– Немногое, – сказал император и попытался улыбнуться. – Это было жутко: подъем уровня моря и мощная ядерная цепная реакция. С этого момента все пошло под откос. Из этого тихого признания ты впервые узнала что-то о случившейся до Воскрешения катастрофе. Как и любой миф, этот рассказ казался далеким и нереальным. – Харроу, это было не слишком весело. Я ничего не понимал… я был в ужасе. А она стала мне защитницей и единственным другом, и вместе со мной училась жить дальше. Это было чертовски трудно. Я раньше никогда не был богом. Он осекся, а потом сказал: – Она успела увидеть, что случилось с домом Ханаанским. Но ей было не очень интересно. Первая воскресшая была не человеком, Харроу, но она старалась. Гнев был ее самым главным грехом… Это нас объединяло. А когда была уплачена цена ликторства, когда мы оказались на пике эмоций… мы узнали, какова кара за наш грех. Чудовищное возмездие. За наше преступление нас будут преследовать до конца времен, наши деяния отпечатаются у нас на лицах и будут сопровождать нас, как дурной запах. Она погибла при первом нападении. Ты не сказала, что соболезнуешь, ты не посочувствовала. Как и многие другие тайны, эта оказалась скучной и грустной: у императора Девяти домов кто-то был, а потом он, как и все его ликторы, кого-то потерял. Это была твоя история. История Ианты. История Августина, Мерсиморн и Ортуса. Это была история Цитеры и всех ликторов, кто умер за эти долгие мрачные века. – Я понимаю, почему первые рыцари носят титулы Домов, – сказал бог. – Это имеет смысл. Но это искажает оригинальную идею. Ты знаешь, почему ты называешься принадлежащей к Первому дому? Потому что на самом деле ты – и все остальные – дети А. Л. Без нее никого из вас бы не было. Император Девяти домов поставил на стол пустую кружку с размокшими крошками имбирного печенья. В те краткие секунды после тихого стука дна об стол, когда вселенная словно бы задержала дыхание, ты не представляла, что он собирается сказать худшее, что ты вообще слышала в своей жизни. Тонкие морщинки на лбу и у глаз стали чуть глубже, и он сказал: – Мне нравится думать, что она бы полюбила тебя. Из тебя вышла бы отличная дочь, Харрохак. Иногда мне хочется, чтобы ты была моей дочерью. В твоей жизни было мгновение, когда ты готова была отдать все свои сокровища на расхищение у подножия алтаря Ианты Тридентариус. Тогда ты получила отсрочку. Теперь отсрочки больше не было. Ты не отдала саму суть своей души за краденые глаза и сомнительное добродушие. И вот что тебя подкосило, чертову идиотку. Даже не бог, который создал Девятый дом, не Император всеподающий, не Принц Милосердный. Твой рок явился в облике взрослого человека, говорящего, что тебя можно полюбить просто так. Ты швырнула стакан об стол. Вода выплеснулась из него цветком, и многочисленные длинные осколки стали чашечкой цветка. Ты взгромоздилась на этот же стол, и он заскрипел под твоим весом. Бог привстал, чтобы остановить тебя, когда ты опустилась на колени прямо на стекло, замерла в позе покаяния прямо на осколках, прижала к ним ладонь и превратилась в мокрое и кровоточащее воплощение раскаяния. – Харроу, не надо. – Он чуть с ума не сошел. – Харрохак, пожалуйста. Извини, я наверняка сказал что-то невероятно глупое, это бывает. Я не хотел делать тебе больно. Десять тысяч лет прожил, а так дураком и остался. Ты могла бы рассказать ему о предателе. Но вместо этого ты сказала: – Я вскрыла Запертую гробницу. – Нет, – ответил он, но не сразу. – Заклинания, наложенные на камень, было очень легко обойти. Род Преподобных матерей и Преподобных отцов отвечал за них долгие годи. Барьеры и врата за ними оказались сложнее. Я начала в девять лет, и только в десять смогла проникнуть в коридор. Я целый год посвятила этим замкам и запорам. Когда я дошла до кровавого заклинания на камне, до крови хранителя Гробницы, я не поняла, как с ним справиться. Я до сих пор не видела магии сложнее. Я впервые столкнулась с работой божественного некроманта. Но однажды – мне тогда было десять – я решила покончить с собой, господи, и почему-то подумала, что именно это позволит мне открыть врата. Я открыла их. Я увидела соленую воду, лизавшую