Незнание казалось страшнее знания. Роза выпрямилась. Она вглядывалась в темноту и прислушивалась. Звуки по-прежнему почти отсутствовали, но свет усилился, так что неясные и причудливые очертания предметов, висевших на веревках, стали отчетливее. Еще одна удивительная особенность состояла в том, что эти искаженные формы уже не вмещались в пространство комнаты, но выходили за его пределы, словно Роза обрела способность видеть сквозь стены. К тому же она заметила, что слабый свет состоит из двух оттенков, бледно-голубого и бледно-розового; оттенки эти сочетались причудливее, чем цвета в узорах, покрывающих шторы. Отбросив влажную одежду, касавшуюся ее лица и головы, Роза устремилась к входной двери. Ей показалось, что дверь стала прозрачной; тем не менее она открылась без всяких затруднений. Роза спасалась бегством, безумным, отчаянным бегством. Она не могла принимать происходящее с покорностью, не говоря уже о более радостных чувствах. В дверях она остановилась лишь усилием воли. Несколько мгновений Роза стояла, тяжело переводя дыхание и глядя перед собой. Роза ожидала, что за пределами дома свет будет намного ярче. Судя по тому, что ей доводилось слышать, это должно было быть именно так. Тем не менее свет оказался тусклым, примерно в два раза слабее, чем в комнате. Точнее всего к этому свету подходило определение «отдаленный», хотя его источник находился под самым носом у Розы; le vrai chemin de l’eglise, отнюдь не широкий. Свет исходил от многочисленных свечей, но, как это ни удивительно, по-прежнему состоял из бледно-розового и бледно-голубого оттенков, которые уже различила Роза. – Необъяснимо, – прошептала она. – Необъяснимо. Трудно было понять, сколько здесь было свечей, каждая свеча казалась достаточно толстой, но при этом давала совсем немного света. Свечи находились в руках у мужчин, которые образовывали неправильный круг, внутри которого стояло еще несколько человек, без свечей: носители (слово «носильщики» казалось Розе неуместным) пребывали в процессе смены. В центре всего находилось то, что они должны были нести; от него тоже исходило свечение. После того как Роза открыла дверь – отнюдь не тихо, ибо страх сделал ее неловкой, – мужчины, стоявшие к ней ближе всех, как носители огня, так и носители бремени, медленно и торжественно расступились, так что перед ней образовалось широкое открытое пространство. Она уже являлась частью происходящего, и изменить это было невозможно. Робко, как девочка, она сделала несколько неуверенных шагов. И только тут увидела – то, что лежало перед ней, испуская сияние и благоухание, эти неотъемлемые признаки святости, было ее двойником, ее дубликатом, ее копией. Копией той Розы, которой она была сейчас, не девочки и не старухи. Она упала на колени перед носилками и боязливо коснулась руки той, которая на них лежала; неожиданным образом ответом ей стало нежное пожатие. – Кто я? – прошептала Роза. – И кто ты? – Я твоя душа, – ответил незнакомый глухой голос. – Но куда ты направляешься? – воскликнула Роза. – В храм. Куда еще может направляться душа? – Я увижу тебя еще? – Когда-нибудь. – Но когда именно? – Не знаю. – А что мне делать до тех пор? – Живи. Забудь обо всем и живи. – Но как я могу забыть? Разве это возможно? Разве кто-нибудь способен забывать? Роза подняла голову и оглянулась по сторонам; внезапно ее пронзила мысль о том, что эти молчаливые люди, каким-то образом служившие ее душе, были теми самыми мужчинами, что предстали перед ней нынешним вечером, мужчинами, имена и лица которых ее память отчасти утратила. Но было ли это действительно так, она не могла ответить с уверенностью. Новые носители приступили к своим обязанностям (кто они на самом деле, если ее догадка верна, Роза не могла постигнуть). Оттеснив Розу, они подняли носилки на плечи. Окруженные слабым свечением, двинулись к вершине холма, туда, где высилась церковь, возведенная на месте храма древней богини, некогда обитавшей в священной роще. – Прощай, – сказала Роза; впрочем, она не была уверена, что произнесла это слово вслух. На удивление быстро на ухабистой дороге воцарилась тишина, все признаки жизни замерли, и даже свет звезд не нарушал темноты. Но Роза видела, что зашторенные окна гостиной по-прежнему светятся, значит, лампы в гостиной горели как обычно; когда