– Посмотрим, где ты понадобишься, сестренка, – успокоил тебя Августин. – Может быть, ты заметишь у Зверя уязвимую точку. Или он попытается напасть на нас изнутри, и ты пригодишься на периметре. Надо будет приспосабливаться к обстоятельствам. Совет был бы неплох, если бы не его совершенно очевидный смысл: постарайся нам не помешать своей смертью. – Он прав, Харрохак, – легко сказал Князь Милосердный. – Насколько я могу судить, неплохо иметь кого-то, кто может передвигаться, а не привязан к одной точке. И это не считая того, что, как и все прекрасные планы, этот не переживет столкновения с реальностью. Делай то, что сочтешь нужным, а все остальные постараются не мешать твоим скелетам. Можно перерыв на чай, Мерси? Я умираю от жажды. Услышав просьбу бога поставить чайник, ближайшая к тебе по возрасту сестра не двинулась с места, как и все остальные. Посмотрев на черную схему, Ианта неуверенно спросила: – А что такое устье? – Августин, ты ей не рассказывал? – обвиняюще спросила Мерси. – Нет, – просто ответил он. – Не видел причин ее пугать. А почему… ты сказала Харрохак? Естественно, тебе не говорили про устье. Твоя наставница капризно сказала: – Она все равно его не увидит, зачем тратить время! – Будь на то моя воля, мы бы оставили Ианту в мезороическом слое, в безопасности. Нас, трех старых пней, вполне хватит, – резко сказал Августин. Ианта скользнула по нему вялым взглядом испещренных бурыми пятнами глаз, как будто у нее только на это хватило сил. – Эта штука обладает мощным притяжением. Она не для неофитов. – Прости, пожалуйста, но к тому моменту, как тварь вымотается, мы все можем погибнуть, так что я отказываюсь пеленать твоего младенчика… – Ты никогда не воспринимала устье всерьез, и поэтому весь твой хренов Дом влажно причмокивает… – Не груби. – Это врата ада, – сказал бог. Он стоял между столовой и кухней с банкой печенья в руках. Одежда его давно износилась, а на виске синело пятнышко чернил. Он объяснил: – Это истинный хаос, бездна, непостижимое пространство на дне Реки. При приближении Зверя Воскрешения на дне раскрываются сотни жадных ртов. Ни один призрак не опускается ниже батироического слоя. Вошедшие в устье не возвращаются никогда. Это портал в место, которого я не могу коснуться, которого я не понимаю, места, где мои власть и сила не имеют значения. До баратрона могут добраться единичные призраки. Если бы я верил в концепцию греха, я бы сказал, что они умирают, придавленные своими грехами. Грехами, которые отправляют их на свалку. Ну, так мы используем это пространство. Выбрасываем туда Зверей Воскрешения. Мусор… и прочие отходы. Кто будет печеньку? 37 Атмосфера в Митреуме сгустилась, став атмосферой жаркой, удушающей агонии. Идя по коридору, ты натыкалась на Августина и Ортуса – сжав веки, так что глаза превращались в розовые щелочки, они сражались вслепую, в неудобных углах, рапиры мелькали, как солнечные лучи над водой. Потом они вдруг останавливались и святой терпения говорил что-нибудь вроде: – Хорошо, а теперь давай без воздуха. И ты слышала резкий хрип, когда они разом выдыхали. Обычно ты выбирала другие коридоры. Кроме того, ликторы занимались тем, чем должны были заниматься с самого начала. Организовывали плохо спланированные и часто противоречивые инструктажи для Ианты – и для тебя. Вы все отправлялись в Реку, оставляя обмякшие тела валяться на полу – ну, ты так делала, остальные стояли на ногах. Серебристый песок хрустел у вас под ногами, когда трое святых велели вам накладывать заклинания. Здесь не было ни крови, ни плоти, ни костей: кровь