Я сразу ему ответил. Не торопись, удачи! У меня тоже было много дел. Я поплелся по лестнице на второй этаж. До сих пор все было неясно, я ничего так и не вспомнил. Но кое-что отличалось от того момента, когда я спускался по этой лестнице — обстоятельства, которые, как мне казалось, совсем не относились к делу и которые я попросту не замечал; зацепки, которые я игнорировал. Все они стали складываться воедино, словно указывая на что-то. Я оказался перед закрытой дверью, от которой мне нужно было найти ключ. Ключ от двери в воспоминания, которые напрочь испарились из памяти. Я совершенно не помнил, что произошло за два с половиной часа между полуночью и половиной третьего. Я снял куртку, повесил ее на стул и сел за стол, на который положил пакет с пирожками и жемчужную сережку, которую держал в руке. Уже несколько сотен раз я прокручивал в голове слова хозяина пирожковой. Самая простая сережка с жемчугом. Я вспомнил отрывок из газетной статьи, заставившей меня отправиться в пирожковую «У Ёни». Полиция предполагает, что скорее всего женщина была убита, поскольку на ее теле обнаружены повреждения, нанесенные острым предметом. Я открыл ящик стола и достал оттуда бритву. Когда я раскрыл ее, раздался дрожащий голос мамы. Ты… Ючжин, ты… Ты не должен жить. Мне было тяжело думать. Я не понимал, с чего начать. Мне вообще было ужасно страшно что-либо делать, потому что каждый раз, когда я пытался, мое тело сковывало еще больше. Мне казалось, что тогда я провалюсь в ад, который видел перед тем, как ушел из дома. Может быть, мне было лучше ничего не делать, а просто ждать. Вдруг я понял, как сильно устал. Усталость накинулась на меня, как стая голубей в парке. Мне очень хотелось упасть прямо сейчас в кровать. Хотелось ни о чем не думать и поспать — хотя бы немного, — пока этот хаос не закончился катастрофой. Я закрыл глаза и, надавив пальцем в самую середину лба, громко вздохнул, почти застонав. В мире есть такие вещи, от которых бесполезно отворачиваться и которые нельзя изменить — рождение, твои родители и события, которые уже произошли. Так-то оно так, но я не хотел стать реактивным самолетом, который летает, опираясь на навигацию предположения. Я хотел, по крайней мере, вернуть себе последнее право — право на свою жизнь. Независимо от того, как закончится эта ужасная история, я хотел бы решать свою жизнь сам. Для этого я должен был собрать последние силы и сделать все от меня зависящее, чтобы любым способом отыскать два с половиной часа моей жизни, скрытые во тьме. Я положил бритву рядом с сережкой. Из ящика я достал остальные предметы: плейер, наушники, ключ от двери на крыше, ключ от машины… Внимательно осматривая, я потрогал каждый из них и открыл мамину тетрадь. Похоже, других путей, кроме как начать с этой тетради, у меня не было. Я пролистал записи с первого до последнего листа. Их было намного больше, чем мне показалось в первый раз. Между некоторыми страницами были вставлены синие разделители, на края которых были приклеены стикеры с годами — с 2016 по 2000‐й. Записи шли в обратной последовательности… 2016, 2015, 2014… Внутри каждый раздел был разбит по месяцам, которые тоже шли в обратном порядке. Декабрь, ноябрь… Хронологически были записаны только подневные заметки. Например, на первой странице заканчивалось шестое декабря, и дальше через два интервала продолжались последующие декабрьские события. Записи были не регулярными. Часть дней в некоторых месяцах была пропущена, кое-где вообще описывалась лишь пара дней, иногда пропущены были и целые месяца. Некоторые дни описывались детально и занимали две-три станицы, а некоторые — лишь парой фраз. Мама использовала для дневника не обычную, а специальную тетрадь с кольцами, куда можно было вставлять листы. Преимущество ее заключалось в том, что записи за определенный месяц или год можно было легко достать, как карточку из библиотечного каталога. Первая запись была сделана шестнадцать лет назад — 30 апреля 2000 года. Она начиналась со следующих слов: Ючжин спит, беззаботно, мирно спит. Я перелистнул назад. Последние записи относились к декабрю 2016 года — всего три дня: 6, 7 и 9 число. Они были также про меня. Если и в середине дневника рассказывается обо мне, то эту тетрадь можно назвать «Записями наблюдений за мной». Мне стало страшно, хотя я ее даже не прочитал. Почему ей понадобились эти записи? Чтобы подробно, ничего не опуская, передавать мои слова и поведение своей сестре? Или по какой-то причине было так необходимо сохранить все это в письменном виде? Я вернулся к записям декабря 2016 года. 6 декабря. Вторник. Комната Ючжина была пуста. Он опять начал выходить через крышу. Такого не случалось уже месяц. 7 декабря. Среда. Второй день подряд. Я ждала его, но опять упустила. 9 декабря. Пятница. Куда же он ушел? До двух часов ночи я повcюду искала его, но его как след простыл. Я же точно его видела. Очень холодно, страшно и ужасно. Теперь. Лает Хэлло. Он вернулся. Три вещи были мне очевидны. Мама следила за мной. Мы с мамой где-то пересеклись. Что-то холодное, страшное и ужасное произошло между 12:30 и 2:00. Но между предложениями были непонятные пробелы — невероятно глубокие и зловещие, словно тьма. Я не мог разгадать их своим притупившимся зрением. По крайней мере сейчас. Я перелистнул на ноябрь. 