– Да. Он руками показывает, чтобы я убрала руки – так он сможет послушать мое сердцебиение. – Волнуешься? Я снова киваю. – Не стоит. Ты ведь такие процедуры уже миллион раз проходила. – Доктор кладет руку мне на плечо. Он прав: я переживаю их каждые шесть месяцев с тех пор, как родилась. – Расслабься. – Он хватает трубку с полки. Она пахнет латексом. – Отодвинь-ка накидку. Краснею. Смотрю в потолок и опускаю руки. Он мажет противной прозрачной мазью чуть пониже ключиц. Каждый раз, когда его руки приближаются слишком близко к груди, у меня холодеют ноги. Доктор кладет электроды, похожие на маленькие чашечки, мне на кожу. Нажимает кнопки на машине у стола. Монитор загорается – как у компьютера, – и я вижу сверкающую линию моего сердца. Сменяются цифры, и машина издает странный звук, который напоминает мне о морском бризе в Сан-Франциско, только электрическом. Доктор говорит со мной о балете, о том, как ходил на «Лебединое озеро», но я слышу только электронный шум. Пытаюсь успокоиться, чтобы машина не показала ничего странного. Если сердце поведет себя как-то необычно, мне запретят танцевать. Скажут, что это слишком рискованно. Слишком опасно. Слышу голос отца: – Пирожочек, будь осторожнее. Ты не такая, как все. И это хорошо, конечно, хорошо! Но и плохо тоже. Диагноз мне поставили еще в младенчестве и тогда же сделали операцию, но я не понимала всей серьезности происходящего, пока не попробовала впервые потанцевать. Мне было четыре. Родители записали меня на чечетку и балет, и когда мне пришлось отбивать ритм в туфлях с металлическими подошвами, я раскраснелась и упала. Учителя ничего такого в этом не увидели, просто подали мне стакан воды и посоветовали отсидеться, но потом рассказали об этом случае родителям. Помню, как мама подхватила меня на руки и сразу же потащила в больницу, даже отца не подождала. Ему пришлось ехать следом за нами на такси. Я читала журналы несколько часов, а потом рыдала, когда врачи приставили ко мне свои холодные металлические инструменты. Казалось, это было так давно, но на деле я все та же маленькая испуганная девочка. Доктор Ханна щелкает кнопкой. Я больше не слышу своего сердца. – Вот и все, молодец, Жизель. Одевайся, а потом заходи в офис, я распечатаю твою ЭКГ. В кабинете он – воплощение профессионализма, и я стараюсь казаться такой же. – Что ж, Жизель, думаю, не стоит напоминать тебе лишний раз, что за твоей болезнью, дефектом межжелудочковой перегородки, нужно постоянно следить. И почему он не называет вещи своими именами? Сказал бы проще: «Дыра в сердце – это фигово». – Сегодня ЭКГ не очень чистая, но ничего особо страшного. Рекомендую избегать стрессовых ситуаций и выматывающих… – Я должна танцевать, – перебиваю его я. – А сколько часов в день ты обычно танцуешь? Я пересчитываю все в голове: утренняя тренировка, репетиция в образе, репертуар и общая репетиция. – Часов шесть. И по выражению их лиц я понимаю: нужно было солгать. – Что ж… – Доктор делает паузу. – Редко кто в твоем состоянии так много занимается. Это ведь довольно опасно, мисс Стюарт. Консультируйтесь с медсестрой после каждого блока занятий. – Он качает головой. – Подумать только, шесть часов… Он протягивает мне результаты ЭКГ и просит передать их школьной медсестре. Я сворачиваю ленту и кладу в карман, чтобы она там навсегда и осталась. Кто-то копается в вещах медсестры. Лезет в мою жизнь. Это небезопасно. – Но я не всегда прыгаю, иногда мы просто делаем растяжку или стоим у станка, – мямлю я. – И все же будь осторожна. С такими нагрузками можешь запросто заработать осложнение. – Доктор