– Не знаю, – пожал плечами Семен Карлович. – Хочешь – порви, ну или мне отдай. Вдруг Моргенштейн насчет тебя передумает, а я как возьму да рапорт твой из кармана достану и под руку подсуну: мол, извольте, Ефим Соломонович, визу одобрительную поставить. – Быстрицкий похлопал огорошенного посетителя по спине: – Так что ты, Гена, раньше времени не переживай. Кто знает, как все в жизни повернется. Сегодня пешком ходишь, а завтра, может, снова летать начнешь. Как там в народе говорят: от сумы да от тюрьмы не зарекайся… от любви до ненависти один шаг… из грязи в князи. Не совсем в тему, но суть ты понял. Да, Гена? – Угу, – кивнул окончательно раскисший Смирнов. От прекрасного утреннего настроения не осталось и следа. – Понял. И вспомнил еще одну народную мудрость. В глазах Семена Карловича засветился интерес: – Ну-ка, ну-ка, поделись. – Каждый сверчок знай свой шесток. Гена развернулся и, поникнув головой, вышел из кабинета. – Ф-фу, отбрехался, – еле слышно пробормотал Быстрицкий, захлопнул дверь и с видом победителя направился к столу. Радость от одержанной над Смирновым победы грела его, словно солнце в разгар погожего дня. Он давно не чувствовал себя так легко и свободно. * * * Горечь и разочарование нарастали внутри Геннадия как снежный ком. Он чувствовал себя обманутым. И ладно бы кто-то другой его надул, было бы не так обидно. Подумаешь, обвели вокруг пальца. Первый раз, что ли? Больнее всего Гене было оттого, что он обманул сам себя, а это уже ни в какие рамки не лезло. Выходит, он встал на один уровень с другими плохими людьми, кто вешал ему лапшу на уши чуть ли не каждый день, преследуя корыстные интересы. Гена понимал, когда его облапошивали ради пары-тройки лишних часов отдыха во время рабочего дня или выманивали деньги, придумывая нелепицы про больных домашних животных и родственников, но ничего не мог с собой поделать. Его сердобольность, человеколюбие и желание помочь каждому играли с ним злую шутку. Он брал чужую работу, давал деньги в долг, зная, что их не вернут, и делал все, о чем его просили, в глубине души лелея надежду, что он не такой, как обманывающие его люди. Он искренне верил, что безропотным выполнением любой даже самой глупой просьбы делает мир лучше, чище, светлее. Верил Гена и в то, что не способен никого обмануть, в том числе и себя. А сегодня его чистая и незамутненная вера в собственную исключительную безгрешность разбилась, как хрустальная ваза, на мириады сверкающих осколков. Шагая на негнущихся ногах, как на ходулях, Гена приближался к вытянутому в длину ангару. Раскрытые настежь ворота показались ему жадно распахнутой пастью. Расположенные над ними черные провалы квадратных окон добавляли полукруглой постройке из металла сходства с торчащей из земли головой стального гиганта. Раньше он не замечал ничего подобного, а сейчас чуть ли не костным мозгом ощутил расползающийся внутри него иррациональный страх. Он почувствовал, как здание засасывает его в себя, словно трясина, как оно пытается его сожрать, проглотить вместе с потрохами, навеки сделав частью себя. Гена остановился. С минуту он смотрел на раскрытые ворота, не решаясь сделать шаг, потом передернул плечами и тряхнул головой, будто пытаясь прогнать наваждение, и упрямо зашагал вперед. Внутри ремонтного цеха было сумрачно. Пахло пылью и характерной для гаражей и мастерских смесью технических запахов. Вертолет, с зачехленными брезентом стеклами кокпита, стоял посреди ангара, плавно покачивая лопастями на легком сквозняке. Гена скользнул взглядом по механикам в заляпанных маслом синих рабочих комбинезонах. Мужики сидели на поставленных на попа скрипучих ящиках перед импровизированным столом из положенной на перевернутую вверх дном алюминиевую флягу широкой доски и занимались привычным для них делом. На аккуратно расстеленной поверх доски газетке лежали крупно нарезанные хлеб, колбаса, сыр, свежие помидоры и соленые огурцы. В руках механики держали стаканы с мутным пойлом. – С утра не выпил, день пропал, – любил повторять один из этой парочки. Худосочного мужичка с непомерно большой головой относительно тощего тела прозвали Сизарем за страсть к выпивке и специфический цвет носа. Гена ни разу не видел его трезвым. Всякий раз, когда