14 ноября. Понедельник. Он вышел через крышу. Этого не случалось уже около двух месяцев, поэтому было для меня неожиданностью. Если бы я вышла сразу, когда залаял Хэлло, то я, возможно, поймала бы его. Меня не отпускало беспокойство, поэтому я открыла ящик стола в его комнате и достала оттуда пакетик с лекарством. Его осталось ровно на одиннадцать дней. Но означает ли это, что он принимает его, как прописано? Я взял со стола календарь, перелистнул его и проверил дату. Дни с 11 по 15 ноября я пометил маленькими точками, когда я перед устным экзаменом перестал принимать лекарство — второй раз с августа. После каждого приема пищи я не клал таблетку в рот, а спускал ее в унитаз. Так было удобнее всего ничего не напутать и не быть пойманным мамой. Но она засомневалась, более того, такое подозрение возникло у нее из-за того, что я начал убегать через крышу. Значит, мама прекрасно понимала связь между этими двумя действиями. А, может быть, такое уже случалось раньше, из чего она и сделала такой вывод. Я попытался вспомнить подобный случай, но безуспешно. Поэтому я продолжил читать. 15 ноября. Вторник. Такое ощущение, что я играла с ветром в прятки. Я выбежала сразу, как только начал лаять Хэлло, но не увидела его. Охранник на посту у задних ворот сказал, что в течение тридцати минут мимо никто не проходил. С главными воротами дело обстояло так же. Выйдя через боковые ворота напротив начальной школы Кундо, я встретилась не с Ючжином, а с Хэчжином, который возвращался домой с работы. Мама следила за мной постоянно. Это стало, можно сказать, ее привычкой. Мне это было совсем непонятно. Я не считал это нормальным, даже учитывая, что она полностью управляла моей жизнью. Обычные матери не преследуют сыновей, когда те поздно ночью выходят куда-то из дома. Или моя мама была сумасшедшей, или на это была веская причина. Возможно, охранник с поста у задних ворот тоже заметил ее странное поведение. А может, и все жильцы нашего дома. Возможно, они судачили, что вдова из 2005‐й из корпуса 206 по ночам бродит по всему району в поисках сына. Но в тот день у боковых ворот она встретилась с Хэджином, поэтому наверняка не ходила, как накануне, по всему району, разыскивая меня. Я точно не помнил, совпадали ли даты, но я тоже видел Хэчжина на улице примерно в то время. Это было на пешеходной дороге вдоль реки, недалеко от первого моста. Тогда я бежал в сторону волнореза и услышал, как откуда-то из тумана напротив меня зазвонил телефон. Затем раздался чей-то голос. — Да. Я иду домой. Этого было достаточно, чтобы сразу узнать этот голос, который я узнал бы среди сотни других — голос Хэчжина. Я немного поколебался. Дать ему знать, что заметил его? Тогда он меня обязательно спросит, куда я иду в такое позднее время. Если я отвечу, что вышел на пробежку, то он расскажет маме. Для нее это будет новым поводом сердиться на меня за то, что я убежал через крышу. — Нет, все нормально, — слова донеслись метрах в десяти от меня, и из тумана выскочила темная тень. Я больше не колебался и быстро спрятался за фонарь. Между фонарным столбом и ограждением вдоль реки было пространство, где мог поместиться взрослый человек. Подходящее место для того, чтобы спрятаться — фонарь нависал над дорогой, поэтому за столбом было темно, к тому же стоял туман, поднимающийся от реки. — Да, завтра к двум я приеду в район Санамдон. Стоя лицом к реке, я услышал у себя за спиной голос Хэчжина. Вдруг мне захотелось писать. Если собаку поднять лапу заставляют столбы, то мужчину расстегнуть ширинку — протекающая рядом река. Пока я смотрел на журчащее течение, которое стремительно неслось к плотине, я, естественно, захотел писать, что я и сделал. Хэчжин остановился. Вряд ли он мог меня увидеть — вокруг было темно, я стоял к нему спиной с капюшоном на голове, моя голова была опущена. Меня беспокоило только одно — слова «Частный урок» на спине. Человек отличается от животного тем, что может посмотреть на себя со стороны. Все мои нервы были сконцентрированы на точке за спиной, и одновременно я видел себя. Я совсем себе не понравился — стою в темноте у столба с напряженно опущенной головой, писаю в реку и боюсь, что меня узнает Хэчжин. Я не преступник, за мной никто не гонится, я не сбежал посреди ночи с чужими деньгами. Почему я так жалко себя веду? Я выдавил несколько капель мочи, по-прежнему ощущая полный мочевой пузырь. Я был так сильно раздражен, что мне даже захотелось громко крикнуть и прогнать Хэчжина. Проваливай поскорее… И он ушел. Когда звук его шагов совсем удалился, я тоже пошел. Что было бы, если б в тот день я окликнул Хэчжина? Перестала бы мама следить за мной? Я опять вернулся к исходной точке. Чего именно боялась мама? Нет, будет точнее спросить «почему она боялась?». На следующей странице был уже не октябрь, а записи от августа. Значит, она пропустила два месяца. 30 августа. Вторник. Хэчжин и Ючжин вернулись с острова Имчжадо. Вернулись почти к полуночи. И на день раньше запланированного. Ючжин был в куртке из гортэкса, хотя после затяжных дождей стояла страшная жара. В этой куртке можно было задохнуться. Он ужасно вспотел. На руке были царапины, а на лбу под потными волосами виднелся синяк. Не может быть. Он опять перестал принимать лекарство? Не может быть… Надеюсь, у него не было припадка. Это «не может быть» она осторожно использовала на случай, если оказалась бы не права. В тот день, когда мы вошли в квартиру, мама сразу уставилась на мой лоб, и я понял, что мама все поняла. Спросив «почему у тебя на лбу синяк», она просто хотела во всем убедиться. Но я не хотел ничего подтверждать. — Когда я садился в лодку, ударился о косяк. Мама без всякого выражения посмотрела на меня и задала второй вопрос: