Харроу Нова подняла черную рапиру в направлении верхнего яруса. Левую руку она прижала к груди, костяшки пальцев уперлись в ключицу, где немузыкально звенела цепь Самаэля Новенари – черная дрербурская сталь, каждое звено отлито в форме черепа, а свободный конец заканчивается резной бабочкой тазовой кости, залитой свинцом. Нервы у Харроу были стальные, а вот желудок оказался менее крепким – из-за странной смеси страха и ярости. Кишки словно бы расползались горячей размазней. – На пол, – сказала она. – Харроу, – ответил рыцарь, стоявший против нее, – нам необязательно это делать. – Тогда откажись от своих притязаний и признай меня первым рыцарем, слабак, сопляк, слизняк. Я превосхожу тебя во всех отношениях. Я уступаю тебе размерами и силой, но я стремилась к одной-единственной цели, и я от нее не откажусь. – Да, Харроу, но мой отец меня убьет, – ответил он. Ортус Нигенад печально высился над ней. В новой мантии и тяжелых сапогах, с новой корзиной и бабкиной рапирой в руках он выглядел очень массивным. Мантии и сапогам она завидовала, корзине – нет. Она была недавно изготовлена из обсидиана и прочнейшего холста, который, вероятно, опустошил казну. Харроу горько подумала, что родители могли и продать что-нибудь. Ортус походил на гору мышц и жира, он обладал габаритами, положенными современному рыцарю Девятого дома. Она не могла надеяться на то же. Она и не пыталась. В самом начале своей карьеры Харроу осознала, что нужных размеров, веса и ширины плеч она никогда не достигнет, но зато сможет компенсировать их скоростью, техникой и ловкостью. К этому выводу она пришла около пяти лет назад. Именно Харроу, лишенная оружия, пробралась в Анастасиев монумент и вытащила оттуда цепь Самаэля, священную реликвию давно покойного рыцаря первой хранительницы гробницы. За этот грех ее принудили раздеться перед тем самым алтарем, перед которым она стояла сейчас, и Преподобный отец порол ее, пока не вмешалась Дочь. Цепь осталась у Харроу, но Дочь так и не позволила ей забыть о своем вмешательстве. – Харроу, – сказал рыцарь жуткого образа, с лицом-черепом. Пятью годами ранее, когда усыновленная наследница-некромантка избрала Ортуса своим первым рыцарем, Мортус, прежде чем покинуть свой пост, нанес на лицо собственного сына раны в виде черепа, и теперь шрамы явно виднелись под краской. – Харроу, тебя никогда не отпустят. Я бы очень этого хотел. Я не хочу лететь в Первый дом, я даже представить не могу, что стану служить ликтору, не говоря уж о том, чтобы противостоять другому ликтору, как во времена Нониуса. – Матфий Нониус никогда не сражался с ликтором. – Летописи совершенно однозначны… – Там не хватает половины листа! – Поправки очевидно намекают на… – Я – дочь Девятого дома! – сказала она, перебив тираду о поправках. – Я – неисполненный завет и окровавленные зубы нецелованного черепа. Я сознаю, что я – жестокое разочарование. Мне нашли замену, я не могу стать истинной наследницей тайн, принадлежащих роду Преподобных. Но я могу держать в руках клинок! Если я не могу быть адептом, защищать некроманта – мое право! Ортус Нигенад стер пот со лба. Свет свечей подчеркивал следы от ран на его лице, но выражение этого лица было совсем не таким жестоким. Кости в корзине у него за спиной приятно похрустывали, как песок в песочнице. – Харроу, ты ведь даже не хочешь стать ее клинком. – Нет. Я мечтаю, чтобы ее заживо сварили в масле. Я надеюсь, что она на глазах у всех рухнет в пропасть. Я надеюсь, что кто-нибудь огромными ножницами перережет ей сухожилия на ногах. Я безумно хочу на это посмотреть. Я бы билет купила. Ортус сказал дрожащим голосом: – Но ты же знаешь, что она… – Нет. – Говорят, что она подала прошение о… – Продолжи это предложение, и тебе будет очень больно. – Харроу, – упрямо сказал он, – я бы почел за счастье стать вторым рыцарем. Быть вторым рыцарем Дрербура очень почетно! Остаться дома, верно служить семье, не бросаться в недобрые объятия космоса и чужих домов. Но даже если я скажу, что да, Харроу Нова лучше меня, и я признаю это, твои… Преподобные мать и отец не примут моих слов. Тебе придется убить меня, чтобы они восприняли твои слова всерьез. А я вообще не хочу, чтобы меня убивали. – Ты прав, – кивнула Харроу. Его облегчение было почти ощутимо. Он ссутулил плечи – хотя, может, это из-за корзины его так