встает и подходит к полкам. – Вот, поноси этот монитор. – Он машет маленьким устройством, которое похоже на секундомер отца. – Я… не хочу это носить, – выдавливаю я. – Джиджи… – подает голос тетя Лиа, явно рассерженная моими словами. – Если доктор говорит, что так нужно, значит, так нужно. Ее родители точно будут за. – Она поворачивается к доктору Ханне. – Боюсь, это необходимо, – повторяет он и кладет прибор на стол. – На всякий случай. Он нажимает на кнопку, и я слышу треск. Доктор объясняет, как включать и как выключать прибор, а потом надевает его мне на руку. Что же я скажу Морки? Что делать, если он запищит в классе? Стараюсь не заплакать, когда мы уходим из кабинета. Новый монитор сидит на руке как влитой. Мы с тетей не разговариваем всю дорогу, и у дверей общежития я легонько чмокаю ее в щеку и тут же бегу в свою комнату. Падаю на кровать, чувствуя, как монитор врезается в кожу, и наблюдаю за своими бабочками. Сейчас я даже рада, что Джун нет на месте. Эту тайну я никому не могу доверить. Я не хочу отличаться от других – по крайней мере сильнее, чем сейчас. Я ведь черная девчонка. Черная девчонка с монитором. Черная, которой нужно быть осторожнее. Черная, которая не должна быть балериной. Встаю, срываю монитор и кладу его в стол, туда, где никто не сможет его увидеть. Где я забуду о его существовании. 17. Бетт Никак не могу оторваться от снежинок за окном. Есть нечто особенное, совершенное в снегопаде первой недели декабря, в день первой репетиции в костюмах. Час назад я приняла таблетку и потому могу направить свое внимание в нужном мне направлении – в данный момент на крошечные белые искры надежды, кружащиеся за огромными окнами театра Коха. Сюда начинают подтягиваться гости, и я чувствую на себе их любопытные взгляды. Они наверняка недоумевают, что это одна из балерин делает здесь, почему не готовится к выходу. Все остальные уже за кулисами, но вряд ли по мне скучают. К тому же мистер К. еще не появился, так что спешить некуда, нечего переживать по поводу и без и надумывать всякое в переполненной раздевалке. Раньше я любила танцевать в Линкольн-центре, но Алек все испортил. Обычно он выходил в холл вместе со мной, или же мы зажимались в темном углу и сплетничали. Алек знает целую кучу слухов – в основном от учителей и глав фонда. О разводе мистера К. Алек узнал одним из первых. А я, конечно, второй. Сегодня я его не видела. Он в самом деле решил обрубить все концы: игнорирует мои сообщения, звонки, любой знак в соцсетях. Я сказалась больной, чтобы не ходить на вечеринку по случаю Дня благодарения в доме Хэмптонов, и это несмотря на то, что у моей пьяной мамаши чуть не случился приступ по этому случаю, ведь пришлось проводить обед дома. А вот Уилл сделал кучу селфи, пока ждал машину, чтобы поехать к Алеку. Стараюсь вообще об этом не думать. Кладу ногу на подоконник, словно это станок, тянусь, прижимаю нос к коленке. Прохожие, в пальто и высоких сапогах, закутанные в шарфы, почти не обращают на меня внимания. Разве я могу соревноваться в магии первого снега, даже разодетая в костюм Снежной королевы? Проверяю телефон в миллионный раз. Может, Алек напишет хоть что-нибудь? Например, «Удачи сегодня». Или «Я скучаю. Я совершил ошибку. Не стоило с тобой порывать». Кидаю телефон в сумку – пофиг, даже если сломаю экран. Адель мне тоже не пишет. Она сейчас летит в Берлин на выставку, посвященную танцам. Мама даже не позвонила. На ужине по случаю Дня благодарения она сказала, что это все не стоит ее нервов. А потом попросила Адель передать ей сладкую картошку. Сестра