каменный берег, и вошла в святилище. Я видела Гробницу и смотрела в лицо своей смерти. Мои родители убили себя, узнав о подобном кощунстве. Я видела ту, что лежит там, и я буду любить ее даже после смерти. Я… господи, я согрешила? Убила ли я в тот день сразу двух своих отцов? Ты тяжело дышала, делая мелкие резкие вдохи. Ты стояла на битом стекле, ты была мокра от воды и крови. Ты не плакала, но только потому, что разучилась это делать. Император Девяти домов молчал секунд пять. Тебе они показались сотней тысяч лет. – Нет, – очень тихо сказал он. Ты прижалась лицом к столу и закрыла глаза так крепко, что у тебя напряглись лоб и щеки. Ни одна звезда на свете не застывала так неподвижно, окончив сжигать водород и ожидая, когда внешний слой звездной массы сойдет. – Харроу… что бы тебе ни показалось, на самом деле ты этого не делала. – Я открыла внешнюю дверь. – Хорошо. – Я прошла по коридору. – Я готов в это поверить, хотя на самом деле это смертельная ловушка. – Я сломала заклинание и откатила камень. – А вот тут ты ошибаешься. Ты не подняла головы, но ответила: – Мне было десять, но я давно не была ребенком. Я поставила перед собой одну-единственную задачу. Я стремилась к ней всеми силами. Не думай о моих ограничениях, господи. Я ведь не человек, я – химера. – Не будем вдаваться в подробности, но я не умаляю способностей целеустремленной, некромантически усиленной десятилетки, – сказал он. – Я не говорю, что ты этого не сделала, потому что была недостаточно хороша, Харрохак. Я говорю, что никто не может быть для этого достаточно хорош. Эти заклинания нельзя обойти. Я строил эту Гробницу вместе с Анастасией, продумал каждый ее дюйм, и возможность войти внутрь не предусмотрена. Я не хотел, чтобы эту Гробницу открыли – с любой стороны. Я сам наложил это заклинание, сам, лично, и мой лучший ликтор будет перед ним столь же бессилен, как самый жалкий малолетний некромант Девяти домов. Между ними не будет разницы. Сверхновая в твоем сердце погасла, потускнела так же быстро, как зажглась, она стала плотной, миниатюрной и жесткой. Ты немного приподняла голову, и кусочек стекла, вмявшийся в висок, отвалился. Потекла кровь. – Его нельзя сломать, – продолжил он, – нельзя оспорить. Оно не может даже ослабнуть, это ведь моя магия. Род Преподобных хранителей Гробницы заблуждался, если полагал, что камень может откатить кто-то, кроме меня. Это чистейшее заклинание крови, Харрохак. Что бы ты ни сделала, какую бы ложную камеру ни построили вокруг гробницы, куда бы ты ни забрела… ты в принципе не могла сломать настоящий замок. Мне ужасно жаль. Ты пала жертвой ужасного непонимания. Ты словно рассыпалась на маленькие бестолковые осколки. Ты хотела сказать, что видела Тело, ты хотела сказать, что видела Гробницу, но тебя вновь охватило сомнение, подкрепленное фактами. Неопределенность безумия. Убежденность сумасшедших. Никто не видел, как ты входила в ту дверь. Никто не видел, как ты выходила. Ты понятия не имела, что он прочел на твоем лице, только он вдруг нагнулся, посмотрел на твое слепое, кровоточащее лицо своими хтоническими глазами, пальцем стер кровь с твоего виска, где осколок стекла вдавился в кожу, заправил выбившуюся прядь волос за ухо с бездумной родительской нежностью. Потом глаза бога вдруг открылись шире, и голос его изменился: – Харроу, кто, черт возьми, сотворил такое с твоей височной долей? Твое тело само собой скатилось со стола, с такой скоростью, как будто сознательное усилие тут задействовано не было. Твоя плоть неуклюже встала на ноги, хотя вся горела от множества порезов и воткнувшихся в кожу осколков. Ты развернулась. – Харрохак? Ты похромала прочь от стола, и он жалобно повторил: – Харрохак? Тогда ты бросилась к двери, но он за тобой не погнался. Твоя рука сама ударила по открывающей дверь панели, и твое тело само стремилось от него прочь. Ты шла, и шла, и шла. Когда дверь закрывалась, ты услышала: – Твою мать, Джон! Но уж чего ты точно не собиралась делать, так это доверять своим собственным ушам. 38 Только после того ужасного вечера ты начала принимать неизбежность смерти. Невозможно стало игнорировать многочисленные знаки запустения. Например, Тело