она неспешно вернулась в дом, до нее донеслось тиканье часов. Судя по стрелкам на циферблате, после полуночи прошло всего десять минут. Надо было решить, как поступить с мокрой одеждой, но Роза сочла, что это подождет до утра. Утром ей все равно придется собирать вещи, готовясь к отъезду в Лондон, – таков был первый шаг, который она наметила. Каков будет следующий, предсказать было невозможно. Niemandswasser[4] Вскоре после трех часов ночи, когда сентябрьский воздух был пропитан легкой изморосью, молодой князь Альбрехт фон Аллендорф, которого близкие обычно называли Эльмо, ибо считали, что внутри у него бушует пламя, проник в Зоологический сад со стороны Лихтенштейналле. Перепрыгнув через запертые ворота, он направился на берег большого озера, которое простиралось слева, и там, в полной темноте, совершил попытку застрелиться. В течение предшествующего часа Эльмо брел, отнюдь не быстро и уверенно, ибо не имел привычки передвигаться пешком, из Шенеберга, где в маленькой комнате с низким потолком, давно уже служившей им местом свиданий, поперек широкой кровати лежала Эльвира Швальбе в шелковой ночной сорочке. Она не радовалась тому, что избавилась от Эльмо – на этот раз, несомненно, навсегда, и не скорбела по поводу его утраты; несомненно, она не была мертва, что, учитывая силу страсти Эльмо, не могло не удивлять; но и назвать ее в полной мере живой было бы несправедливо. Главным следствием произошедшего стал почти полный паралич воли и чувств, овладевший Эльвирой. Хотя женщина страшно замерзла, в течение нескольких часов она не сделала ни единого движения. Лишь в середине дня ей удалось стряхнуть с себя оцепенение. Встав с кровати, она провела немало времени, укладывая свои прекрасные волосы в прическу, затем надела платье из тафты в широкую (очень широкую) серую и белую полосу, заперла любовное гнездышко, дабы более его не отпирать, и пошла в кондитерскую на углу. Там она съела значительно больше пирожных и выпила больше кофе, чем позволяла себе обычно. Несмотря на это, она по-прежнему чувствовала себя голодной, так что пришлось заказать омлет. Счастливая, невероятно счастливая Эльвира, обновленная, обретшая силу, ставшая еще привлекательнее благодаря перенесенному страданию; она вновь была свободна, и перед ней расстилался мир, полный заманчивых возможностей. So endet alles.[5] Позднее, улучив момент, она бросила ключи от комнаты в Шпрее. Эльмо, молодой князь, был лишь сравнительно молод; у него имелось четыре старших брата, и все они выглядели старше своих лет. Все они избрали военную карьеру, в которой преуспели, причем отнюдь не только благодаря блестящим связям. Время, свободное от парадов и маневров, они проводили на курсах и лекциях или же за чтением военных книг. Все они были женаты, причем их супруги соответствовали им по социальному положению, все имели детей, причем никто не ограничивался одним отпрыском, и во всех семьях преобладали мальчики. Несмотря на обязанности службы, по крайней мере, один из братьев Аллендорф неизменно сопутствовал престарелому отцу, помогая ему в делах и удовольствиях, главнейшим из которых большую часть года являлась охота. Таким образом братья по очереди овладевали искусством управления государством, что, разумеется, было особенно важно для старшего. Наследный князь Аллендорф сумел избежать современных веяний, и, как ни удивительно, по-прежнему обладал значительным влиянием в своем небольшом княжестве; оно было не таким крохотным, чтобы давать повод для шуток, но и не таким большим, чтобы лишать правителя возможности личных контактов с подданными. В том, что ему удавалось сохранить единоличную власть, не последнюю роль играло одно важное обстоятельство – практически все подданные князя его любили; к тому же он был превосходным правителем, которого с рождения готовили к этому поприщу, привив умение в любой ситуации держаться с естественным достоинством. Те немногие, кого не устраивала княжеская персона, перебрались в Берлин. О том, чтобы создавать беспорядки в Аллендорфе, абсурдно было даже помыслить. Наследный князь давно уже был вдовцом (Эльмо почти не помнил матери), однако пользовался нежным вниманием со стороны графини Софии-Анны, тоже вдовы, которая приходилась ему дальней родственницей (как и ее покойный муж); графиня