их пути-дорожки пересекались, Сизарь был или с глубокого похмелья, или под градусом. Несмотря на любовь Сизаря к спиртному, Геннадий поддерживал с ним ровные отношения. Вечно пьяного механика не интересовали чужие дела, он не лез ни к кому в душу, не требовал поговорить с ним за жизнь и не выяснял, кто его уважает, а кто терпеть не может. Зато его приятеля, низкорослого крепыша с колючими глазками и волосатой бородавкой на сильно выступающем вперед подбородке, Смирнов на дух не переносил. Заноза отвечал ему взаимностью и не упускал случая позубоскалить над отстраненным от неба пилотом. Вот и сейчас он пустил в ход острый как бритва язык, стараясь как можно больнее задеть Гену: – Эй, Мутный, а ты че такой мутный, ась? Никак в столовке слопал чой-то не то? Ты ж обычно горелую кашу жрешь, а тут оладьи с вареньем взял. Харя не треснула от такой жратвы? Гена посчитал выше собственного достоинства отвечать на глупые подколки Занозы и проследовал к поставленному на прикол вертолету. На этой машине он когда-то летал над парком, чувствуя себя свободным, как птица, и ощущая единение с подрагивающим от невероятной мощи стальным телом. Если ему не суждено подняться в небо, так пусть хоть вертолет вернется в родную стихию. С этой мыслью Гена взял гаечный ключ из кучи валяющихся на полу инструментов, среди которых затесались маленький топорик и пудовая кувалда на длинной ручке. Он только хотел заняться делом, как его легонько толкнули кулаком в спину. Занозе не понравилось спокойствие, с каким Мутный отреагировал на его реплики. Он привык видеть разный спектр эмоций на лицах избранных им для упражнений в острословии жертв. Растерянность, смущение, робость его забавляли. Искаженные гневом, яростью и злостью физиономии доведенных им до отчаяния людей не пугали его, а, наоборот, еще больше раззадоривали. Невысокий рост механика компенсировался коренастой фигурой, широкими плечами, недюжинной силой в руках и ногах и годами упорных тренировок. В далеком прошлом Заноза был мастером спорта международного класса по самбо и греко-римской борьбе. Он специально провоцировал людей и, когда те пытались проучить нахального шутника, применял в действии полученные навыки. Ему нравилось видеть унижение и боль в глазах еще недавно крутых смельчаков. Нравилось чувствовать себя выше других. Нравилось диктовать свою волю всем без исключения. Поначалу так было и с прикомандированным к механикам пилотом. Заноза издевался над ним, как ему вздумается, а тот на все сто оправдывал его ожидания, ведя себя как половая тряпка. Но сегодня Мутный перешел грань допустимого: проигнорировал отпущенные в его сторону остроты. Причем, по мнению Занозы, отменные остроты самого высокого качества. Подобного пренебрежения к собственной персоне механик простить не мог. Ко всему прочему, ему показалось, что Сизарь нахально лыбится, наблюдая за унижением напарника, а это ни в какие рамки не лезло. Заноза не стал трогать коллегу. Пьяная улыбка исчезла с рожи Сизаря, а в глазах появился страх, когда он увидел звериный оскал на лице собутыльника. Этого Занозе с лихвой хватило в качестве извинений. Он решил проучить посмевшего дерзить ему неподобающим поведением пилота, причем сделать это так, чтобы ни у кого больше не возникло желания игнорировать его шутки. Механик откупорил бутыль с самогоном, наполнил стакан чуть ли не до краев. Встал со скрипнувшего под ним ящика и двинулся к вертолету, держа стакан с белесой жидкостью в одной руке, а другой вынимая зажигалку из кармана. Он подошел к Мутному, слегка ткнул его кулаком в спину чуть пониже лопатки. Когда тот повернулся, вылил самогон из стакана на голову много возомнившего о себе пилота и чиркнул зажигалкой. Гена отпрыгнул назад, едва Заноза облил его пахнущим сивухой пойлом. Это уберегло парня от ожогов, а может быть, и спасло жизнь, ведь в ремонтном цеху, в нарушение правил пожарной безопасности, не было огнетушителей. Давно тлеющая в душе Геннадия искра тщательно скрываемой злости на несправедливость окружающего мира вспыхнула ярким пламенем. Как будто ураганный ветер раздул оставленный туристами костер, и огонь из милого кроткого зверька в мгновение ока превратился в бушующего дракона. – Убью! – Гена швырнул в Занозу