сдержала свое слово и исчезла. Она тихо сопровождала тебя все месяцы твоего ликторства, добросовестно проводила с тобой время, но утром, после сна, который ты не вспомнила, и возвращения в комнату, которую ты не узнала, ты поняла, что Тело не вернулась. Никто не приходил к тебе. Перед тобой открылся путь к смерти, и прекрасная женщина, прикованная к мрамору, не хотела смотреть, как ты по нему идешь. Или ее просто никогда не существовало – кроме как в твоем лихорадочном видении десятилетней выдержки. Часы растягивались до предела. Ты ела с механической четкостью, хотя предпочла бы этого не делать. Ты мылась и одевалась без всякого интереса. Поймав свой взгляд в зеркале, ты испытывала недоумение и отторжение, как будто раньше никогда не видела своего лица. Кажется, ты и правда раньше его не видела. В один из последних дней ты со смутным испугом поняла, что пытаешься выйти из комнаты, не накрасив лицо. Ты подумала, что стоит написать письмо. Но кому? Круксу? Капитану Агламене? Исковерканным пратетушкам? Богу? Ианте? Следует ли тебе спланировать свои похороны, оставив Мерсиморн с ее якобы экономными двадцатью четырьмя минутами далеко позади? Когда-то ты попросила бы отправить твое тело в твой Дом, чтобы его похоронили в Анастасиевом монументе. Тело последней из рода хранителей Гробницы. Но, возможно, даже твоя пустая оболочка может привлечь призрака планеты. Нет, твое тело не сможет вернуться домой. Ты решила написать: «Выбросите меня из шлюза», но, к счастью, детская жалость к себе немного отступила, и ты не стала себя утруждать. Единственным плюсом тех последних дней было преимущество фехтовальщика с тысячей шрамов: еще один ничего бы не изменил. Тебя почти ничего уже не удивляло и почти ничего не тревожило. Но в предпоследний вечер перед появлением Зверя Воскрешения ты уронила перчатку с кровати, тебе пришлось нагнуться и достать ее. И далеко под кроватью, в темноте, там, где ты когда-то лежала, ожидая святого долга, валялся неподвижный труп: пропавшее тело Цитеры. Ты довольно долго пролежала на полу у кровати. Ты не чувствовала никакой чужой танергии, не чувствовала ни следа враждебных теорем. Она лежала под кроватью, неподвижная, пыльная, пустая. Ты протянула руку, чтобы коснуться ее, и ощутила вездесущую магию бога, сделавшего ее нетленной, горячий лимонный запах божественной некромантии, вломившийся в твои ноздри. А она лежала, как брошенная кукла. – Вставай, я тебя вижу, – на всякий случай сказала ты, но этот приказ ее почему-то не поднял. Ты не стала думать, как тело прошло сквозь твои заклинания, которые ты послушно освежала кровью каждый вечер. Ты осмотрела тело, толстыми костяными зажимами прижала мертвые лодыжки и мертвые запястья к полу, а потом прошла по коридору и поскреблась в дверь Ианты: – Нонагесимус, что ты… Ты не дала ей закончить предложение. Просто схватила за холодную золотую руку и потянула в свою комнату. Она не сопротивлялась и ничего не говорила, даже грубостей. Она слишком сильно удивилась. Ианта подняла брови, когда ты ткнула пальцем под кровать, но все-таки подобрала подол ночной рубашки и опустилась на пол, чтобы заглянуть в пространство между матрасом и полом. – И что я должна увидеть? – спросила она после паузы. На короткое мгновение тебя охватила дикая паника. Но когда ты плюхнулась на пол, труп ликтора по-прежнему валялся на полу, мертвый, недвижимый, прихваченный костяными браслетами. – Да вот же, – сказала ты. Она не ответила. – Труп, Тридентариус. Труп Цитеры. Прямо у меня под кроватью. Она не ответила. Ты бессмысленно затарахтела: – На спине, руки прижаты к бокам, ноги разведены примерно на тридцать градусов… Ианта села и смахнула пыль с коленней. Посмотрела на тебя – в приглушенном свете ты не разобрала выражение ее лица, но говорила она осторожно. – Я ничего не вижу, Харрохак. Ты уставилась на нее. Принцесса Иды опустила глаза, потом посмотрела вбок, потом снова на тебя, как будто ей было тяжело. Ты осознала, что ей стыдно. – Ты вообще спала? – осторожно спросила она. – Тридентариус, труп в трех футах от нас. – Я не стану тебя винить, если ты ответишь, что нет. У меня сейчас со сном красоты тоже не получается.