по-прежнему сохраняла привлекательность, нередко пленяя тех, кто был значительно моложе ее годами. Она жила в просторном особняке в стиле рококо, прямо напротив замка наследного князя. Когда она там поселилась, старшие мальчики приняли ее настороженно, однако десятилетний Эльмо (его, впрочем, тогда еще не называли Эльмо), утомленный попечением образцовых гувернанток, сразу проникся к графине расположением; ему особенно нравилось проводить время в ее спальне, куда он проникал при малейшей возможности, дабы, распахнув один из шкафов, в благоговейном восторге вдыхать аромат ее шелковых платьев и тончайшего белья. Обстановка в доме графини была куда менее официальной и строгой, чем в замке Аллендорф, и, какое бы желание ни высказывал мальчик, никто не отвечал ему отказом. Тем не менее Аллендорф был весьма красив и романтичен, точно замок из волшебной сказки; наследный князь прилагал немало усилий к тому, чтобы император, столь пожилой, что казался вечным, как можно чаще гостил в его резиденции. Помимо дворца Аллендорф в Берлине, неподалеку от которого ныне сидел во тьме Эльмо, семья владела еще одним, значительно более древним замком, расположенным на берегу озера Констанц, или же Боденского озера. С тех пор как нынешний наследный князь, тогда маленький мальчик, вместе со своим отцом провел в этом замке неделю, никто из старших членов семьи более не выбрал время, чтобы посетить этот удаленный уголок. Подобное семейное равнодушие к замку считалось явлением вполне нормальным, но в данном случае для него имелась особая причина: некое неприятное происшествие (подробности которого никогда не разглашались), случившееся во время визита мальчика в замок. В результате наследника никогда более туда не возили; когда он вырос и стал сам себе господином, он ни разу не пожелал отправиться к Боденскому озеру. И хотя, возможно, ни единого слова не было произнесено вслух, подобное поведение не могло не влиять на тех, кто окружал наследного князя, – как членов семьи, так и всех остальных. Впрочем, в большинстве своем люди, окружавшие князя, отнюдь не стремились проявлять инициативу, когда речь шла о посещении отдаленных семейных владений. В течение многих лет замок находился на попечении надежных пожилых слуг, и это вполне удовлетворяло всех. Лишь у Эльмо вошло в привычку время от времени посещать забытый замок – инкогнито, насколько это можно было устроить. Впервые он прибыл сюда, влекомый мыслью о том, что именно в этом обветшалом строении на берегу озера его род – семья, которой он имел все основания гордиться, – обрела свое величие и значение. Семья, сплоченная вокруг его старших братьев, никогда не была к нему сурова, но, несомненно, между ним и родственниками имелись существенные различия. Поэтому Эльмо почитал большой удачей возможность в любую минуту отдохнуть от общества отца, братьев, их жен и детей в восхитительно прекрасном месте, не навлекая при этом на себя обвинений в неверности и предательстве. Если при ярком свете полной луны вы отправитесь кататься на лодке, в одиночестве или же в обществе некоей прекрасной особы, к коей питаете нежные чувства, если, покинув озеро Констанц, вы минуете полуостров Штаад с его маяком и двинетесь к Мерсбургу, на вашу душу, несомненно, снизойдет покой и чувство примиренности со всем сущим, не достижимое ни в одном из безбрежных океанов мира. Порой, несмотря на лунный свет, земля исчезает из виду, и кажется, что вы в открытом море; однако вы сознаете, что мягкая шелковистая гладь, которая плещет у вас под веслом, ничуть не похожа на соленую морскую воду; ее принес сюда великий Рейн, начинающий свой путь высоко в Альпах. Воздух невероятно чист; Боденское озеро расположено на высоте четырехсот метров над уровнем беспокойного моря. Мельчайшая рябь на воде пронизана поэзией, легкий ветерок дышит нежностью. Естественно, Эльмо, как и его старшие братья, служил в армии; но в его случае служба имела, так сказать, несколько декоративный характер – в ту пору это еще было возможно, хотя подобные обычаи неумолимо отходили в прошлое. В армии он познакомился с Виктором, юношей, чье положение в обществе было весьма сходно с его собственным (отец Виктора командовал гвардией в одном из удельных княжеств); впервые в жизни у него появился друг, который делал еще