перекосило. Агламена постоянно шпыняла его из-за осанки. Посмотри на Харроу! Она стоит, как статуя! А ты похож на рыболовный крючок. Ортус тяжело навалился на церковную скамью и сказал со вздохом облегчения: – Спасибо. Хорошо. Я рад. – И я считаю это важным, – продолжила Харроу. Она вытянула руку с клинком, перебросила цепь через плечо и зажала тяжелый ее конец в пальцах. Беспорядочная ярость у нее в душе теперь лилась стремительным жарким потоком, как металл в форму, и, как это всегда бывало, рапира стала продолжением руки. – Приготовься умереть, Ортус Нигенад. Предай свою душу Запертой гробнице, камню и цепям. И надейся, что она всплывет в Реке. – Ради бога, Харроу, пожалуйста… Их голоса разносились довольно далеко. Распахнулась маленькая дверь ризницы, и из нее появился маршал Крукс, седой, в церемониальной, покрытой плесенью одежде. Искореженное лицо было искривлено негодованием, а руки в бурых пятнах тряслись от возмущения. – Вы обнажили клинки! – кричал он. – Клинки обнажены в притворе, перед алтарем, перед облачениями, под взглядами икон! Вы опозорите нас! Испоганите это место! – Прости, маршал, – сказала Харроу. – Я не с тобой разговариваю! – торжественно прохрипел Крукс. Крукс единственный проявлял к Харроу какое-то сочувствие: выражалось оно в том, что он всегда бывал страшно несправедлив по отношению к другим. Впрочем, это все равно было сочувствие, и какие бы подозрения оно ни вызывало у других, она никогда бы не променяла его на… чью-нибудь нежность. – Я говорю с первым рыцарем! Ортус из Девятого дома, дурень ты, надо было быть умнее. – Прости, маршал, – скромно сказал Ортус, как всегда, как будто он вообще принимал в происходящем какое-то участие. Иногда Харроу ненавидела его за это. – Не прощу! – негодующе сказал Крукс. – Беги к своей сумасшедшей, они уже закончили с аранжировками. Первый рыцарь напрягся и что-то пробормотал с легкой ноткой упрека. Защищаться он не пытался: Ортусу было хорошо за тридцать, но перед маршалом он мог только неловко бормотать. Крукс закаркал. Не могло же это быть смехом? – Что такое? Что, сопляк? Не называть ее так? Да сгори ты в аду и похорони себя! Если у тебя хватит яиц сказать этой индюшке, как я ее зову, я тебя зауважаю. Верный правилам Ортус, не позволяя себе никаких возражений, кроме преувеличенно громкого вздоха, поплелся в направлении ризницы. Когда он ушел, Крукс буркнул: – Жалкое время, когда нашим воителем становится мусор. Жалкое время, когда мусор становится его мечом. Харрохак, – только Крукс звал ее полным именем, остальные всегда опускали вторую часть, напоминавшую, кем она является по праву рождения. – Будь осторожна со своим оружием, не обнажай его перед алтарем. Он подковылял ближе к ней, влажно закашлялся и добавил хриплым, хорошо слышным шепотом: – Тут есть паломники, даже сейчас. Неплохо бы извиниться. В церкви и правда были паломники. Харроу стало стыдно, потому что она их не заметила. Наверное, они вошли очень тихо. Двое чужаков преклонили колени за последним рядом скамей, на правых рукавах их черных ряс виднелись коричневые повязки, подчеркивающие принадлежность к Дому. Харроу сунула рапиру в потертые ножны, поправила цепь, которую так тщательно полировала, довольно небрежно поклонилась алтарю и пошла по проходу. При ее приближении одна из паломниц откинула капюшон. На носу у нее сидели очки, а густые темные волосы она забрала в тугой пучок по обычаю. Сопровождавший ее мужчина тайком поглаживал свою бритую голову, как делают дети после первой стрижки. Харроу удивилась, увидев усталую, тревожную улыбку – как будто эта женщина ее знала. Такой улыбкой извиняются за то, что ты не сдала экзамен, когда предполагают, что ты учила. Харроу никогда в жизни не видела эту женщину. Она ее не знала. И мужа ее не знала. Вот только откуда она знала, что они женаты? – Все происходит не так, – сказала Абигейл. 