Усаживаясь к нему в машину, она спокойно произнесла: — Я погорячилась. Извините. — В такой ситуации у любого сдали бы нервы. — Но не у вас. Его улыбка получилась иронической. — Я, конечно, кремень. — Да, я заметила. «И что бы это значило?» — думал он, пока они ехали в Бэк-Бэй. Неужели она считает, что ему чужды страсти, бушующие в сердце нормального человека? С каких это пор ясная логика означает отсутствие эмоций? Он знал, что коллеги за глаза называют его Святым Томасом Безмятежным. Для них он был человеком, к которому обращаются, когда ситуация становится взрывоопасной и нужен его спокойный взгляд на вещи. Они не знали другого Томаса Мура — человека, который по ночам стоял перед гардеробом жены, вдыхая угасающий аромат ее одежды. Они видели только то, что он позволял им видеть. — Вам легко сохранять спокойствие. Он ведь не за вами охотится, — произнесла Кэтрин с оттенком вызова. — Давайте попытаемся рассуждать рационально… — Рассуждать о собственной смерти? Конечно, я постараюсь быть рациональной. — Хирург выработал удобную для себя модель поведения. Он нападает ночью, а не днем. В глубине души он трус, который не может противостоять женщине на равных. Ему нужно, чтобы жертва была слабой и уязвимой. Скажем, сонная, в постели. Лишенная возможности сопротивляться. — Может, мне теперь и спать не ложиться? — горестно усмехнулась Кэтрин. — Что ж, это самое простое решение. — Я хочу сказать, что он не станет нападать в дневное время, когда жертва способна дать отпор. В темноте — другое дело. Мур остановил машину возле ее дома. Здание, хотя и лишенное очарования старинных особняков на Коммонуэлт-авеню, имело неоспоримое преимущество: подземный и хорошо освещенный гараж. Для входа в дом одних только ключей было недостаточно, нужно было знать секретный код, который Кэтрин и набрала на панели домофона. Они вошли в вестибюль, с зеркалами на стенах и полами из полированного мрамора. Все было очень красиво, но стерильно. Холодно. Бесшумный лифт поднял их на второй этаж. Возле двери в свою квартиру она в нерешительности остановилась, держа в руке связку новых ключей. — Я могу зайти первым и посмотреть, если вам так спокойнее, — сказал он. Его предложение, казалось, было воспринято ею как личное оскорбление. В ответ Кэтрин решительно вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и вошла первой. Таким демаршем она словно пыталась убедить себя в том, что Хирургу не удалось сломить ее. Что она по-прежнему хозяйка своей судьбы. — Почему бы нам не пройтись по комнатам? — предложил Мур. — Просто чтобы убедиться, что обстановка не нарушена. Она кивнула. Вместе они зашли в гостиную, потом на кухню. И, наконец, в спальню. Уже зная о привычке Хирурга прихватывать у женщин какие-то вещицы, она с особой тщательностью проверила содержимое шкатулки с украшениями, заглянула в ящики комода. Мур стоял в дверях, наблюдая за тем, как она роется в блузках, свитерах, белье. Ему вдруг вспомнились совсем другие женские вещи — не такие элегантные, — сложенные в чемодане. Серый свитер, линялая розовая блузка. Ситцевая ночная сорочка в голубых васильках. Ничего модного, ничего дорогостоящего. Почему он никогда не покупал Мэри экстравагантных вещей? На что копил деньги? Разумеется, не на то, на что они в итоге были потрачены. На врачей и сиделок, физиотерапию и лекарства. Он отошел от двери спальни и сел на диван в гостиной. Послеполуденное солнце, заглядывая в окно, нещадно слепило глаза. Он потер их и уронил лицо в ладони, испытывая чувство вины перед Мэри, о которой за весь день ни разу не вспомнил. Ему было стыдно. И ощущение стыда усилилось, когда он, подняв голову, посмотрел на Кэтрин, и все мысли о Мэри разом испарились. В этот момент он подумал: «Это самая красивая женщина на свете. И самая отважная из всех женщин». — Все на месте, — с облегчением сообщила она. — Во всяком случае я не обнаружила никакой пропажи. — Вы уверены в том, что хотите остаться здесь? Я бы с радостью отвез вас в отель. Кэтрин подошла к окну, и ее профиль высветился в золотых лучах заката. — Последние два года я прожила в постоянном страхе. Взаперти. Я привыкла заглядывать в каждый угол, рыться в шкафах. С меня довольно. — Она обернулась к нему. — Я хочу вернуться к жизни. На этот раз я не позволю ему одержать верх. «На этот раз», — сказала она, как будто речь шла о битве в затяжной войне. Как будто Хирург и Эндрю Капра слились в единое целое, и два года тому назад ей удалось ослабить врага, но не победить окончательно. Капра. Хирург. Две головы одного чудовища. — Вы говорили, что ночью у дома будет дежурить патрульная машина, — проговорила она. — Да, будет, — подтвердил Мур. — Вы это гарантируете? — Безусловно. Она глубоко вздохнула и улыбнулась ему, стараясь казаться невозмутимой. — Ну тогда мне не о чем беспокоиться, правда? * * * Именно чувство вины заставило