привлекательнее (вместо того чтобы портить и отравлять) путешествия на лодке по озеру, обычно совершаемые ночью. Темноволосый смуглый Виктор во время этих лодочных прогулок иногда наряжался девушкой, и у Эльмо возникало ощущение, что он, хотя бы на краткое время, чудесным образом обрел сестру, о которой всегда мечтал. Как-то ночью или ранним утром, во время одной из подобных лодочных прогулок, произошел ужасный случай. Пока Эльмо работал веслами, Виктор, сидящий на носу, опустил руку в воду. Трудно сказать, в какой именно части озера они в ту пору находились. Одна из самых привлекательных особенностей Боденского озера состоит в том, что, утратив представление о собственном местоположении, вы почти не подвергаете себя риску; скоро, подчас даже слишком скоро, где-нибудь покажется полоска суши. Но в ту ночь или же раннее утро степень риска неожиданно возросла, причем весьма значительно; дело в том, что рука, которую Виктор расслабленно опустил в тихую воду, оказалась наполовину откушенной. Юноша лишился четвертого и пятого пальцев и, несмотря на все усилия докторов, смог лишь частично владеть рукой – что хуже всего, правой рукой, которой он писал стихи и перебирал струны гитары. Несомненно, это печальное происшествие не могло не сказаться на эмоциональном состоянии Виктора, доказательством чего явилась ссора, вспыхнувшая между ним и Эльмо. После этого случая Виктор вышел в отставку (ему предлагали хорошую должность в штабе, но он отказался – как отказывался впоследствии от большинства предложений). Казалось, юноша обрек себя на одинокое и праздное времяпрепровождение; день за днем он проводил, сидя на берегу Боденского озера. Редко бывало, чтобы он два дня подряд выбирал одно и то же место; но неизменно находился вблизи от озера, как правило, у самой кромки воды, хотя порой укрывался от ветра в роще или же у стен рыбацкой хижины. Всем было известно, что Виктор снимает жилье у некоей пожилой пары, проживающей в благоустроенной усадьбе в трех милях от замка Аллендорф; все знали также, что он предпочитает одинокие трапезы, ибо не желает, чтобы люди видели, как он ест, неловко орудуя изувеченной правой рукой, в которой принято держать нож. Эльмо, никоим образом не ощущавший себя виновником ссоры, хотя и сознававший, что ссора эта была неизбежна, весьма тревожился о том, как Виктор проведет осень и зиму, которые были уже не за горами. Несчастный случай произошел знойной августовской ночью, а в окрестностях Боденского озера, как известно, по меньшей мере в течение полугода царит ненастье. Один из докторов, с которым Эльмо решил посоветоваться, попытался объяснить произошедшее с медицинской точки зрения: по его мнению, неведомое существо, нанесшее увечье, поразило также психику жертвы путем внедрения в кровь бацилл, возможно неизвестных науке; именно эти бациллы лишили Виктора способности здраво рассуждать. Судя по тому, что творилось с Виктором, объяснение это представлялось вполне правдоподобным. Относительно самого́ неведомого существа возникли самые несхожие предположения. Среди людей простодушных бытовало мнение, согласно которому Виктора атаковало чудовище, живущее в глубинах озера с незапамятных времен; согласно легенде, оно явилось еще Карлу Великому, а Парацельс беседовал и с королем, и с монстром. Наиболее распространенная и убедительная гипотеза состояла в том, что Виктора изувечила пресноводная акула. Эти твари вполне способны на подобное нападение, говорили бывалые люди, которым доводилось встречать акул на Востоке и в других подобных местах. Этот несчастный случай, несомненно, стал бы настоящей сенсацией, будь Виктор более известной и популярной в обществе фигурой или же хотя бы человеком, живущим сообразно своему социальному положению; но он, подобно Эльмо, старался по возможности сохранить инкогнито. Наиболее чуткие догадывались, что Виктор не желает становиться героем долго не затухающих сплетен. Так или иначе, во многих селениях в той части побережья для детей был установлен целый ряд строжайших запретов. Возможно, именно благодаря данным мерам предосторожности несчастный случай, произошедший с Виктором, не повторился. Скорее, чем этого можно было ожидать, волнение, поднятое кошмарным происшествием, сошло на нет, и лишь сам Виктор продолжал в одиночестве сидеть на берегу; как и предполагал Эльмо, с наступлением зимних холодов озеро не утратило для него притягательности. Странное поведение Виктора вдохновило великую поэтессу[6], проживающую в одном из самых живописных замков у озера, на создание поэмы, полной таинственных и туманных символов; впрочем, далеко не все поклонники этой поэмы знают, при каких обстоятельствах она была написана. Пожалуй, расскажи им об этом, они не поверят. Эльмо, уже не испытывавший прежних чувств к замку Аллендорф, едва ли не с облегчением вернулся в Берлин, в свой полк. Вскоре он встретил Эльвиру; это произошло в небольшом театре, где после окончания представления молодые офицеры весело проводили время в обществе начинающих актрис, певичек и (в особенности) танцовщиц. Эльвира была танцовщицей, хотя выходила на сцену гораздо реже с тех пор, как стала пользоваться покровительством Эльмо. Подпав под ее чары, он почти забыл о Викторе, да и обо всем остальном тоже. Он любил ее всем сердцем, и с годами его любовь лишь становилась крепче. У него никогда не возникало сомнений в том, что Эльвира разделяет его чувства, а также в том, что любовь их будет длиться вечно. При этом Эльмо сознавал, что в силу своего положения никогда не сможет предложить возлюбленной руку и сердце. Примеров подобных отношений вокруг было предостаточно, причем не только среди его ровесников, но и среди людей значительно старше годами; нередко подобные связи оказывались весьма длительными и прочными, хотя люди посторонние не сомневались в их мимолетности. Что касается практических дел, Эльмо, человек, для которого существовала лишь идеальная сторона жизни, искренне полагал, что, ежели он имеет деньги, этого вполне достаточно для них обоих, и то обстоятельство, что у Эльвиры денег почти нет – ни сейчас, ни в перспективе, – не должно его волновать. Кроме того, Эльвира танцевала не в парижском кабаре, а в маленьком оперном театре. Эльмо был исполнен внутренней силы, которую вскоре после знакомства с ним ощущал всякий чуткий человек; именно этой силе он был обязан своим прозвищем. Оказавшись загнанным в угол на поле боя, он, несомненно, вырвался бы оттуда быстрее, чем любой из его поднаторевших в военном деле братьев, и при этом обошелся бы меньшими жертвами. Тем не менее теперь, когда, загнанный в угол, Эльмо сидел на берегу озера в Зоологическом саду, решимость его медленно покидала. До сей поры он был уверен, что знает себя досконально; у него никогда не возникало сомнения, что он способен покончить с собой в ужасающих обстоятельствах, которые обрушились на него столь неожиданно и неумолимо; выбор наиболее подходящего способа также не представлял для него затруднений. Он знал, что и днем и ночью самый верный способ всегда у него под рукой, знал с тех пор, как на четырнадцатый день рождения его дальняя родственница, графиня София-Анна, подарила ему свой собственный пистолет, изящную лакированную вещицу, и приказала не расставаться с ним никогда. В тот день на ней было сиреневое платье с узором из крупных белых роз – нарядное, надетое в честь семейного торжества, виновником которого был Эльмо. – У женщины всегда должны быть деньги, – сказала она ему в своем будуаре, прежде чем они оба спустились вниз. – А это – то, что всегда должно быть у мужчины. Возможно, именно благодаря тем особым обстоятельствам, при которых он получил этот подарок, Эльмо до сей поры ни разу им не воспользовался. Однако он следил, чтобы кто-нибудь из его слуг регулярно чистил и смазывал маленький пистолет; впрочем, на стрельбищах он получил неплохую практику, а все пистолеты, в сущности, устроены одинаково. Эльмо был метким стрелком и знал, куда следует целить, чтобы сразить наповал. Но выяснилось, что в кромешной тьме убить себя не так просто. Эльмо с удивлением обнаружил, что отсветы городских огней, которыми так славился Берлин, практически не проникают в глубь Зоологического сада. Кроны деревьев смыкались плотнее, чем он предполагал, и в неподвижном зеркале озера не отражалось ни малейшего намека на лунный свет. Возможно, истина состояла в том, что Эльмо оказался во власти паралича воли и чувств, сходного с тем, что в данный момент испытывала Эльвира, не способная даже набросить на себя одеяло. Подобный паралич обыкновенно завершает эпоху большой любви, на смену которой приходят долгие месяцы горестей и утрат; в этом, возможно, заключается высшее милосердие. Иногда период практически полного оцепенения длится около двух суток. Но Эльмо полагал, что главная проблема заключается именно в темноте. Действовать решительно в столь плотном сумраке было так же невозможно, как совершать решительные поступки, пребывая в задумчивой неопределенности. Эльмо пробрала дрожь. Он догадался: близится тот ранний рассветный час, когда прерываются многие жизни, и даже люди нечуткие ощущают их исход столь же отчетливо, как если бы он совершался на главной площади города. Над поверхностью воды просиял легчайший, удивительно ровный свет; явление, естественное в час заката, сейчас, в предрассветную пору, не могло не вызвать тревоги. Любой человек, обладающий сердцем, поневоле должен был содрогнуться и затворить свой разум, бессильный осмыслить происходящее. Внезапно в озере или же над ним – это невозможно было понять – возникла фигура. Это была прекрасная женщина; женщина столь поразительной красоты, которую бессильно измыслить мужское воображение. Она была обнажена, кожа ее сияла белизной, глаза были огромны, как у Пресвятой Девы, а на полных алых губах играла улыбка. Эльмо решил, что от холода и усталости задремал и теперь видит сон, посланный ему на мучение. Ибо прекрасное видение с невыносимой жестокостью возродило мысли и воспоминания об Эльвире, оживило чувства, замершие в краткие минуты оцепенения. – Проклинаю, проклинаю тебя, – простонал Эльмо; как только слова эти сорвались с его губ, маленький пистолет, который он сжимал в руке, выстрелил в первый раз. Однако выстрел оказался неудачен; сон то был или не сон, но рука Эльмо тряслась так, как если бы он бодрствовал; мелкая дрожь била ее от плеча до кончиков пальцев. Видение начало меркнуть и растворяться в воздухе; трудно было понять, куда угодила пуля. В Зоологическом саду время от времени еще случались дуэли, и пули оставили множество отметин на стволах деревьев, росших вокруг озера. Что до видения, оно, помедлив долю секунды, погасло, словно над водой и в самом деле явилась Пресвятая Дева. Изящный дамский пистолет вмещал лишь одну пулю. На память Эльмо пришла простая истина, услышанная когда-то от дамы, заведующей балетной труппой в театре, где работала Эльвира; в обязанности ее входило следить за тем, чтобы девушки были приличным образом одеты, аккуратны и дисциплинированны, танцевальное же их мастерство совершенно ее не касалось. – Мы не можем умереть только потому, что нам этого хочется, – как-то сказала эта женщина в присутствии Эльмо. В тусклом тревожном свете наступающего дня казалось, что деревья, обступившие молодого человека, следят за каждым его движением, впитывают каждый его вздох. Любой другой способ самоубийства был неприемлем для солдата и князя. Выругавшись, Эльмо зашвырнул пистолет в озеро. Этот поступок таинственным образом повлек за собой весьма важные и непредсказуемые последствия. В тот же день смотритель парка заметил под водой какой-то странный блеск. Он извлек пистолет из воды при помощи длинного багра, предназначенного для подобных случаев; пистолет передали в полицию, и, так как на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии-Анны, начальник участка приказал подчиненным должным образом упаковать находку и отправить графине по почте. Получив пистолет, София-Анна оставила его при себе, а Эльмо послала лишь короткую записку. Таким образом молодой князь утратил расположение графини; отныне она испытывала к нему полное равнодушие. Впрочем, Эльмо так и не получил записку от Софии-Анны (которая, кстати, была полностью осведомлена о его отношениях с Эльвирой); дело в том, что записка была адресована в столичную резиденцию семейства Аллендорф, а Эльмо через несколько часов после печального происшествия в Зоологическом саду покинул Берлин вечерним поездом. Хотя попытка самоубийства не удалась, Эльмо ощущал себя мертвецом. Эльвира, жизнь, прошедшие годы – все они стали его убийцами. Ему более не требовалось оружие, ему не было нужды предпринимать какие-либо действия. Человек умирает, когда умирает его сердце, хотя он может долгое время не сознавать этого. Эльмо почувствовал себя мертвым, когда бросил пистолет в озеро, и презрительное письмо графини, в котором