? Натравить на меня свое гетто? Избить, чтобы получить ответы? В моих глазах – буря. Я в жизни никого не била – и никто не бил меня, – но сейчас я очень хочу ее ударить. Так, чтобы от моей руки на ее коже остался след. Слово «гетто» звенит во мне. Хочу прокричать, что никогда не была в гетто. Сердце, кажется, вот-вот остановится – трепещет, как крылья колибри. – Прекрати сходить с ума, – говорит Бетт. Я делаю пару глубоких вдохов и внезапно чувствую, что я выше всего этого. Я – настоящая балерина. И у меня все под контролем. Бетт ухмыляется, будто этот раунд остался за ней. Я достаю из сумки фотографии и бросаю их на пол. Фотографии ее груди, бедер, рук Алека на ней, его довольного взгляда в камеру усеивают зал. Она тут же узнает их. – Где ты их взяла? Ты рылась в моих вещах? Это личное. – Прекрати сходить с ума, Бетт, – передразниваю ее. Она бросается подбирать фотографии, но я отпинываю их подальше. – Попробуй сказать, что это не ты. У меня есть еще. И я ухожу, оставляя ее ползать по полу. 26. Бетт Я две недели провела дома, чтобы меня не доставали обвинениями в издевательствах над Джиджи. Коменданты слышали, как она орала. Немного поднажали – и вот она уже рассказывает обо всех шуточках, которые над ней сыграли. Это главная тема последних полутора недель. До сих пор понять не могу, кто подкинул ей мои фотки с Алеком, я ведь храню их в комнате. Элеанор тогда гуляла со мной. О них знал только Уилл. Конечно, теперь он меня ненавидит, но когда-то мы были близки – как брат и сестра. Неужели он бы так поступил со мной? С Алеком? Нам всем пришлось разговаривать со школьным психологом и комендантами насчет хулиганства. Уж лучше я буду иметь дело с самой большой задирой в моей жизни – моей мамой, – чем со всеми ними. А ведь хуже всего она ведет себя на семейных праздниках. И сейчас как раз Пасха. Зал для танцев в доме обустроили, когда мне исполнилось двенадцать. Часть подвала увешали зеркалами, постелили на пол специальное покрытие, установили станок и несколько потолочных вентиляторов. Так что в выходные дома я не отдыхаю, а занимаюсь. Всегда. И теперь со мной нет Алека, на которого можно было отвлечься. Никаких прикосновений и украденных поцелуев в комнате с зеркалами. Эти моменты помогали мне пережить ужасные воспоминания обо всех тех часах, что я проводила в подвале, но без него они снова обрели надо мной власть. – Ты скоро в душ? – кричит Адель, и так я понимаю, что солнце уже садится. Здесь, внизу, нет окон и нет никакой связи с реальным миром. Даже часов. Адель разрешили не заниматься утром. Она помогает матери с готовкой и пасхальной атмосферой, а меня отправили вниз, чтобы «я не потеряла свою жалкую роль, раз я пролетела с Жизелью». – Скоро! – кричу в ответ, но уж лучше сломать лодыжку, переусердствовав у станка, чем выйти на семейный ужин и улыбаться. На нем будут мои бабушка и дедушка, все мои ужасные двоюродные братья и сестры из Джерси и Коннектикута и, конечно, весь клан Лукасов. Я умоляла маму не приглашать их, ведь мы с Алеком разошлись, и теперь он влюблен в другую. – И кто в этом виноват? – спросила мать. – А кто виноват в том, что отец от нас ушел? – выпалила я в ответ. Адель вскрикнула, как мышь, на которую наступили. Да я и сама задохнулась от этих слов: такое частенько случалось, когда мысли, о которых следовало промолчать, сами рвались с моего языка. Я привыкла, что могу быть жестокой в школе, и забыла, что дома так лучше не поступать. Мать не ударила меня, но явно этого хотела. Вместо этого она промаршировала в кухню, в «алкогольный закуток» – там никто не ел, а она складировала в нем выпивку. Это самое худшее, что мать может сделать, – показать, что напивается именно из-за моего поведения. – Молодец, Бетт. – Адель поморщилась. – Завязывай с таблетками. У нас уже есть пьяница в семье, нам не нужна еще и наркоманка. И тогда я ушла вниз. Мать и так бы меня выпроводила, но я скорее буду тренироваться до изнеможения, чем иметь дело с моей пьяной злой матерью. Тренькает телефон – уже восьмой раз за утро. Это Анри без конца строчит сообщения – наверняка с просьбами о перепихоне. Но я больше не совершу подобной ошибки. Предпочту помереть здесь от изнеможения. К тому же не думаю, что он в самом деле кому-то что-нибудь расскажет. Он уже распробовал меня и стал частью команды Бетт. Надеюсь. Тренирую равновесие на цыпочках, прежде чем пойти в комнату и открыть шкаф, полный одежды, которая все равно не заставит Алека снова меня полюбить. Несмотря на предостережение Адель, глотаю маленькую таблетку, завязываю ленты на пуантах и натягиваю гольфы на колени. Прошлым вечером я прикладывала к ним лед, но они все равно болят после долгих часов тренировок. Обычно я не обращаю на это внимания. Но старая травма дала о себе знать, и я не могу понять, отвлекает ли меня физическая боль или воспоминания о ней. Никто