Я – сын-тень. Глядя на эти страницы, было трудно доказывать, что Дэнни не потерял связь с реальностью. Логика его размышлений, особенно касающихся Монтаны и столкновения с Сигрэмом, была искажена и внушала тревогу. Действительно ли мой сын видел себя призраком, преследующим собственную семью? Или это был просто симптом депрессии? Не связал ли он в минуту обманчивого просветления себя с Сигрэмом цепью ложных представлений, как человек приковывает себя к трупу? Я пошел в ванную и плеснул воды в лицо, старясь не смотреть себе в глаза. Хоть я и раньше знал, что Дэнни заблудился в дороге – физически, духовно, эмоционально, – все же читать его слова было больно. Почему он не позвонил? Не попросил помощи? И почему я, его отец, не почувствовал какой-то неизвестной частицей души, что помощь нужна? Мне теперь было тесно в комнате. Не зная, чем заняться, я переоделся и спустился вниз, на коктейль по случаю открытия конференции. На грудь костюма я прицепил бирку с именем. Мне нужно было видеть людей и говорить хоть о погоде. Нужно было почувствовать почву под ногами. Мужчины в костюмах, с высокими узкими бокалами шампанского, светски беседовали с женщинами в строгих платьях. Голоса сливались в бессмысленное жужжание, иногда прорезаемое взвизгами смешков. Мюррей был прав. В дневнике не нашлось признания в убийстве. Это не улика. Не то, что дневник Серана Серхана с повторяющимся: «РФК должен умереть, РФК надо убить». Тут было что-то сложнее, таинственнее. Дэнни, описывая Сакраменто, не упомянул об аресте, не упомянул о двоих в товарном вагоне и о разговорах с ними. На некоторые вопросы дневник отвечал, другие остались мучительно безответными. Узнаю ли я когда-нибудь правду – шаг за шагом, факт за фактом? Или глупо даже пытаться? Не слишком ли сложно здесь сочетание факторов – физических, психологических? В конечном счете, если человек по собственной воле ныряет в черную дыру, им же и созданную, кто может воспроизвести его путь, поступки и мысли? Я бродил в толпе, и мир виделся мне нереальным, словно Дэнни заразил меня своим сдвигом. Я чувствовал, что тоже теряю связь с реальностью. Я отправился за сотни миль от дома лишь для того, чтобы прочесть его дневник, и оказался таким же одиноким, шарахнувшись от луча света, проникшего в темные глубины его мозга. Я завязал разговор с врачами из Портленда и Небраски. Анестезиолог из Провиденс посоветовала, раз уж я здесь, непременно сходить послушать музыку. Сказала, что Остин – ее любимый город. У них даже в супермаркетах играют живые оркестры. Я обещал, что послушаю, и, извинившись, отошел взять еще шампанского. Я смотрел на незнакомые лица и думал о людях из жизни моего сына: о Тэде и Бонни Кирклендах, о мексиканцах, напоивших его и подаривших нож за голенище, о красавице библиотекарше. Он всех описал в своем дневнике. Хорошие люди, добрые и умные. Почему он не цеплялся за них? Почему не просил о помощи? И почему они сами не предложили? Я вышел в вестибюль и позвонил Фрэн, чтобы услышать ее голос и поговорить с ребятами. – Ты в порядке? – спросила она. – Голос у тебя странный. – Все хорошо, – заверил я, – просто выпил немножко. – Хорошо, – сказала она, – тебе надо развеяться. Желаю тебе наделать глупостей. Сходи на стриптиз или, не знаю, пробегись по городу голышом. Развлекайся. – Я по тебе скучаю, – сказал я. – И мы скучаем. Ели спагетти с котлетами и смотрели кино про супергероев. Дети уже чистят зубы. Мне даже напоминать не пришлось. Распрощавшись, я вышел на улицу. Мне нужно было подышать. Температура была градусов восемьдесят. Я снял и сунул в карман галстук. Было восемь часов, от дневного света мало что осталось. Ко мне подъехал велорикша. Не надо ли подвезти? Я подумал. Куда? И тут меня осенило. Я назвал ему адрес университетского квартала, рядом с улицей Гваделупы. Он сказал цену, и я забрался в тележку. Мы, должно быть, выглядели странно: немолодой человек в костюме, движущийся по улицам в хипповой трехколеске. Мы проехали по бульвару Конгресса в сторону Капитолия и свернули налево по Одиннадцатой. Я представлял сына на велосипеде, одетым во все черное, крутящим педали в безлунной ночи. Отчего человеку хочется стать невидимкой? Я – сын-тень. Я подумал, что такое тень: темный след, оставленный предметом на ярком свету. Был я в сознании Дэниела предметом или светом? Затенял ли его собой, своими достижениями? Не моя ли тяга к успеху толкала его к неудачам? Я ломал голову в поисках правды, но в глубине души опасался, что ответ, когда я его найду, мало что объяснит. Если Дэнни отправился в путешествие из-за скрытой душевной болезни, или если где-то среди этого рассеянного равнодушного народа он расстался с реальностью, как мне понять его идеи и мотивы? Дом студенческого братства стоял на улице Рио-Гранде в трех кварталах от бульвара Гваделупы. Это было двухэтажное строение неопределенного стиля за белой загородкой из штакетника. Широкое окно по фасаду было скромно занавешено чем-то вроде простыни. Белая с оранжевым эмблема «Длиннорогих», описанная Дэнни, почти стерлась с побуревшей травы. Я расплатился с рикшей и остался стоять, рассматривая дом. Среди деревьев раскатывались низкие басы музыки недалекой вечеринки. В доме горело всего одно окно. Движения внутри я не заметил. Рикша спросил, поеду ли я обратно. Я сказал, что хорошо бы, и он укатил, звоня в звонок. Прошло почти два года, как мой сын жил по этому адресу. Остался ли здесь кто-то из парней, о которых он писал? Я попробовал представить их лица, когда они увидели первые снимки Дэнни после убийства Сигрэма. Вспомнили ли они пистолет, смотревший им в лица? Подумали, как близки были тогда к смерти? Поняли, что вошли в историю? Во рту стало сухо, но сухими были и ладони. Это всегда было моей сильной стороной – выдержка под давлением. Мимо прокатил грузовичок, прошла компания, собравшаяся на вечеринку. Я подошел к двери и позвонил. Тишина. Я позвонил еще раз. Вышел молодой человек лет девятнадцати. Тощий, русоволосый. – Не хочу вас беспокоить… – начал я. – У меня неприятности? – осведомился он. Это из-за костюма. Ребята его возраста встречаются с людьми в костюмах только по неприятным поводам. – Никаких неприятностей, – успокоил я. – Все ушли на праздник. – Это ничего, – кивнул я. – Просто… хотел попросить об услуге. Я врач. В город приехал на конференцию, а мой сын… когда-то жил здесь. – Ваш сын… – Он умер в прошлом году, и я думал, что смогу приехать сюда и ничего такого не делать, но, боюсь, мне нужно увидеть его комнату. Парень рассматривал меня. Родители учили его не доверять незнакомцам, явившимся в дом в поздний час. – Ваш сын, – повторил он. – Он утонул, – сказал я. – Катался на лодке на озере Тревис. Они выпили. Мы с его матерью… мы из Мичигана, там его и похоронили, но вот я приехал на конференцию и… – Как его звали? – Джереми, – сказал я, – хотя мы называли его Джерри. – Вы знаете, в какой комнате он жил? Я шагнул вперед, заставив его машинально отступить от двери. Он не стал загораживать дорогу, посторонился. Я вошел. Все было, как описывал мой сын, – похоже на стойло. Пахло пролитым пивом и плесневелыми коврами. На полу валялись сплющенные пивные банки. – Наверху, – сказал я, – около туалета. – Теперь это моя комната, – сообщил он. – Я месяц как въехал. Понизив голос, он доверчиво признался: – Мне здесь не очень нравится. Это как-то слишком. Вылинявшие обои отставали от стен. Каково было моему сыну жить в таком доме? Он всегда был чистюлей, аккуратистом. – Вы не против, если я… Он кивнул на лестницу. Провел меня к своей двери и сказал, что подождет снаружи. – Мне нужна всего минута, – сказал я. – Обещаю, что не буду плакать и смущать вас. Он покачал головой: – У меня мама умерла, когда мне было семь. Новая жена отца – полная сука. Оставайтесь, сколько хотите. Я пойду вниз, посмотрю телевизор. Потом просто спускайтесь. – Спасибо вам… – Роберт. Хотя здесь меня называют Шефом или Пижоном. Он стал спускаться по лестнице. Я еще постоял в коридоре, представляя сына здесь, в этой обстановке. Общежитие, где он жил в Вассаре, было строгим кирпичным зданием, облагороженным вековой историей. А этот дом выгнил изнутри, как дыня. Низкие потолки. Пятна на ковре и запах из туалета – свинский, другого слова не подберешь. Я осторожно толкнул дверь прежней комнаты Дэниела. Она оказалась маленькой, прямоугольной, почти квадратной. На стенах висели постеры рок-групп и карты разных заграничных мест – Германии, Вьетнама, Австралии. В пику разгрому в доме, здесь было опрятно, не видно ни одежды, ни мусора. Компьютер стоял на столе. В комнате едва хватало места для двуспальной кровати, придвинутой к той стене, где не было ни окна, ни двери. Здесь бы поставил кровать и мой сын. Я попробовал представить его на кровати: еще не убийцу – просто путешествующего мальчика. Попробовал представить, как он читает русский роман, чтобы произвести впечатление на девушку. Но картина не складывалась. Вместо этого я увидел, как он сидит за столом перед компьютерными распечатками о знаменитых безумцах. Представил, как он открывает шкаф и достает из-под груды грязного белья пистолет. Увидел, как он проверяет заряд и целеустремленно шагает к двери, решившись показать техасским переросткам, что Дэнни Аллена задирать нельзя. Вернее, наверное, Картера Аллена Кэша. Он был человеком с оружием. Но комната была просто комнатой. Здесь не было ни призрака, ни тени. Я пришел за ответами, а нашел только мебель. Погасив свет, я спустился вниз. Роберт сидел на диване в гостиной, обезопасив себя слоем газет. Он смотрел «Ледяные дороги» и ел сухой завтрак. – Все, – сказал я. – Спасибо вам. Он кивнул. – Станет легче. Вы этого не желаете, само проходит. Выйдя на улицу, я почувствовал, что надо пройтись. Повернул на восток, к улице Гваделупы. Напротив стояло высотное здание с оранжевой крышей. Я шел по кровавому следу. Дом братства разжег аппетит. Теперь мне нужно было место, где помещался штаб агиткампании Сигрэма. Я нашел его в первом этаже здания у Церкви Сайентологии, посередине квартала с книжной лавкой Кооператива. Теперь помещение занимал салон тату, витрина была заставлена набросками и вариантами рисунков. Такова история городов. Было одно, теперь другое. Я представил, как мой сын стоит здесь с блокнотом, регистрируя студентов-избирателей. Освальд, раздающий листовки в Новом Орлеане. Человек страшной судьбы. Мог ли он представить тогда, привязывая бечевкой шариковую ручку, что когда-нибудь увидит тело того самого кандидата, которого продвигал? Может ли человек увидеть свое будущее, поймать его отблеск в белых, слепящих гребнях волн? Или оно таится глубже, прячется в туманных норах под корнями корявых деревьев, выросших на болоте? Каковы симптомы? Что это за болезнь? Звонок телефона заставил меня вздрогнуть. Я торопливо вытащил его из кармана, ожидая увидеть номер Фрэн. Но на экране высветилось: НОМЕР СКРЫТ. Я нажал «ответить» и услышал автоматическое сообщение: женский голос сообщил, что я принял звонок от федеральной пенитенциарной системы. Пульс у меня подскочил втрое. Что случилось? – Дэниел? – позвал я. – Привет, папа. – Что такое? У вас там уже поздно. – Да, обычно нам не разрешают звонить после восьми. – Ты в порядке? Мимо пронеслась скорая, взвыла сирена. Я заткнул ухо пальцем, чтобы расслышать ответ. – Я в порядке, – сказал он. – Ты где? – На медконференции, – ответил я. – В… Хьюстоне.