и плоть кто-то пожирал, кости уносил равнодушный прибой. Вы собирали высохшие деревяшки – деревяшки? – и бесцветные камни – камни? – с берегов Реки, что текла за гранью смерти, набирали охапки колючего ивняка, тонких перистых растений с длинными, в человеческий рост стеблями и узкими пушистыми листьями. Грязный соленый ветер бил вам в лица, пока вы собирали защитные заклинания из обломков и огрызков того, что росло на берегу. Призраки не ходили к воде мимо вас – никто не осмеливался вынырнуть из-под слоя, который Мерсиморн назвала эпироическим. Они все сбежали в более дружелюбные места. – Бедные твари в ужасе, – сказал Августин. В Реке ничего не было. Ни разума, ни намека на Зверя, ни легкой дымки, указывающей на что-то неладное. Возвращаясь, ты обнаруживала, что ты одна сидишь в кругу стоящих ликторов – лица пусты и невозмутимы, как листки для записи, рапиры в правых руках, второе оружие – в левых. Святой долга – с копьем, святой терпения – с коротким кинжалом, святая радости – с сетью, Ианта – с кинжалом с тремя лезвиями. Ты тупо смотрела на них, прикидывая, кто же предаст господа. В начале прошлой недели ты еще верила, что сможешь выжить, хотя все исходили из обратного. В середине прошлой недели император Девяти домов, Первый владыка мертвых, после ужина пригласил тебя в свои покои. Ты уселась в уже знакомое кресло у знакомого кофейного столика – за огромным окном чернела пустота, вы все обитали глубоко в брюхе корабля – и он удивил тебя, предложив тебе воду и простой хлебец. Ты смогла погрызть краешек – судя по вкусу, там не было ничего, кроме муки и соли. – Я помню, что ты сказала «нет», – начал учитель. – Я уважаю твой выбор. Я не стану предлагать снова, только скажу, что в любое мгновение до того, как закроется дверь, до того, как Мерсиморн запрет меня, ты можешь прийти и сказать, что останешься со мной. Я выполню эту просьбу. У тебя впереди десять тысяч лет, Харрохак. Ты не стала на это отвечать. Спросила: – Господи? – Учитель. – Ты – Князь Неумирающий, ты великий владыка мертвых. Почему мы запираем тебя в герметичном помещении? Он откинулся на спинку кресла и сплел пальцы на животе. – Ты попала в больное место, Харрохак, – приветливо сказал он, сводя темные брови. – Я свет твой и спасение твое, кого мне бояться? – Я не это имела в виду. – Ты наклонилась над столом. – Просто я не понимаю. Объясни, пожалуйста. – Что случается с твоим телом, когда ты уходишь под воду, Харроу? Когда ты опускаешься в Реку? Тебе давно уже не надо было над этим задумываться. – Тело лишается сознания. Ликтор не осознает ничего вокруг себя, даже его некромантия бессильна. Вместо этого на передний план выходит вторая душа, механизм защиты, душа, которая способна работать рапирой без участия разума… без мыслей и осознания себя, но с большим искусством. Если бы это так работало. Император Девяти домов побарабанил пальцами по пряжке ремня. Его ужасные глаза все еще причиняли тебе боль: черные тени на ханаанском белом, радужное отсутствие цвета, намек вместо оттенка, белизна внешнего кольца и матовая чернота склеры. Ты так и не привыкла к этому взгляду. – Тысячи лет назад я воскресил девять планет. И снова зажег звезду, которую назвал Домиником. В напоминание. Dominus illuminatio mea et salus mea, quem timebo? [3] Господь – свет мой. Харрохак, если я уйду в Реку, я тоже лишусь сознания, а я – бог. Что, если в сорока миллиардах световых лет отсюда мой народ посмотрит в небо и увидит, как гаснет Доминик? Что, если сам Дом под их ногами снова умрет, когда я повернусь к ним спиной? – То