Хотя нет. Надеюсь, она уедет обратно в Калифорнию. Там ей будет лучше, так что нет ничего такого прям ужасного в том, что я этого хочу. Эта девчонка слишком хрупкая, слишком милая и мягкая, чтобы добиться здесь успеха. В каком-то смысле я просто за ней присматриваю. Джиджи поймет, что это для ее же блага. Балет – слишком тяжелая для нее судьба. Здесь нужно быть готовой на все. Помню, как Адель дала мне первый совет насчет проб. Она отвела меня в сторону от остальных крысят, поправила мне пучок и сказала: – Шансов у тебя будет немного, милая. Так что пробивайся наверх зубами и когтями. Адель бы мной гордилась. Может, не всеми моими методами, но мотивацией – точно. Хватаю гетры и иду наверх. Открываю дверь в комнату – Элеанор спрыгивает с футона и выключает телевизор. На полу свалена куча старых записей с Адель. – Опять? – спрашиваю я. – Бетт, у нее же идеальные ноги. Изогнуты, как бананы, – отвечает Элеанор, и я даже не могу это оспорить. – Я воспользуюсь твоим принтером? – интересуюсь нехотя. Матери я избегаю, так что попросить у нее новый картридж не могу. А покупать некогда. – Зачем это? – Элеанор снова включает телевизор. – Сюрприз для Джиджи. – Голос мой звучит выше чуть ли не на октаву, я в предвкушении. – У меня есть парочка фото с ней и Анри в некой компрометирующей позиции. Элеанор хмурится: – Опять ты за свое? Ее слова меня задевают, и я чуть не выпускаю телефон из рук. – Мы за свое, – огрызаюсь и жду, что она извинится и поможет мне в исполнении моей маленькой шалости, как и тысячу раз до того. – Ага… Звучит круто. – Она наблюдает за тем, как моя сестра танцует партию Китри из «Дон Кихота». – Расскажи потом, как прошло. Не позволяю ее нерешительности остановить меня. Присоединяю телефон к компьютеру Элеанор и жду, когда загрузятся картинки. Стараюсь прикрыть экран, чтобы она ничего не увидела, но Элеанор даже взгляда не поднимает. Иногда она превращается в святую. Но я знаю, как это исправить. Распечатываю фото, удаляю с компьютера и выскальзываю из комнаты, пока Элеанор все еще в трансе. На одиннадцатом этаже пусто – почти все слушают у себя музыку, или сидят в общей комнате перед теликом, или подшивают туфли и тренируются. Я подхожу к Свету и трижды стучу. Никого нет. Закрываю за собой дверь. Выдыхаю. Вокруг меня фотографии прима-балерин, прекрасных тонких тел и идеальных ног. Когда мне исполнилось двенадцать, мама отправила меня через Центральный парк в общежитие. Наконец-то я стала достаточно взрослой, чтобы жить одной. Тогда я приходила в эту кладовку каждый вечер. Иногда даже засыпала на полу, и меня будили коменданты. Провожу пальцами по коллажам на стенах и нахожу свободное место. Прикладываю фото и смотрю еще раз на надпись: «Берегись, Джиджи». Кто-то еще ненавидит ее так же сильно, как и я. Я не одинока. Беру клей-карандаш, который стоит на телевизоре. Мажу фото и с силой припечатываю его к стене – так, словно бью Джиджи по лицу. Делаю шаг назад, чтобы полюбоваться делом рук своих. На первый взгляд совсем неясно, чем одно фото отличается от остальных. Хотелось бы мне увидеть лица людей, когда они это заметят. Особенно Джиджи. 12. Джун Хорошо, что мне нужно взвешиваться вечером после занятий, мое время – 17:10. Джиджи куда-то ушла – наверное, нюхает где-нибудь цветочки и собирает букеты. Вся комната в моем распоряжении. Джиджи уже пару дней где-то пропадает, объясняя это тем, будто запах цветов помогает мозговой активности. Да она на любую глупость готова пойти, чтобы стать лучше. Так, что я сегодня ела? Три чашки чая, половину грейпфрута с щепоткой сахара, рисовый пирог, грамм двести супа, салат из зелени без заправки и несколько кусочков тунца. Хотя до тунца я так и не дошла. Засчитаю и его, потому что он был в салате. Только сегодня я могу есть сколько пожелаю. Нас взвешивают по средам, и день этот отмечают в каждом календаре, которые завешаны по территории школы. Для кого-то вроде Бетт это не проблема. У них есть в запасе парочка лишних килограммов, чтобы медсестра Конни была спокойна. Но у меня недостача. А у медсестры есть правила. Для своего роста я должна весить 50 килограммов. Я не хочу быть бегемотом в колготках, потому слежу за своим силуэтом, осанкой. За всем. Это необходимо. Я ведь серьезно отношусь к себе и к своим занятиям – в отличие от некоторых остальных девчонок. Когда я взвешивалась утром, то весила примерно 45 килограммов. Другие бы за такой вес убили. Меня легко поднять. Но здесь, если вдруг будешь весить меньше пятидесяти, тебя сразу отправят домой. А