его в тот вечер поехать в Ньютон, а не домой. Он был потрясен своим чувством к Корделл и тем, что теперь она полностью завладела его мыслями. В течение полутора лет после смерти Мэри он жил по-монашески, не проявляя ни малейшего интереса к женщинам. Казалось, из всех страстей человеческих ему была оставлена только печаль. Он не знал, что делать с внезапно вспыхнувшим желанием. Знал только, что в сложившейся ситуации оно было совершенно неуместно. И выглядело верным признаком предательства по отношению к некогда любимой женщине. Потому-то он и ехал в Ньютон, чтобы искупить свой грех. Восстановить душевное равновесие. Он держал букет ромашек, когда входил в палисадник, запирая за собой калитку. «Приходить сюда с цветами все равно что приезжать со своим углем в Ньюкасл», — думал он, оглядывая сад, уже утопавший в вечерней тени. Каждый раз, когда он оказывался здесь, ему казалось, будто на этом маленьком пятачке цветов стало еще больше. Виноградная лоза и плети роз тянулись к самой крыше дома, да и весь сад как будто стремился в небо. Ему стало совестно за свой жалкий букет ромашек. Но это были любимые цветы Мэри, и у него давно уже вошло в привычку, подходя к цветочному ларьку, выбирать именно их. Она любила жизнерадостную простоту белой бахромки вокруг ярких солнышек, любила их запах — не сладкий и насыщенный, а горьковатый. Пряный. Она любила их дикие заросли у обочин и на полянах, напоминающие о том, что настоящая красота естественна и необузданна. Как и сама Мэри. Он позвонил в дверь. И уже через мгновение ему улыбалось лицо, до боли напоминавшее Мэри. У Роуз Коннели были такие же, как у дочери, голубые глаза и круглые щеки, и, хотя волосы ее стали совсем седыми, а возраст избороздил лицо морщинами, нельзя было усомниться в том, что она мать Мэри. — Как я рада видеть тебя, Томас, — сказала она. — Ты давно не приезжал. — Извини, Роуз. Я был очень занят. Даже не замечал, какой день недели. — Я слежу за твоим расследованием по телевизору. Ну и работка у тебя, не позавидуешь. Он вошел в дом и вручил ей букет ромашек. — Хотя у тебя и так много цветов, — устало произнес он. — Цветов никогда не бывает слишком много. И ты знаешь, как я люблю ромашки. Хочешь чаю со льдом? — Спасибо, с удовольствием. Они устроились в гостиной. Чай был сладкий и золотистый, каким его пьют в Южной Каролине, где родилась Роуз. Он совсем не напоминал тот унылый напиток, который Мур помнил по своему детству, проведенному в Новой Англии. Комната тоже была приторной, безнадежно старомодной по бостонским стандартам. Слишком много набивного ситца, слишком много безделушек. Но как же здесь все напоминало о Мэри! Она была повсюду. Ее фотографиями были увешаны стены. Трофеями, завоеванными в соревнованиях по плаванию, были уставлены книжные полки. Здесь же, в гостиной, стояло ее детское пианино. Призрак этого ребенка до сих пор витал в этом доме, где она выросла. И Роуз, хранительница домашнего очага, была так похожа на свою дочь, что Муру иногда казалось, что ее голубыми глазами на него смотрит сама Мэри. — Ты выглядишь усталым, — заметила она. — Правда? — Ты так и не был в отпуске? — Меня отозвали. Я уже был в машине, ехал по автостраде. Главное, упаковал свои рыбацкие принадлежности. Купил новые снасти. — Он вздохнул. — Я скучаю по озеру. Весь год жду этой поездки. Мэри тоже всегда с нетерпением ожидала поездки к озеру. Он посмотрел на ее спортивные трофеи, расставленные на книжных полках. Она была прирожденной русалкой, и, будь у нее жабры, с удовольствием жила бы в воде. Он вспомнил, как красиво и мощно двигались ее руки, когда она переплывала озеро. И как те же самые руки повисли беспомощными плетями в больнице. — Когда дело будет раскрыто, — сказала Роуз, — ты сможешь поехать на озеро. — Не знаю, будет ли оно вообще раскрыто. — Это на тебя не похоже. Ты что-то утратил боевой дух. — Это преступление совсем иного рода, Роуз. Я никак не могу понять логику убийцы. — Но тебе всегда это удавалось. — Она ободряюще улыбнулась. — Всегда? — Он покачал головой. — Ты мне льстишь. — Во всяком случае, так говорила Мэри. Ты же знаешь, она любила похвастать твоими успехами. «Он обязательно поймает преступника». «Но какой ценой!» — подумал он, и улыбка померкла на его губах. Ему вспомнились ночи, проведенные не дома, а на месте преступления, пропущенные ужины, выходные, наполненные мыслями о работе. А рядом всегда была Мэри, терпеливо ожидавшая его внимания. «Если бы мне удалось прожить заново хотя бы один день, я бы каждую минуту этого дня провел с тобой. Не выпуская тебя из постели. Нашептывая нежные слова под теплыми простынями». Но Господь не делает таких подарков. — Она так гордилась тобой, — добавила Роуз. — А я гордился ею. — Вы провели вместе двадцать счастливых лет. Не всем так везет. — Я жадный, Роуз. Я хотел еще. — И злишься, что тебя этого лишили.