Открываю рот, чтобы спросить почему, но Алек продолжает: – Она ушла от отца, когда я был совсем маленьким. – А кто был с твоим отцом на премьере? – шепчу я. Мне хочется знать. – Моя мачеха. – Алек окунает хлеб в оливковое масло. – Оу. – Ничего лучше я придумать не успела. Я думала, что это его мать: у них похожие светлые волосы и яркие голубые глаза. – Она настоящая стерва, – бормочет он. – Мама ушла, потому что отец вечно ходил налево. Но меня с собой не взяла. И мою младшую сестру, Софи, тоже оставила. Я ее шесть лет не видел. Как же так? Как кто-то вообще смог бросить Алека? Я беру его за руку и рисую на коже слова: «мне жаль», «люблю» и «ты потрясающий». – Я ни с кем об этом не говорил, – шепчет он. – По-настоящему. Я ничего не говорю, не спрашиваю, знает ли об этом Бетт, – просто позволяю тишине нас укрыть, а своим рукам – сказать все, что нужно. Он отпускает мою руку и легко касается моей ноги. Я дрожу. Он что, полезет мне под юбку? Может, и комнату нам снял? Готова ли я к этому? Сердце тяжело ухает в груди, голова кружится – то ли слишком много танцевала, то ли переволновалась на свидании. И я вспоминаю, что сломана. Стоит ли ему рассказывать? Но я не хочу, чтобы кто-то знал. Не хочу, чтобы Алек смотрел на меня иначе. Он больше не говорит о своей матери – вместо этого рассказывает о подготовке к роли Графа Альбрехта, и как это поможет ему на старте карьеры, и как роль Жизели может сделать то же для меня. Все мастера и мадам балетной труппы будут в зале – из Американской труппы и из конкурирующих тоже. Все захотят прибрать нас к рукам. Пытаюсь вслушиваться, но мысли забиты только моей болезнью и страхом. Как же так? Я не могу поделиться с ним чем-то личным, а вот Алек только что рассказал мне о своей матери. – Не хочешь поупражняться со мной перед тем, как Дубрава и мистер К. начнут работу над нашими па? Так мы будем готовы ко всему. – Что? – Я совсем потеряла нить разговора. – Ты слышала хоть что-нибудь из того, что я тебе говорил? Что случилось? – Ничего. – И все же. – Он так пристально всматривается в мое лицо, словно хочет найти там все ответы. – Я ведь чувствую, что что-то не так. – Я не могу, – шепчу. – Это не важно. – Да ладно, что такого… – Не могу! – выпаливаю куда резче, чем планировала. – Прости. Просто… Он проводит руками по волосам и делает глоток из стакана с водой. Глоток – опустил стакан. Глоток – снова опустил. Похоже, дело в жажде. Я все испортила. – Здесь очень мило, – тянусь к его руке. Глажу ладонь пальцами, но он не отвечает. – Спасибо за ужин. – Пожалуйста. Алек встает и приносит наши пальто. Он держит меня за руку всю дорогу до общежития, но совсем не так, как по пути в ресторан. Он не сжимает ее, не тянет к себе. К моим ногам будто привязали тяжелые гири. Время почти одиннадцать, и свет в здании потушен. Мы останавливаемся у входа. – Я очень хочу, чтобы ты не хранила от меня секретов. Бетт все время скрытничала. Ее имя отзывается у меня в груди. Открываю рот, чтобы возразить и объяснить, что все куда сложнее, но он прижимает меня к себе и целует, глубоко и страстно, совсем не так, как в начале вечера. Таким Алек бывает на сцене – агрессивным, грубым и требовательным. Он отпускает меня, и я оглядываюсь – не видел ли нас кто? А потом мы расходимся, ни словом не перемолвившись. Я не возвращаюсь в свою комнату – вместо этого спускаюсь в подвал. Бегу через холл, через пустой офисный коридор, утопаю во тьме лестницы. «Плохая энергия». Неудача. Русские правы, и сегодня я ощущаю это особенно ясно. Я не включаю свет, мои ноги помнят дорогу, а тело само огибает препятствия. Подхожу к зеркалу и тут же ударяюсь в слезы. Я чувствую запах Алека на своей одежде. Вспоминаю, как хорошо все начиналось. И слышу свой отказ. Слышу свою слабость. Его разочарование. Представляю, как он лежит в постели и думает, а в самом ли деле я ему настолько нравлюсь. Он ведь меня совсем не знает. Я не позволяю ему себя узнать. Нажимаю кнопку на телефоне – вдруг Алек мне что-то написал? Что-то вроде «я все понимаю, я не злюсь, расскажешь, когда будешь готова». Но на экране ничего нет. Глажу розы, которые он мне подарил. Свет от телефона отражается в треснувшем зеркале и освещает один его угол. Луч рассеивается на тысячи мелких солнц. Но что-то не так. Часть зеркала чем-то завешена. Поднимаю телефон повыше, и слезы превращаются в рыдания еще до того, как я понимаю, что там. Это фотографии. Фото Бетт и Алека. Голой Бетт и частично голого Алека. Налепленные на зеркало в форме сердца. Я смахиваю слезы и замечаю приклеенную черную