мне нельзя домой. Нельзя. Наливаю себе стакан воды из электрического чайника. Это уже четвертый за последние полчаса. Сегодня мне нужен вес, и вода – хороший способ. Но этого не хватит. Так что я сажусь за стол и достаю иглу и нитку из сумки, а из ящика стола – четыре корейских вона, которые мне подарила бабушка. Они идеально подходят, потому что тяжелее, чем американские монеты. Выуживаю из шкафа чистый, специальный леотард для среды и выворачиваю его наизнанку. Мы должны надевать на взвешивания именно такие. Между ног есть небольшой тканевый мешочек – отличное место, «а ну-ка не лезь». Кладу воны на электронные весы: почти полкило. В самый раз. Воны помещаются в кармашек как влитые, я оборачиваю их бумагой и вшиваю в клапан. Никто и не заметит. Натягиваю леотард поверх розовых колготок и разглаживаю, чтобы ничего не мешалось. Клапан с монетами жмет, как максипрокладка – которые я, к слову, больше не ношу, потому что месячных у меня больше не бывает. Надеваю юбку из шифона, дополняю ансамбль. Становлюсь на весы. Пятьдесят килограммов. На всякий случай выпиваю еще два стакана воды. Перед тем как отправиться в офис диетолога на первом этаже, спускаюсь в подвал. Иду в компьютерный зал, печатаю свою впопыхах написанную работу по английскому – у меня все равно еще есть время до приема, а я ненавижу ждать. Компьютерный зал официально оккупировали корейцы. Они все делают большими группами: едят, смотрят корейские мыльные оперы на ноутах и проводят выходные у тети Сей Джин в Верхнем Ист-Сайде. Сейчас они все разговаривают по скайпу с дальними родственниками: их корейский такой быстрый и непонятный, что я даже выцепить знакомое слово не могу. Борюсь с внезапно возникшим желанием стать частью их группы. Я же видела, какими жестокими они могут быть. Почему я все еще этого хочу? Сей Джин замечает меня и, как обычно, обзывает на корейском – вся комната смеется. Уверена, что она называет меня бананом – или как там по-корейски будет «полукровка». Узнаю маму Сей Джин на экране компьютера и чуть не машу в знак приветствия. Просто чтобы заставить Сей Джин говорить обо мне. Чтобы она соврала, почему мы больше не друзья. Чтобы ей стало неуютно и пришлось изображать привычную корейскую вежливость. Когда мы были помладше, мама Сей Джин навещала нас. Она всегда напоминала мне собственную мать. Мы с Сей Джин постоянно жаловались друг дружке на их постоянный стресс, уродливые прически, презрение к американской музыке и еде. Я научила Сей Джин ругаться на английском, и мы шептали эти ругательства, когда мамы нас злили. Сей Джин любит языки и научила меня нескольким фразам на корейском, которые я использовала в перепалках с мамой. А потом рассказывала Сей Джин о моем триумфе – и материнский гнев отступал на второй план. Теперь кажется, что это было целую вечность назад. Я даже не помню, как вела себя тогда, во времена нашей дружбы. А про Сей Джин не помню и подавно. Сей Джин снимает наушники и отодвигает микрофон. – Когда ты вошла, мама спросила, что это за уродливая американская девочка, – произносит Сей Джин, когда я уже собираюсь на выход. Акцент только подчеркивает резкость слов. – А я ответила, что это И Джун Ким, и она мне не поверила. Сказала, что тогда твой американский папаша, должно быть, та еще свинья. Она делает ударение на последнем слове, словно сейчас все подростки используют это оскорбление. Мне хочется рассмеяться в ответ. Оттолкнуть ее и объяснить ее матери, что именно случилось с нашей дружбой. – Ах да, ты же понятия не имеешь, кто он. Может, и в самом деле свинья. Я пытаюсь не показывать виду, что меня это задело, но тело не слушается. Резко вдыхаю, спотыкаюсь о собственную ногу и чувствую, как за ушами начинает скапливаться пот. Силюсь вспомнить свой план, как причинить ей боль. – Ох, прости, – продолжает Сей Джин, вглядываясь мне в лицо. – Может, я ошиблась с переводом? Она улыбается, но на ее идеальной кремовой коже не появляется ни одной ямочки или складки. Конечно, Сей Джин не ошиблась с переводом. Ее английский идеален, но она всегда винит в своей жестокости языковой барьер. А я даже не могу как следует защитить своего неизвестного отца. Я понятия не имею, кто он, знаю только, что он белый. И практически призрак. Другие девочки замолкают, чтобы послушать нашу с Сей Джин перепалку. Большинство приехало из Сеула, когда им было по шесть лет, в то же время, когда сюда поступала и я. И сначала мы все были друзьями. Они жили у ближайших корейских родственников, и моя мама часто приглашала их погулять