– А что им сказать? Что он живет в свинарнике? У него на ляжке потертость. – Если ты считаешь, что он замешан… – Я начинаю подозревать, что мое мнение ничего не меняет. Дети попросили карамельный десерт. Его принесли горящим. Они сыграли в «камень-ножницы-бумага», чтобы решить, кто будет задувать, но, пока спорили, огонь сам погас. Вернувшись в отель, мальчики уснули, не раздевшись. Мы стянули с них носки, укутали одеялами и ушли с Фрэн в ванную искупаться. Она достала свечки, привезенные в гигиеническом наборе. Фрэн очень серьезно относится к приему ванны. Она любит, чтобы вода чуть ли не кипела. Я в шутку говорю, что она в прошлой жизни была омаром. Ванна в номере оказалась маленькой, но мы справились. Я устроился спиной к стене, а она легла вплотную, упираясь ногами в дальний конец. Свет погасили, мерцали свечи. – Я хочу знать, – сказала она, – до какого момента мы будем сражаться. Ее волосы пахли лавандой со слабым отзвуком му-шу. Я слишком устал для разговоров. – Как скажешь, – ответил я. – Я серьезно. Мне кажется, я тебя теряю. Отдаю ему. – Это не соревнование. – Чушь. Ты считаешь, что был плохим отцом, и ошибаешься. Ты сделал все, что позволяли обстоятельства. Он знает, что ты его любишь. Знает, что ты все для него делал. – Все ли? – Я хочу сказать, что ты должен беречь себя. За стеной спят два мальчика, которые нуждаются в тебе больше него. Алекс на грани. Мы многого добились в прошлом году, но в нем накопилось столько гнева… А Вэлли в том возрасте, когда ищут образец, ролевую модель. Ты нужен им. – Я с ними. И всегда буду. Но что, если бы в камере был Алекс? Если бы его обвинили в преступлении, которого он не совершал? Фрэн промолчала. – Ты думаешь, это он стрелял, – сказал я. – Я думаю, он трудный ребенок, – сказала она. – Сколько его знаю, он всегда был со странностями. – Со странностями… – Он никогда не смотрел в глаза, когда я с ним говорила. Ни с того ни с сего бросил учебу. Болтался по стране. – Не болтался. Изучал страну. – На дворе не восемнадцатый век, – напомнила она. – Он ночевал в машине. – Работал. – Три недели там, шесть недель здесь. Не пытайся найти в этом романтику. Для двадцать первого века такое поведение ненормально. Я наблюдала за тобой с тех пор, как он бросил колледж. Ты еще до стрельбы стал печальнее, рассеяннее. – Мы ему нужны. – Нужны ли? По-моему, он изо всех сил пытался доказать, что ему никто не нужен. Вода остывала, и я заметил, что дрожу. – Когда он был ребенком… – начал я. – Он и ребенком был таким же, – возразила она. – То есть пойми меня правильно: он мне нравился. Он был забавный и заботливый. И мальчикам нравилось, что у них есть старший брат. Он им фокусы показывал, боже мой! Но когда я с ним говорила – еще в пятнадцать лет – мне всегда казалось, что он только наполовину здесь. Такое у него было свойство – становиться полупрозрачным. Я обдумал ее слова и попытался представить – полупрозрачный мальчик. Фрэн не знала его младенцем, ползунком. Не знала отчаянного, страстного ребенка, который жил ради игрушечного грузовичка и спал с пластмассовым самолетиком, как другие дети – с плюшевым мишкой. – Я только помню, как он принял Алекса с Вэлли, – сказал я вслух. – Как он с первой минуты стал их защитником. Показывал им, что значит быть взрослым, учил застилать кровати, чистить зубы нитью. И у него всегда находилось время с ними поиграть, посидеть на полу… – Знаю, – ответила она. – Он с ними прекрасно ладил, и они его любят. Я только хочу сказать, что с нами он был не таким. Стоило взрослому с ним заговорить, и он принимал такой… я бы сказала, скептический вид. Был вежлив, но иногда казалось, что это притворство. Что он ведет себя, как нам хочется, чтобы от него отстали. Я смотрел, как на головке душа собирается капля воды. Сначала крошечная, как булавочная головка, она разбухала, удерживаемая поверхностным натяжением, пока тяжесть не пересиливала. И тогда она падала прямо вниз, разбивая воду в ванне с явственным звуком «плип». Фрэн отодвинулась и повернулась так, чтобы видеть меня. – Я тебя люблю, – сказала она. – Я никого так не любила. Но ты должен смириться с тем, что, как ни старайся, твой сын никогда не будет таким, как тебе хочется. Даже если его чудом оправдают и освободят, не удивляйся, когда он сбежит при первой возможности. Я просто не хочу, чтобы тебе снова было больно. Она протянула руку, погладила меня по лицу. Я закрыл глаза. Что же я за человек, если не готов отвечать за свои ошибки? Если не