постоянно извинялась за мать, и от этого становилось только хуже. К тому же картофель этот осел на моих ляжках. Я каждый год прошу мать не готовить его, но она меня не слушает, потому что Софи, младшая сестра Алека, обожает картошку, а я не могу устоять перед кленовым сиропом и зефиром, которые перебивают вкус овощей. Так-то я сахара почти не ем. Запеканка притягивает меня: ее осенние цвета, сладкие завитки расплавленного зефира. Дрожу, представляя, как сахар оседает на бедрах от одной только мысли об этом блаженстве. Нужно бы закинуться еще одной таблеточкой. Но я вспоминаю, что они как раз закончились. Достаю из сумки телефон. Алек все еще молчит, потому пишу своему дилеру. Вообще-то никакой он не «мой дилер», просто парень, который живет по соседству и наживается на отчаянных балеринах. Мне бы стоило прекратить ему писать, я видела, к чему это может привести. Слишком часто зависала в компании танцоров из труппы в квартире Адель, наблюдала, как они душат стресс сигаретами, таблетками, диетой, обезболивающими и салатами. Но сейчас – сейчас мне очень нужна еще таблетка. Прошу его принести «Адерол» и удивить меня чем-нибудь посильнее. Ему нравится, что я почти флиртую с ним. Наверняка что-нибудь бесплатно докинет. Не выдерживаю и пишу Алеку: «Скучаю». И не могу оторваться от телефона. Делаю пару плие, смотрю на свое отражение в оконном стекле, закутанное в серебро и белизну. Алек наверняка все еще считает меня красивой. Скорее всего. Телефон пиликает в ответ. Читаю: «Ты справишься, Би». Это не сильно обнадеживает, зато теперь я хочу его видеть. Немедленно. Отправляю «Можем поговорить?» – до того, как осознаю, что это звучит как мольба. Ответа нет. Сердце превращается в кирпич, который тут же ухает на пол. Каждый декабрь Алек приходил на костюмированную репетицию с букетом бумажных роз и целовал меня. Даже тогда, когда мы были совсем маленькими и я не понимала, насколько это прекрасно. Он брал мое лицо в свои ладони, и мы стояли так несколько долгих, нежных мгновений – а потом целовались. Даже в двенадцать этот парень знал, что делает. Снег усилился, ветер тоже, так что снаружи не видно ничего, кроме белой стены. Пора идти на сцену. Пора делать вид, что мне есть дело до выступления. Пора приготовиться к танцу с Анри. В зале спокойно, но тут, за сценой, сплошной хаос. Тоненькие девушки снуют туда-сюда на сверхзвуковой скорости, закручивают волосы в пучки, накладывают макияж, повторяют движения, запоминают шаги, и прыжки, и сложные движения ног в ограниченном пространстве. Воздух наполнен ароматами канифоли, лака для волос и грима – запахом балета. Сглатываю и подхожу к зеркалу. Я не спрашиваю разрешения, не извиняюсь, даже не постукиваю по плечу соседок – мне достаточно поднять голову и сфокусироваться на том месте у зеркала, где я хочу встать, и двинуться к нему в полной уверенности, что танцоры разойдутся и пропустят меня. Так и происходит. В этом крохи моей оставшейся силы: способность управлять толпой. Иллюзия власти. Трясущимися руками поправляю помаду, накладываю серебристые тени, серебряным карандашом обвожу глаза, облекаю ресницы в черную полночь. Руки двигаются словно бы сами по себе. Принадлежат ли они все еще мне? Я чуть не выкалываю глаз карандашом, хотя знакома с ним с тех пор, как мне исполнилось восемь – тогда Адель научила меня слегка приоткрывать губы и смотреть вверх, когда красишься. – Выглядишь изумительно, – пищит в мою сторону одна девочка из кордебалета – так, словно готовилась произнести эту фразу уже пару часов. – Мы все должны так выглядеть, – отвечаю. – Иного мистер К. не потерпит. В прошлом году я часто говорила о мистере К. так, словно точно знаю, чего он хочет. И это было легко: мы с ним проводили много времени вместе, так что я всегда могла припомнить какую-нибудь его напутственную фразу или рассказать девочкам о его видении балета. Я знала все об их костюмах еще до того, как их нам показывали. Я знала всю секреты и приоткрывала занавес тайны настолько, чтобы оставить несчастных в нетерпении. Чтобы они желали большего и восхищались мной. Сегодня я пытаюсь сделать то же самое, но в последнее время мистер К. не говорил мне ничего более личного, чем «Работай больше». Но девочки об этом не знают. Они все еще видят во мне мессию, через которого говорит балетный бог. Видят настоящую Снежную королеву, что появляется из вьюги и предсказывает судьбы. Громко вдыхаю и аккуратно накладываю тушь по всей длине ресниц. Руки наконец-то перестают дрожать. А потом я слышу музыкальный смех Джиджи. – Алек! – Ее голос похож на нежное облачко. А следом – легкий полувздох, который сглаживает все углы его имени. Не выдерживаю – поворачиваюсь. Нахожу их взглядом, и из меня рвется какой-то странный животный звук. Джиджи стоит у зеркальной стены недалеко от входа в раздевалку, а Алек придерживает ее ногу – так осторожно, словно она может разбиться. Разлететься на кусочки, истечь кровью, и слабостью, и болью в любое мгновение. Одна его рука обвита вокруг крошечной, готовой сломаться стопы, а вторая лежит на внутренней стороне ее бедра – Алек помогает ей с растяжкой. Ее нога так высоко, что почти параллельна телу. Они стоят так близко, и на его лице та самая, особенная алековская улыбка. Он не отводит взгляда, даже когда Джиджи опускает глаза и смеется. Алек всегда надежен и силен. Об этом я знаю даже чересчур хорошо. Тревога растет. Джиджи там, в костюме, который должен быть моим, – сливовом с золотом, расшитом бисером. Парень, который тоже должен быть моим, дышит ей в шею. Моменты, которые были когда-то моими, украдены из-под самого моего носа. Украдены и выставлены на всеобщее обозрение. Камзол Принца не застегнут, и я вижу его обнаженную грудь. Джиджи легонько дотрагивается до кожи, словно делала это уже сотню раз. Мышцы деревенеют, ноги не слушаются, и я чувствую набранные после Дня благодарения килограммы так же явственно, как тяжесть промокших джинсов. Единственное лекарство, то, что успокоит меня, вернет меня в собственное тело, чтобы я смогла станцевать партию Снежной королевы и снова всех в себя влюбить, – это руки Алека на мне, его шепот, его прежнее отношение. И это обязательно случится. Мы снова будем вместе. По крайней мере мой костюм прекрасен, и кожа блестит, словно обсыпанная волшебным порошком фей. Я выгляжу по-королевски, пусть совсем не чувствую себя так. Я справлюсь. Отхожу от зеркала и направляюсь к Алеку. Встаю так близко, чтобы почувствовать тепло его кожи, чтобы наши руки соприкасались. Он отодвигается, но я упрямо следую за ним. – Приветики. – Пытаюсь скопировать легкость, которая звучит в голосе Джиджи, но выходит плоско и слишком глухо. Нужно пользоваться своей силой, а не чужой. – Привет. – Алек улыбается, в уголках его губ обозначаются ямочки, но улыбка эта ненастоящая. Он все еще держит ногу Джиджи, хотя я тут, прямо перед ним. Ему что, совсем нет до этого никакого дела? – Давай прогуляемся, – выдыхаю, имею в виду: давай выйдем в зал, давай поцелуемся, давай поглядим на снегопад, и ты скажешь, как я великолепна на сцене. – Ты не против, Джиджи? Украду ненадолго твоего… партнера? У нас просто есть маленький особенный ритуал…