есть, если ты умрешь, Дома умрут вместе с тобой. Звезда, согревающая нашу систему, погаснет и… превратится в гравитационную яму, насколько я могу понять. – Да, в черную дыру вроде той, которая забрала Кира. Я могу только надеяться, что к этому моменту вы все будете мертвы. Останутся, конечно, корабли Когорты. Колонизированные планеты… люди… но нас так мало, а ненавидят нас столь многие. И моя работа еще не доделана. Я не смогу смотреть на этот апокалипсис, Харроу. Я думаю, ты единственный ликтор, который способен осознать, что это такое. Это не огненная смерть. Это некрасиво. Мы с тобой были бы рады смерти, если бы она вспыхнула, как сверхновая звезда. Но это будет неумолимый закат – без надежды на наступление утра. Вы оба замолчали. – Если бы я сражался со Зверем Воскрешения, я бы бросил свои Дома на смерть, – сказал он. – Если бы я сражался с Вестниками, я мог бы сойти с ума, а это то же самое. Поэтому я запираюсь здесь… меня замуровывают. Чтобы Девять домов не стали нулем домов и бескрайним горем. Он казался очень усталым и печальным. – Понимаешь, не у тебя одной есть ограничения. – Я могу задать тебе вопрос, учитель? – Тебя от них еще не тошнит? – Кто это – А. Л.? Он распахнул глаза. Бог сел прямее, посмотрел на тебя с явным удивлением и спросил: – Ты уверена, что хочешь это знать? Точно? Может, начнем с вопросов попроще, не таких неудобных? Откуда берутся дети, например? Я могу тебе рассказать. Не хочу, конечно, но я готов. Я приберег книжечку о детях, телах, дружбе и семье. Вы с Иантой… осторожны? Теперь ты села прямо и произнесла размеренно, выделяя каждый слог, как будто говорила со скелетом: – Мы. Не. Любовницы. – Извини, я не… ну, вы примерно одного возраста, и я не знаю, как это теперь устроено, я слишком долго живу на свете. – Мы не состоим в романтических отношениях. И в дружеских тоже. – Извини! Извини, пожалуйста, я не должен был такое говорить. Если бы краска на лице могла бы запечься и отвалиться кусками, как глина, так бы и произошло. Если бы ты могла заставить святого долга ворваться в комнату, пронзить тебя рапирой и утащить твой окровавленный труп, ты бы так и сделала. Ты встала. – Если я зашла слишком далеко, учитель, прости меня. Я отзываю свой вопрос. – Нет, – сказал он. – Давай поговорим о ней. О моем страже. Ты осторожно села снова. – Ты наслушалась Августина и Мерсиморн, – предположил бог. – Да. – Ну да, не Ортуса же. Бедный Августин. Бедная Мерси. Им все еще тяжело. Они несут груз своей общей вины. Да, наверное, пришло время тебе услышать об А. Л. Он произнес ее имя так же, как произносили его двое непокорных святых, как две разные буквы. Ты ясно расслышала «А» и «Л». Он продолжил: – Это расшифровывалось несколькими способами. В шутку, конечно. Я часто звал ее Аннабель Ли. Анни Лори. Когда я впервые ее встретил, я назвал ее Первой. Единственной. У нее было и другое имя, но я похоронил его вместе с ней, и никто больше его не произносит. Она мертва уже почти десять тысяч лет, но она несет дозор рядом со мной, как воспоминание… или что-то другое. Аннабель Ли была мне… как бы это сказать? Наставником? Другом? Я смел на это надеяться. Ты не знала, как на это ответить, но он и не ждал ответа. Бог сказал: – Она была первым Воскрешением. Она стала моим Адамом. Когда осела пыль и я увидел, что исчезло и что осталось, я оказался совершенно один. Наступил конец света, Харрохак. Только что я был человеком – и вдруг оказался Первым владыкой мертвых, первым некромантом и, что куда важнее, властелином без подданных. – Учитель, что уничтожило Первый дом?