она разрывала с ним всякие сношения, было совершенно излишним. Юноша отправился на берег Боденского озера, ибо оно казалось ему единственным местом, где он мог с легкостью обрести вожделенное одиночество. Прежде чем покинуть Берлин, он дал мажордому (в действительности пожилому крестьянину, произведенному в смотрители) телеграмму, в которой распорядился выслать за ним экипаж на вокзал в Штутгарте. На следующий день, в десять часов утра, умирающий от голода Эльмо прибыл во второй замок Аллендорф. Несчастья порой лишают человека сна и аппетита, порой, напротив, усиливают их. В последний раз Эльмо был в этом замке восемь лет назад. В течение года он жил, превратившись в добровольного пленника полуразрушенного замка и заброшенного парка, расстилавшегося вокруг. Не желая, чтобы его видели, он ни разу не вышел к озеру. Парк, несмотря на свою запущенность, был обнесен высокой стеной, которая, по настоянию наследного князя, поддерживалась в надлежащем состоянии. Эльмо неукоснительно требовал, чтобы слуги не зажигали в комнатах свечи, не закрыв предварительно ставни и не задернув длинные пыльные шторы. Он запретил также упоминать в разговорах с посторонними о том, что он живет в замке, а все письма (ежели таковые будут) приказал сжигать, не распечатывая. Эльмо коротал время за чтением трудов Фомы Кемпийского и Якоба Беме, обнаруженных им в библиотеке замка; пожелтевшие страницы этих древних томов покрывали пятна, их ветхие кожаные переплеты рассыпались в руках, обнажая трухлявую сердцевину. Время от времени он записывал собственные мысли на пустых листах некоего старинного фолианта. То была книга, посвященная магии. Печатный текст и загадочные диаграммы занимали лишь первую половину тома, далее шли чистые листы, по всей видимости, предназначенные для того, чтобы будущий владелец – или владелица – дополнили книгу своими собственными записями. Однако до той поры, как книга попала в руки Эльмо, никто не удосужился написать в ней ни слова. Как и многие до него, юноша обнаружил, что смерть сердца побуждает перо создавать странные фантазии, в которых ужас соседствует с безумием; несмотря на свою причудливость, фантазии эти не лишены истины, однако люди здравомыслящие, как правило, не могут постичь их смысла. Так прошло еще одно лето, сменившись еще одной осенью; близилась зимняя пора, сырая и холодная. Эльмо чувствовал, что даже приближение весны, худшего времени года для людей чувствительных, периода, когда самоубийства случаются особенно часто, сезона тоски и печали, более не внушает ему тревоги, по крайней мере в той степени, чтобы он это замечал. Прежде чем покинуть Берлин, он предупредил сослуживцев, что желает быть оставленным в покое; положение его позволяло отдавать подобные распоряжения, так что никто не выказал особого удивления. Наступившая осень предоставляла ему легкую передышку. Эльмо не лишал себя возможности полюбоваться видом на озеро из окон верхнего этажа. Не подходя к окнам слишком близко, он ощущал себя в полной безопасности; в большинстве своем комнаты верхнего этажа были пусты: ни мебели, ни картин, ни охотничьих трофеев. Старые, помутневшие стекла не только защищали его от любопытных взглядов, но и добавляли очарования расстилавшемуся перед ним озерному пейзажу. Надо сказать, окна на верхнем этаже мыли не часто и не слишком тщательно. Порой Эльмо, погрузившись в забвение, глядел вдаль часами, до той поры, пока усталость не напоминала о себе судорогами в ногах, ибо он, в отличие от большинства людей, любующихся видами из окон своего дома, не мог себе позволить прислониться к оконной раме. – Юрген! – позвал Эльмо, подойдя к дверям просторной пустой комнаты. Поселившись в замке, он приказал уничтожить все календари, однако предполагал, что сейчас конец сентября или же начало октября – пора, когда становится ощутимо холоднее. Было около одиннадцати часов утра. Юрген, один из слуг, постоянно живших в замке, поднялся на несколько пролетов величественной, хотя и не устланной ковром лестницы. Эльмо использовал его для своих личных нужд, ибо лакея, прежде бывшего посредником, или Меркурием, между ним и Эльвирой, он оставил в Берлине. Юрген, человек на закате зрелых лет (а может, и старше), казался сметливее и сообразительнее своих товарищей. – Юрген, ты видишь лодку?