розу – в самом центре этого ужасного сердца. И мне становится страшно. Фотографии всего лишь напоминают мне о моей неуверенности, но роза… роза – это угроза. К ее стеблю прикреплена бумажка, и я укалываю палец, пытаясь ее снять. Почерк неразборчивый, но послание понятное как ясный день. Внутри все холодеет. Сердце выстукивает странный ритм. Нужно было надеть монитор. С Днем святого Валентина, Джиджи! Будь осторожна со своим сердечком. И с Бетт. 23. Бетт Стою у центрального входа, жду Элеанор и такси. Элеанор опаздывает. Она теперь всегда опаздывает. Уже почти десять, а завтра репетиция, но я не намерена проводить День всех влюбленных в общаге. Холодно. Кутаюсь в винтажное кроличье пальто. Оно не то чтобы сильно теплое, но меховая опушка греет мне щеки. Я украла его из маминого шкафа. Гоню мысли об Алеке и о наших совместных Днях святого Валентина прочь. Раньше мы лепили снеговиков в парке, ходили танцевать, а иногда специально рядились, копируя наших родителей. Прикидываю, не зайти ли внутрь, чтобы погреться, но вдруг меня кто-то зовет. Это Адель. На ней меховая шапка, какие любят русские, белая, в тон ее волосам и коже, глаза светятся в темноте, как синие звезды. Пальто так плотно прилегает к фигуре, что и не скажешь, будто под ним есть еще одежда. На мне такое смотрелось бы ужасно. Но на Адель наше семейное «бедренное» проклятие не распространяется – по словам моей матери и всех, с кем я об этом говорила. Не всем же быть такими сияющими, изящными и нежными, как Адель. В последний день каникул мать спросила, не ношу ли я лифчик с подкладкой. Я ответила «нет», и ее брови взлетели вверх, а потом она улыбнулась мне с жалостью. – Что ж. Ну хоть парням это понравится, – вот что она сказала. Адель, сама доброта, попросила мать не доставать меня. Но от этого стало только хуже. – Сообщений моих не видала? – Раздражение на лице сестры придает ей сходство с матерью. – Нет. – Я затолкала телефон подальше в сумочку, чтобы не ждать безнадежно эсэмэсок от Алека. Щеки ее порозовели от холода, и я вспоминаю, как в детстве мы ездили в Монтаук, еще до того, как от нас ушел отец, – он отнял у нас пляжный домик. – Что ты здесь делаешь? – спрашивает Адель, оценивающе скользя по моему тоненькому пальто и голым рукам. – Мама ведь сказала тебе, что приезжает сегодня? Адель смотрит на эмблему школы почти с обожанием. На какое-то мгновение мне просто хочется посидеть с ней рядом на кровати – с ней из прошлого, которая пришивала ленты к моим пуантам, жаловалась на маму, сплетничала про труппу и указывала на мои ошибки в пробах на Жизель. Но это слишком на меня похоже. Сегодня я хочу быть кем угодно, но только не собой, хочу забыть обо всем, что происходит в этих стенах. Особенно об Анри. – Ох, блин, совсем забыла. Но я уже ухожу. Сегодня же Валентинов день. У тебя разве нет планов? – наклоняю голову. – Я иду на повышение, Бетт. У меня есть время только на балет. Она специально так сказала, чтобы поддеть меня. Если бы я была чуть больше похожа на Адель и чуть меньше на саму себя, я стала бы эфемерной, изящной Жизелью. Но я не Адель. И чем больше на нее смотрю, тем больше это понимаю. Раньше Адель бы сказала: – Так много балетов о любви, значит, стоило бы кое-что о ней узнать? Может, когда-то она и влюблялась, но мне о таком не рассказывала. – Нам нужно поговорить. Кажется, ты что-то скрываешь. Мама говорит, что ты так и не рассказала толком, что произошло на пробах. – Может, я не хочу об этом говорить? – Задерживаю взгляд на покрытом льдом поручне. – Я ведь могу помочь! Покажу тебе кое-какие детали вариации. Тебе уже должны давать роли получше. Тебе ведь всего один уровень остался. Адель участливо дотрагивается до моей руки, словно ей не наплевать. Терпение мое на исходе. Наконец появляется Элеанор и спасает меня от неприятного разговора. – Куда пойдем? – щебечет она, а потом замечает Адель. Приоткрывает рот в изумлении и расплывается в восторженной улыбке. – Ой, привет, Адель. – Голос ее почему-то повышается на пару тонов. – Ты с нами пойдешь? Господи, скажи, что да. – Бетт не рассказала мне, куда вы собрались. – Адель улыбается во все тридцать два, словно она на сцене. – Пошли уже. Смотрю на краешек платья Элеанор, выглядывающий из-под ее пальто. Мне хочется сбежать от Адель как можно дальше и как можно быстрее. Не хочу, чтобы у меня украли и подругу. Последнюю подругу. Особенно если это сделает моя сестра. – Красное на День Валентина? Как-то банально, Элеанор. – Я нашла это платье в бюро потерянных вещей в прошлом году, – заявляет Элеанор.