по городу. Мы вместе обедали и устраивали ночевки. Но после того, как Сей Джин распустила обо мне слух, все встали на ее сторону. Они перестали разговаривать по-английски в моем присутствии, перестали приходить в мою комнату ночью, чтобы посплетничать о глупых американских девочках. Я больше не была частью их комфортного сообщества и стала полным изгоем. Теперь Сей Джин убедила всех, что я не подхожу им, потому что полукровка и не говорю по-корейски, а еще наверняка полезу к каждой с поцелуями. Этого достаточно, чтобы они сторонились меня. Но на самом деле Сей Джин боится того, что я знаю ее секрет. Если узнают они, как изменится их отношение? Что подумает Джейхи? Она превратится в одиночку. – Моя мама говорит, что твоя спала направо и налево, чтобы продвинуться по карьерной лестнице, – атакует Сей Джин. – Может, твой папаша один из учителей. Или богач какой-нибудь. Она наклоняет голову. Я не могу защитить свою маму – может, все это и правда – и ухожу, ничего не ответив. Но я знаю, что ее мама ничего такого не говорила. Все это – мои слова. Я сама все это придумывала, когда злилась на нее. Мама Сей Джин относится ко мне хорошо. Всегда гладит меня по голове и говорит, какая я красивая. Я краснею. Мне тяжело не оглянуться – чувствую прожигающий во мне дыру взгляд Сей Джин. Ее слова все еще эхом звучат у меня в ушах. Иду медленно, с прямой спиной, словно она вообще никак меня не задела. После эпизода с Сей Джин и ее друзьями стерильный, сверкающий металлом кабинет диетолога кажется почти избавлением. Почти. Но здесь я хотя бы могу посидеть на прохладном столе и насладиться тишиной, пока медсестра Конни не придет и не испортит все. Зашитые в леотард воны тихонько звякают, когда я нервно шевелюсь. Офис медсестры зажат между студиями на первом этаже – постоянное напоминание о том, что она всегда здесь и всегда готова убедиться, что мы следим за своим весом. Все ее инструменты на виду: блестящие зловещие весы, две штуки – одни электронные, а вторые обычные. На стене – сантиметровые ленты, точно змеи – угрожающие, готовые выдавить из тебя самые страшные тайны. И когда это произойдет, ты поймешь, что зашла слишком далеко, что тебя ждет отправка домой, потому что твоих костей и кожи недостаточно для того, чтобы тебя поддерживать. Я лишь однажды столкнулась с этими змеями, в восьмом классе, когда весила меньше сорока пяти килограммов. Моей маме позвонили, и она почти увезла меня домой. В те выходные я ела без остановки, набирала вес, словно поросенок на откорме, и потом перешла нужный рубеж, и мне позволили остаться в школе. Вес монет успокаивает, и о них я и думаю, когда появляется медсестра Конни и без слов начинает сразу же измерять мне давление – опять пониженное – и проверять пульс. – Сними юбку, пожалуйста, – говорит она. – Я бы не хотела… – запинаюсь. Она машет рукой. Сегодня медсестра Конни не хочет слушать извинения. – Когда в последний раз была менструация? – Две недели назад. – Лгать легко, потому что я все еще веду календарь для несуществующих циклов. Просто на всякий случай. – Сексуально активна? – Нет, – отвечаю и задумываюсь, изменится ли ответ хоть когда-нибудь. Она напоминает о том, что следует предохраняться. В прошлом году ходили дикие слухи, что Кэсси изменяет своему парижскому парню, Анри, – многим хотелось, чтобы они разошлись, не заполучили славу великой балетной пары. Интересно, занимались ли они вообще сексом. И если да, помогало ли им это в танце. Разговаривала ли медсестра Конни с Кэсси более обстоятельно по этому поводу? – Встань, – приказывает она, и я подчиняюсь, становлюсь на обычные весы, такие же злые, как и любой наш преподаватель. А то и злее. Закрываю глаза и задерживаю дыхание. Воздух кажется тяжелым. Медсестра Конни передвигает гирьки с одного конца на другой, и они решают мою судьбу. Вместе с ней. Каждую неделю. Медсестра хмыкает. Ее беспокойный тон проникает мне под кожу. Холодный пот бежит по спине и по лицу, смывая косметику. А потом она говорит: – Почти пятьдесят. Нехорошо. Давай на другие весы. Делаю что велено. Движения мои отработаны до автоматизма: это повторяется каждую неделю уже в течение десяти лет. Складываю руки в почти молитвенном жесте. Задерживаю дыхание. Живот урчит. Медсестра выглядит озабоченной. Смотрит на схему, на которой отмечены изменения моего веса, роста и души, решает, достойна ли я остаться в этих стенах. – Почти пятьдесят, – повторяет она и выдыхает с облегчением – но и с нотками страха, сомнения и, да, удовлетворения. – Нехорошо, И Джун.