попытаюсь их исправить? Я ведь клялся: «Первое – не навреди». Но врачи постоянно причиняют вред больным. Мы ошибаемся с диагнозом, ошибаемся в лечении. Мы делаем неудачные операции. Мы не слушаем их жалобы. Мы сидим на посмертных консультациях, пытаясь учиться на собственных ошибках. Однако наказывают нас редко. И все же, если бы наши ошибки оставались совсем без последствий, что заставляло бы нас учиться? Студентов-медиков учат профессиональной отстраненности. Нам советуют видеть болезнь, а не человека. Но жить так нельзя. Посреди ночи зазвонил телефон. Я зашарил вокруг, торопясь схватить трубку, пока не проснулись дети. – Алло? – Хобо, – произнес мужской голос. – Кто говорит? – Мюррей. Послушайте, у меня мало времени. Я заставил знакомого из ФБР поглубже копнуть Карлоса Пека. Это тупик. Я сел, уже совершенно проснувшись. Оглянулся на Фрэн, но она спала. – Что? – спросил я. – Он попал на видео: кто-то из студентов в Ройс-холле снял его на телефон, все время снимал. Пеко в центре кадра. Он не вытаскивал пистолет. Не приближался к Дэнни. Никак не мог стрелять. Стреляли, черт побери, с другой стороны. – Уверены? – спросил я. – Совершенно. Карлос Пека – не вариант. Но вот что имейте в виду: я послал запрос в Сакраменто. Помните, Секретная служба опознала Дэнни по протоколу ареста из Калифорнии? – За бродяжничество, – подсказал я. – Именно, – согласился он. – Ехал без разрешения в товарном вагоне. Обычное дело для железнодорожных хобо. Молодой человек любуется видами из-за борта вагона. Так было всю историю Америки. Но железнодорожные компании с этим борются, потому что им потом не оплачивают страховки. – Мюррей, сейчас три часа ночи. – Но, оказывается, Дэнни в том вагоне был не один. С ним ехали еще двое. У меня под ложечкой забился пульс. Первый намек на волнение? Или испуг? – Что за люди? – А вот это интересно. Оба ветераны: один воевал в Афганистане, второй – в Ираке. И оба немногим больше двух лет как уволились. – Он ехал в поезде с двумя ветеранами… Помните Вьетнам? Возвращаясь, они чуть ли не жили в поездах. – Да, только один и этих парней работал на KBR[1]. – Контрактник? – Я немножко покопал. Ему платили мимо кассы. Автоматические переводы на счет раз в месяц. Некий Хуплер. Он в прошлом году купил дом, у него пятнадцатифутовый катер. Спросите себя, откуда у него такие деньги? Я унес телефон в ванную, постарался успокоить сердцебиение. Сначала Пека, теперь это. Неужели я с самого начала был прав? Мой сын невиновен?! – Вы уверены, что он работал на KBR? – Я еще жду пару документальных подтверждений, но мой человек проследил переводы до компании-пустышки, в совете директоров которой числится Дункан Брукс. Дункан Брукс – вице-президент KBR. Я сидел на унитазе, прижимая подошвы к холодной плитке пола. В воздухе еще пахло лавандовой пеной. – Что это значит? – спросил я. – Либо тот парень просто без ума от поездов, – сказал Мюррей, – либо это как-то связано. Может, KBR завербовал Дэнни? Психологическая обработка? С какой целью? – Бред, – вырвалось у меня. – Будто в шпионский боевик попал. – А Джона Кеннеди помните? – спросил Мюррей. – Дейли-плаза. Полиция после убийства задерживает трех бродяг, снятых с поезда. Одного позже опознают как Чарльза Роджерса, он же «человек на травянистом холме». Двух других подозревали в связях с мафией и с ЦРУ. Я встал и стал смотреться в зеркало. Переступать за эту черту мне совсем не хотелось. За ней начинался спуск в унылое бездорожье. Фрэн права: нельзя впутываться в эти дела, растворяться в этих сложностях. Трое ехали в товарняке через дельту Сакраменто. Один из них был моим сыном. Двое других – вроде бы ветераны войн, один – сотрудник компании, которая теряла миллиарды, если бы билль Сигрэма прошел в сенате и стал законом. Правда ли это? Если да, что это значит? Велико искушение найти здесь связь, но это представлялось первым шагом в темноту. Шагом по пути, с которого возвращались немногие. – Мне пора, – сказал Мюррей. – Тот человек должен передать мне факс с протоколом задержания. – Послушайте, – остановил его я, – нас примут за сумасшедших. Какие бы доказательства мы не предъявили, если нас сочтут одержимыми теорией заговора, все пропало. Я слышал, как Мюррей на своем конце линии что-то жует. – Спросите Дэнни, – предложил он. – Вы его завтра увидите. Назовите ему имя Фредерика Кобба. И Марвина Хуплера. Хотя они могли назваться иначе. Скажите ему, что знаете, с кем он ехал в том поезде, и посмотрите на реакцию.