не знает о моем колене, кроме мистера К., который и заметил, как я стараюсь его не нагружать. Я была тогда на индивидуальном с ним уроке, в прошлом году, и он дотронулся до кожи над моей коленкой пальцем, который поцеловал. И я тут же соврала, что мне слегка полегчало. Но сегодня колено гудит от боли – кажется, она вот-вот прорвет колготки и под ее тяжестью я упаду и не смогу подняться. Может, это все психосоматика. Пытаюсь разглядеть в своем отражении признаки безумия. Я выгляжу напуганной, но не безумной. Значит, мне действительно больно. Боль – это лишний вес. Очередная мудрость от Адель. Она приходила ко мне в больницу, в то Рождество, когда от нас ушел отец, и показала мне шрам под волосами, который я никогда не замечала. Она ударилась головой, когда только-только начала заниматься в балетной школе. Не знаю, что и думать обо всем этом, но боль становится почти невыносимой, когда я наконец поднимаюсь на цыпочки. Танцевать я в таком состоянии не смогу. И я сажусь на пол, чтобы размяться, но вместо этого тону в воспоминаниях. Отец ушел без предупреждения, и мать, которая всегда любила балет и тот факт, что мы с Адель делали в танцах успехи, вдруг перенесла свое увлечение на новый уровень. Она с нас не слезала. На Адель это почти никак не сказалось: она была в идеальной форме и танцевала уже давно, чтобы обрести способность справляться с маминым напором даже на праздниках. Мне же было двенадцать, я еще только становилась девушкой, готовилась превратиться из маленького херувима в Клару из «Щелкунчика». В школе следили за всеми моими приемами пищи и репетициями. Каждая растяжка, каждый прыжок, каждое новое умение отмечали Морки и другие учителя. Мама не знала правил. Ей дела не было до того, как именно девочка проходит через свое взросление. Вечерами она плакала об отце в большой спальне, а я пыталась затащить ее в свою комнату, чтобы посмотреть старые мюзиклы на экране компьютера. Днем она пила белое вино и издевалась надо мной. Сейчас я лежу на спине и подтягиваю ногу к лицу. Аккуратно сгибаю ее, и на этот раз боль приятная. Я не позволяю себе впасть в истерику. Пальцы трясутся. Мне нельзя было нырять в воспоминания. В то Рождество я голодала. Мама опустошила холодильник, оставила только яблоки и зелень. По утрам она кормила меня яйцом и половиной британского маффина, но потом я могла позволить себе только кофе, зелень и энергетический батончик на ужин, если ей лень было варить куриную грудку. Она морила меня голодом и заставляла тренироваться – гораздо больше, чем в школе. Энергии не хватало. Все повторилось и на Пасху: она заперла меня здесь, в подвале, на весь день. Бывало, меня тренировала здесь Адель, иногда – учительница на пенсии. Уже тогда я знала о своем теле все. Знала, когда нужно потянуться больше, когда стоит сделать паузу, а когда – жать до упора. Но мать не верила мне, а я боялась ей возразить. Я ведь была такой маленькой. И она давила на меня и давила, и колено не выдержало, а сама я так ослабела, что подхватила пневмонию. Я провела вторую половину рождественских каникул на больничной койке. Я была рада даже игле в своей вене, ведь она давала мне необходимое количество глюкозы. Я чувствовала ее холодное, призрачное движение под кожей и думала: «Наконец-то». Выпрямляю ноги, чтобы сравнить форму коленей. Да, есть небольшая припухлость, но это не страшно. Доктор предупреждал о развитии хронического заболевания, и каждые несколько месяцев я подмечала новый оттенок боли. Так больно мне не было давно. Но в праздники, в этой студии, дома, колени словно вспоминают о боли и сами к ней стремятся. Узнаю Адель по легким шагам на лестнице. Мамины – скользящие, неуверенные, тяжелые. Адель же ходит как и подобает балерине. Она ступает на цыпочках, словно забыла, как это делают нормальные люди. Я боюсь этого. Боюсь стать как Адель. Боюсь не стать ею. Обе мысли одинаково ужасны. – Бетт, собирайся уже. – Ее брови взмывают вверх, когда она видит мою ногу. – Ох, милая, опять колено? Она пристраивается рядом со мной на полу и поднимает мою ногу, как новорожденного младенца. Адель не волнует моя личная жизнь, наша мать, мое разбитое сердце или проблемы в школе. Но до моего тела ей дело есть. Когда мне больно, она всегда рядом и пытается сделать все, чтобы мне стало лучше. Так сестра показывает свою любовь. – Ничего страшного. Говорю одно, а думаю другое: от боли хочется потерять сознание. Или это оттого, что вечер мне придется провести с матерью и Алеком? – Ходить можешь? – Конечно, могу. – Я не знала, что колено все еще беспокоит тебя. – Адель проводит пальцами по припухлости. – Мне так жаль. Так жаль, что я позволила… У Адель на лбу есть одна маленькая морщинка. И я знаю, она появилась после того самого Рождества. Адель могла бы остановить маму, но не понимала, насколько все серьезно. Сестра поднимает меня на ноги.