гаечный ключ, резво наклонился за кувалдой, а брошенный им инструмент отскочил от груди механика, словно от стены, и со звоном брякнулся наземь. – Сдохни, тварь! – заорал Смирнов жутким голосом, с кувалдой наперевес надвигаясь на обидчика. Теперь страх появился во взгляде Занозы. Он не ожидал подобной прыти и яростной злобы от вечно забитого и тихого, как мышь, пилота. Тот казался ему идеальной жертвой, неспособной сказать лишнего слова в свою защиту, не говоря уж о том, чтобы дать отпор. – Эй, Мутный, ты чего? Я пошутил, – проблеял он дрогнувшим голосом, пряча зажигалку в карман. Безнаказанность, с какой он издевался над избранными для потех людьми, сыграла с ним злую шутку. Он привык к безропотности и терпению жертв, привык делать с ними все, что ему заблагорассудится, и растерялся, не зная, как вести себя в подобной ситуации. – Я не Мутный! Меня зовут Геннадий Андреевич! Понял, мразь? – П-понял, – кивнул механик. Сизарь протрезвел, как только Заноза облил Мутного самогоном, и теперь ошалело пялился на разворачивающееся перед ним действо. Он видел медленно пятящегося к выходу механика и наступающего на него с остервенелым лицом пилота и не верил глазам. Даже протер их кулаками и ущипнул себя за нос, думая, что спьяну и не такое привидится, но все происходило на самом деле. – Повтори! – Геннадий Андреевич, – тихо сказал Заноза. – Не слышу! – рявкнул пилот и махнул кувалдой перед собой. Тяжелая стальная болванка просвистела в сантиметре над головой изрядно перетрухнувшего механика. Тот взвизгнул, как увидевшая крысу женщина, и заверещал фальцетом: – Геннадий Андреич! – Беги, ур-род, пока я тебя не пришиб! Живо! Гена снова замахнулся кувалдой. На этот раз он не стал впустую сотрясать воздух, а разбил в щепки ящик, на котором минуту назад сидел механик. Когда пилот обрушил гнев на покрытую мятой газеткой деревянную тару, Сизарь вскочил со своего ящика и, топая башмаками, выбежал из ангара вслед за перепуганным дружком. С яростным воплем Гена кинулся вдогонку за механиками и трижды звонко жахнул кувалдой по стене ангара, вымещая на ни в чем не повинном металле накопившуюся злость. Тяжело дыша, пилот бросил инструмент на пол, подошел к сделанному из подручных материалов столу. Хотел выпить самогонки, но передумал, унюхав исходящий из стакана Сизаря резкий спиртовой запах. Парень справедливо решил, что лучшим средством для успокоения расшатанных нервов является работа. Подобрал с пола кувалду, зашвырнул в глубь ангара, от греха подальше, и с удвоенным рвением взялся за ремонт вертолета. Гена ковырялся в редукторе несущего винта до обеда. Почувствовав голодные позывы желудка, хотел наведаться в столовую, но глубокая неровная вмятина в стене возле раскрытых ворот заставила передумать. От утренней решимости не осталось и следа. Смирнов стал прежним застенчивым и скромным парнем, не смеющим иной раз косо взглянуть в чью-либо сторону, не говоря уж о том, чтобы оскорбить или ударить кого-то. А вот Заноза был не из тех, кто легко прощает обиды. Он вполне мог поджидать его возле столовой, чтобы с лихвой рассчитаться за пережитое унижение. Нервно тиская пальцы рук, Геннадий покусал нижнюю губу, глядя по сторонам. Взгляд упал на импровизированный стол с грубо нарезанной закуской. Колбаса и сыр местами покрылись сверху темноватой корочкой, но выглядели по-прежнему аппетитно. Прежде чем приступить к трапезе, Гена сходил за кувалдой. Механики могли вернуться в любой момент, и он был бы полным дураком, если бы не приготовился к их визиту. Приятная тяжесть кувалды придавала ему смелости и уверенности в собственных силах. Он хорошо запомнил выражение страха в глазах Занозы, надеялся на его здравый смысл и верил, что механик сделает правильные выводы, когда вернется в ангар и увидит Гену во всеоружии. После обеда пилот почувствовал себя лучше. Он вернулся к вертолету и только хотел возобновить работу, как на улице послышались торопливые шаги. Страх снова оплел его холодными склизкими щупальцами. Гена схватил приставленную к выпуклому боку кабины длинную рукоятку гигантского молотка, резво повернулся лицом к воротам и напрягся в ожидании. По долговязой фигуре вбежавшего в ангар человека Гена понял, что зря паниковал. Неожиданный визитер какое-то время стоял на пороге, давая глазам привыкнуть к царящей внутри ремонтного цеха полутьме, а когда увидел пилота, приветливо махнул рукой и двинулся прямиком к нему. – Здорово, Мутный! Карлсон хочет тебя видеть. Велел бросить все дела и срочно идти к нему. – Чего ему надо? – сердито буркнул Гена. Он злился на себя и на тощего юнца за приступ внезапного страха. – Я утром был у него, он меня куда подальше послал. – А я почем знаю? – пожал плечами гонец. – Карлсон мне не докладывается. Велел позвать, вот я и зову. Гена двинулся было к выходу из ангара, но вспомнил о зажатой в руке кувалде и вернулся к вертолету. Стук рукоятки о железо кабины послужил своеобразным спусковым крючком. Глухой звук как будто убрал выросшие внутри пилота преграды. Он снова почувствовал себя отчаянно дерзким и смелым парнем, каким был несколько часов назад, повернулся лицом к посланнику и сказал: – А знаешь что, передай Карлсону, если он хочет меня видеть, пусть сам идет сюда. Гонец удивленно вытаращился на Мутного. Еще никто и никогда не позволял себе таких вольностей в отношении человека, от которого напрямую зависела судьба пилотов. – Так и передать? – неуверенно спросил он. – Слово в слово? – Ага, – кивнул Смирнов и выставил средний палец в неприличном жесте: – Можешь вот это ему показать с наилучшими пожеланиями от меня. Глава 11 От судьбы не уйдешь Начальник летного отряда не поверил ушам, когда долговязый дословно передал послание Гены, правда, без демонстрации пальца. Парнишка благоразумно решил не усугублять ситуацию, прекрасно понимая, что может стать для Карлсона мальчиком для битья. Во все времена доставлявшие плохие новости гонцы огребали ни за что. Их наказывали за грехи других лишь потому, что они оказывались под рукой у тех, кто хотел сорвать злость и хоть как-то компенсировать пережитое потрясение. – Он так и сказал?! – воскликнул Быстрицкий и засопел носом, сверля худосочного паренька колючим взглядом. – Может, ты это выдумал, ради красного словца? – Чтоб мне провалиться на месте, Семен Карлович! Ей богу, не вру! – Долговязый поднес сложенные щепоткой пальцы ко лбу, собираясь перекреститься для убедительности, но вовремя вспомнил, что начальник заматерелый атеист, и махнул рукой: дескать, каждое слово – голая правда. – Что он там о себе возомнил?! – проревел Семен Карлович, багровея лицом. – Да я его, гадину такую, в ремонтном цеху сгною! Он у меня узнает, как начальству хамить! – Быстрицкий посмотрел налитыми кровью глазами на тощего. – Ты все еще здесь?! Вон отсюда! Парнишку как ветром сдуло. Едва за ним захлопнулась дверь, начальник летного отряда жахнул ладонью по лежащей на краю стола стопке чистой бумаги. Сжал пальцы в кулак, сминая верхние листы, бросил комок на стол перед собой и снова потянулся к стопке. Он в ярости разорвал мятую бумагу на мелкие кусочки. Только после этого Быстрицкий более-менее пришел в себя. За все время работы в парке никто не смел так открыто дерзить ему, но не это было причиной его злости. Смирнов перешел границы дозволенного. В другое время Семен Карлович не задумываясь уволил бы хама к чертям собачьим, но только не в этот раз. Сегодня, как назло, судьба Быстрицкого напрямую зависела от наглого пилота. Он ничего не мог с ним поделать, и это бесило его больше всего. Менее получаса назад начальнику летного отряда позвонил Моргенштейн. – Семен Карлович, – сказал он, – у нас тут возникла небольшая проблемка. Один из посетителей парка пропал с экранов интерактивной карты. Думаю, ничего страшного не произошло. Наверное, маячок вышел из строя. Но ты на всякий случай подними вертолет в небо. Пусть кто-нибудь из твоих ребят поищет пропажу. И, это, держи рот на замке. Никто, кроме тебя и пилота, не должен знать истинную цель задания. Пусть все думают, что это плановый полет. Договорились? В том, что дело серьезное, Быстрицкий понял с первых слов управляющего. Вряд ли тот стал бы беспокоиться из-за рядового посетителя, коих каждый день в парке было пруд пруди. Скорее всего, речь шла об одном из невероятно богатых любителей приключений или влиятельном иностранном госте, потому и требовалось сохранить неприятный факт в тайне. В столь щепетильных делах лишняя огласка была никому не нужна.