– Да? Мама садится на корточки и смотрит Хедвиг в глаза. Поют сверчки, на стеблях овса поблёскивают паутинки. – У неё новый инсульт. Такое иногда бывает, хотя врачи этого не предвидели. Она в больнице. Сперва у Хедвиг как будто чернеет в глазах. Как будто мир исчез и перестал существовать. Существуют только инсульт и больница. Потом мир возвращается, яркий, колючий, уродливый. Глазам больно. И всё, что живёт в этом мире, все деревья, стрекозы, речки и овёс, всё оглядывается, смотрит на Хедвиг и думает: «Это ты виновата. Если бы не ты, этого бы не произошло». Потому что если от письма Хедвиг бабушка поправилась, то от пятна на скатерти она вполне могла снова заболеть. Письмо с обещанием Речка, в которой только что купалась Хедвиг, длинная. Она течёт до самого города, но там она шире. Там нет ни стрекоз, ни рогоза. Есть речные чайки с голосами, осипшими от выхлопных газов, а на поверхности воды плавают бумажки от мороженого и бутылки. Ещё в городе находится больница. Высокая и унылая. Тысяча маленьких тёмных окошек смотрят вниз, на Хедвиг, маму и папу. Мама закрывает машину и гладит Хедвиг по голове. – Я понимаю, что тебе грустно. Нам с папой тоже. Грустно? Возможно, где-то в глубине души Хедвиг и грустно. Но она этого не чувствует. А чувствует только страх, который раздирает её изнутри. Ноги приросли к асфальту. Они отказываются идти! Хедвиг не сможет подняться к бабушке, не сможет смотреть, как она лежит, опять грязная и некрасивая, слышать, как она говорит: «Ну вот, полюбуйся, что ты натворила!» – Пойдём, Хедвиг. – Мама осторожно тянет её за руку. – Бабушке будет приятно нас повидать. – Нет. – Что? – Она не захочет меня видеть. – Конечно, захочет. Хедвиг, не думай ты об этой ссоре. Бабушка давно обо всём забыла, – говорит мама. Мама, похоже, решила, что пятно на скатерти – самое обычное пятно, из-за которого максимум можно остаться без пирога. Она, наверно, не поняла, что новый инсульт – это дело рук Хедвиг. – Хедвиг, пожалуйста, пойдём. Дедушка тоже там. Хедвиг заставляет себя сдвинуться с места. Они входят в здание, дверь за ними со стуком закрывается. Мама кивает каким-то тётенькам в белых штанах – она работает в этой больнице и многих знает. Лифт, коридор, ещё один лифт, ещё два коридора – и они на месте. Пахнет неприятно – затхлостью и чем-то едким. Дедушка ждёт у палаты. Он тычет пальцем Хедвиг в живот. – Привет, козявка. Потом взрослые шепчутся. До ушей Хедвиг долетают короткие тихие слова. На этот раз бабушкина память не пострадала, она вспоминала и маму, и папу и много раз говорила про Хедвиг. Но врачи считают, что прогноз неважный. Мозг сбавляет обороты. Как машина, в которой кончается бензин. Дедушка выглядит усталым и потерянным. Ничего у него не ладится, и кофе нормального выпить негде. Здесь, в отделении, у кофе привкус бумаги. Наконец мама открывает дверь. – Давайте войдём. Стены внутри жёлтые. В вазе стоят искусственные цветы, правда пыльные. В дальнем конце палаты, у окна, лежит на кровати серая щепка. Это бабушка. Все садятся рядом. Хедвиг встаёт у мамы за спиной. Она не хочет смотреть на щепку и сама не хочет показываться ей на глаза. Поскорее бы уйти отсюда. Разговаривают. Ни о чём особенном – так, о погоде, о медсёстрах, о бабушкином самочувствии, не болит ли у неё что. Иногда бабушка пытается поймать взгляд Хедвиг, но Хедвиг отводит глаза. Скоро мама, папа и дедушка решают пойти в кафе и выпить настоящего кофе. Хедвиг не отстаёт ни на шаг. Но только она подходит к двери, как бабушка спрашивает её: – Может, останешься ненадолго? Мне нужно с тобой поговорить. – Хочешь остаться? – спрашивает мама. Нет. Не хочет. Но как об этом сказать? Ведь тогда она будет злой девочкой: мало того, что бабушка из-за неё заболела, она ещё и не осталась поговорить. Думать тут не о чем, надо остаться. Мама гладит Хедвиг по щеке и выходит вместе со всеми. В палате становится тихо. Бабушка хлопает рукой по матрасу, чтобы Хедвиг подошла и села. Но Хедвиг стоит на месте. В такие минуты можно услышать, как стучит сердце. Удары доходят до самых ушей. – Ты злишься на меня? – спрашивает бабушка. – Нет. И снова становится тихо. Только две чайки перекрикиваются за окном. – Честное слово, Хедвиг, я не помню, что обещала тебе оловянных солдатиков, – говорит бабушка. – Клянусь всем, что у меня есть. – Это не важно, – шепчет Хедвиг. Бабушка медлит. – Почему? – Потому что… просто не важно. На полу стоит чёрная сумка с золотыми застёжками. Это бабушкина сумка, она была у неё всегда, сколько Хедвиг себя помнит. Бабушка тянется за ней, но не достаёт. – Не поможешь? Хедвиг берёт сумочку и протягивает бабушке. Обессилевшими пальцами та вылавливает чернильную ручку и какой-то старый чек. Кладёт чек на сумку и что-то пишет. Дописав, смотрит на Хедвиг. – Ты слыхала, что я скоро умру? – спрашивает она таким тоном, как будто речь идёт о соседском поросёнке, у которого случилось расстройство желудка. Хедвиг не отвечает. Скоро она провалится сквозь пол и исчезнет. Бабушка поднимает брови. – Они тебе что, не рассказали? – Нет. – Впрочем, всё в порядке вещей. Так оно бывает, с этими инсультами. – Да, но… Слова не выговариваются, лоб горит, голова закипает. – Но что? – Ну… если… – мямлит Хедвиг. Бабушка похлопывает Хедвиг по щеке – по-старчески и по-доброму, хотя это и не очень приятно. – Что ты хотела сказать? – уточняет бабушка. Хедвиг долго молчит, но в конце концов справляется с комком в горле и находит внутри себя голос, тоненький, как шёлковая бумага. Бабушка наклоняется ближе, пытаясь разобрать, что она говорит. – Ну, если бы я не испачкала скатерть, ты бы не заболела во второй раз. Бабушка смотрит на Хедвиг так, как будто не поняла или не расслышала. И качает головой. – Это ты так думаешь? – Да. И тогда бабушка хватает её, настоящей крепкой хваткой за обе руки. Кажется вдруг, что она стала намного сильнее, чем обычно, ещё немного, и она поднимет Хедвиг в воздух. Но бабушка не поднимает её, а просто держит за руки.