41 ??? до??? Харрохак музыка казалась какофонией. Струнные инструменты, альты и пианино исполняли вполне мелодичные модуляции, но чувства Харроу настолько обострились, что она чувствовала, будто ей в уши вливают раскаленный металл. В амфитеатре было очень тепло, и, несмотря на милосердный свет свечей, несмотря на то, что электрические лампы приглушили до приятного полумрака, грозная толпа, похожая на сборище кричаще-ярких пятен, ранила зрение. Официальная вуаль Преподобной дочери была пришпилена на затылке, там, где от нее не было никакого прока. По крайней мере рядом с ними толпа заметно редела: как бы тесно ни было в комнате, какая бы неразбериха здесь ни царила, никто не хотел приближаться к Девятому дому. Харрохак радовалась двум вещам. Во-первых, она ненавидела людские прикосновения. Во-вторых, в полумраке и на расстоянии сильно снижался шанс того, что другие гости разглядят, насколько неказиста ее парадная одежда. Кружева на ее мантии пришлось заштопать – нитку тщательно подбирали по цвету, но в результате оттенки не совсем совпали, как всегда бывает с черным. Парча юбки слежалась складками от неправильного хранения. Харроу не стыдилась своей древней диадемы и такой же древней шейной гривны, их сняли с трупа предка, за мгновение до того как предок обратился в прах под лучом фонаря. Но ей не нравилось, как ржавые пятна на украшениях подчеркивают ее бедность. Харрохак подергала за край вуали. – Нет смысла опускать эту чертову штуковину, – вполголоса сказала ее капитан. – Я не собираюсь участвовать, – ответила Харрохак, не шевеля губами, только слегка повернув голову в сторону соседки. – А даже если бы и собиралась, не с моим лицом на что-то надеяться! – По крайней мере оно у тебя есть, – спокойно заметила старуха. – Это первое, чего ее божественное величество захочет от своей невесты. Наличие лица – непременное условие привлекательности. – Мы здесь не за этим! В отличие от отпрысков других Домов, я не собираюсь… выставлять свои прелести на витрине. – Один император знает, что мы можем выставить, – буркнула Агламена. Представители остальных семи присутствовавших Домов выставляли себя напоказ, как птицы во время особенно пышного брачного сезона. Ее так называемый первый рыцарь очень оживился: он царапал свои стишки на листке, который поспешно прятал в карман каждый раз, когда она на него смотрела. Все Дома слились в одно яркое, радужное пятно, сплелись в танце, напоминая мешанину сверкающих блесток. Белые мундиры Когорты с яркими знаками различия на воротниках или запястьях, длинные перламутровые платья, якобы скромные, дополненные цветными венцами, означавшими принадлежность к Дому. Некроманты в мантиях всех цветов – и ни одного практика. Только представители Шестого дома не участвовали в танцах, а серыми кучами подпирали стену, как неуклюжие дети, не способные найти партнера. Все они были одеты в одинаковые одежды цвета мертвых голубей и беседовали только между собой. В любой другой ситуации Харрохак могла бы подойти и познакомиться с ними, но сейчас ей было чем заняться. Высокая, впечатляюще сложенная принцесса Третьего дома решила присоединиться к ним – как будто бабочка села на серое болото. Шелковая золотая мантия и бриджи открывали колени, слишком красивые для некромантки, она вертела в пальцах бокал шампанского и смеялась над чем-то. Благородный дом Иды предпринимал робкие попытки заманить ее обратно, как будто, оказавшись среди Шестого дома, она сразу была признана безнадежной и лишилась шанса на внимание ее божественного величества. Третья принцесса отгоняла всех. Опасения замучили Харрохак прежде, чем кто-то подошел к ней. Она не понимала, почему так сильно бьется сердце, не понимала, чего боится, за исключением неуправляемой толпы, шума и света. Она знала, что глаза ее, обведенные священной краской, раскрыты слишком широко. Она выбрала изображение элегантного черепа под названием Цепь и месяцами училась рисовать его. И тут к ней подошла пара, которую не сопровождала свита. Мужчина и женщина. Женщина, обладавшая сложением некромантки, держала мужчину под руку, а он ел канапе другой рукой. Харрохак не стала на него смотреть. На женщине было шоколадного цвета атласное платье со шлейфом. Подойдя к Харрохак, она рассеянно кашлянула, прикрыв рот перчаткой с раструбом. Ткань была слишком простой, чтобы что-то о ней сказать, а вот покрой уже кое о чем говорил. Маленькая же золотая тиара, небрежно нахлобученная на блестящие темные косы, заявляла о себе очень громко. – Леди Абигейл Пент, – сказала Харрохак, которая этому тоже училась. – Если честно, – сказала Абигейл, – портить это мне жалко, я бы посмотрела, куда оно зайдет. – И я, – заметил первый рыцарь Харрохак у нее из-за спины. Магнус прикончил канапе и с энтузиазмом добавил: