– Ты говоришь об органах, – предположила Харрохак. – Да. Они… неприятны, – сказала Пент. Снег прекратился. Розоватый потрескивающий лед лег на древние стекла, образовав вишневого цвета узоры, похожие на миниатюрные папоротники. В трещинах пола и среди мертвых трав за ними наросли скользкие толстые трубки свежего ярко-розового цвета с красными прожилками под прозрачным верхним слоем. Время от времени в них плавали туда-сюда черные комья, похожие на испуганных рыб. Если кто-то вскрывал такую трубку, она изрыгала поток грязной воды, а потом рана затягивалась на глазах. Стало так холодно, что за несколько часов это вещество должно было замерзнуть, превратившись в бурое облако с туманной скользкой поверхностью. Трубки были не одинаковы. То и дело они вспучивались или начинали падать завесой со стен или потолка, в их плоти прятались беловатые блестящие пузырьки. Выжившие обитатели дома Ханаанского, даже Харроу, единодушно согласились с Дульси Септимус, которая объявила эти штуки «абсолютно ужасными. Полным дерьмом». Абигейл серьезно смотрела на Харроу. Руки она прятала в огромных шерстяных перчатках мужа. – Преподобная дочь, мы рассчитываем на тебя. На Харрохак и раньше рассчитывали, хотя обычно так поступали люди не моложе семидесяти. Руки в перчатках она не вынимала из карманов, сгибала и разгибала пальцы и ждала. Историк Пятого дома продолжила: – Моя некромантическая специализация необычна, мое общее образование довольно поверхностно. У меня нет особых амбиций в этой области. Я могу командовать скелетом, но не могу поднять его. Я могу сделать сухожилие, мускул или зарастить кожу, но я не представляю, как превратить их в оружие. Что же до герцогини Септимус… Если честно, Дульсинея Септимус представляла собой медицинское чудо. По ее собственным словам, ее легкие представляли собой догорающие очаги воспаления – перед самой поездкой в Первый дом она подхватила очередную пневмонию. Холод должен был давно похоронить ее в глубоком алом снегу. Но на вид она была довольно здоровой, если не считать редких приступов кашля. Харрохак склонялась к тому, чтобы объявить ее ипохондричкой, каких свет не видывал, если бы сама Септимус не повторяла: – Я всегда говорю, что воображать болезнь – самый верный способ заболеть. Она с надеждой твердила это, пока рыцарь пытался напоить ее зловонной микстурой с ложки. – Она давно должна выйти из строя, – сказала Абигейл. – Удивительно, что этого еще не произошло. Но магия плоти поддерживает ее изнутри. Она рассказывала, что главный страж Шестого дома научил ее, хотя они были детьми… черт его знает, каким он был в девять лет… и что она забросила все остальные уроки после этого. Ты, лейтенант и Протесилай из Седьмого дома составляете нашу ударную силу. Харрохак очень постаралась не смотреть на своего рыцаря и не видеть, как он воспринял это заявление. Он страстно возненавидел героического рыцаря Седьмого дома. Что ж, хорошо, что у него появилось хобби. – Если температура упадет еще сильнее, – сказала она, – я могу стать… менее полезной. Я экспериментировала с нагреванием костного мозга, не дающим ему замерзать… насколько мне известно, я только что изобрела это искусство. Но это невероятно сложно, как ни тяжело мне это признавать. – Черт, – тихо сказала некромантка Пятого дома, – черт, черт. Я об этом даже не подумала. То есть это чудесно, обязательно расскажешь мне все подробности, но… черт! Харрохак сунула руки в перчатках под мышки и сказала: – Это превентивная мера. Пока что я еще в строю, если температура не упадет. – Тогда время работает против нас, – сказал Ортус. – Время всегда работает против нас, – ответила Абигейл. – Время… время, – послышалось от двери, – время ничего не значит, в отличие от мастерства. Этот храм простоял десять тысяч лет, и лишь самые неуклюжие из лап времени смогли его задеть. Но его создатель был мастером, перед которым расступается даже Река. Время ничего не значит для вечного царя. Это был Учитель. На белую шерстяную тунику с красивым радужным кушаком он накинул только короткий белый плащ, но больше ничто не защищало его от холода. Даже на ногах красовались сандалии. В руке он держал бутылку с жидкостью яблочного цвета и постоянно к ней прикладывался. От резкого запаха Харроу сморщила нос. Все замолчали, а Учитель добавил: – Я верю, что сейчас мы несем наказание за то, что они сделали. Дьявол склонилась перед богом, чтобы он надел поводок ей на шею… и ученики испугались! Я не могу их винить! Я сам был в ужасе! Но когда работа была сделана, когда я закончил, и они тоже, и новые ликторы узнали цену содеянному… они заставили его убить тварь из соленого моря, пока она не причинила им вреда. Какая трагедия – оказаться в ящике и ждать там до конца времен. Это случилось со мной, но я был всего лишь человеком… или пятьюдесятью людьми… Преподобная дочь, твой Дом балансирует на острие ножа, охраняя подобный зверинец. Он заметил ее взгляд, устремленный за бутылку, заморгал синими глазками, как сумасшедший, и сказал спокойно: – Это сироп из чертополоха, дитя. Я не смог бы им напиться, даже если бы захотел. А я очень хотел. – Ты говоришь загадками, старик, – сказал Ортус. – Ну, давайте я скажу прямо. Вы поклоняетесь монстру в гробу и делаете вид, будто вы – хозяева его могилы. А теперь у нас тут тоже есть монстр в гробу, и очевидно, что это он нам хозяин. Дом Ханаанский никогда не менялся – ни цвет его не менялся, ни форма, ни времена года не сменялись. Я должен был понять. Мы отсчитывали лето и зиму, мы замеряли температуру, осадки и кислотность самого моря под нами. И града никогда не было, и снега, и уж точно никогда с потолка не свисали фимбрии. Позвольте старику побыть пророком: Спящий набирает силу и вскоре проснется окончательно. И захватит все, что найдет. Я боюсь! Господи, как я боюсь! – Учитель, – сказала Абигейл, – приходите жить к нам. У нас есть кровати, мы выставляем дозор. – И упустить шанс умереть? – закричал он. – Я бродил по этим коридорам в три часа утра и орал, что не хочу, чтобы меня застрелили… и Спящий не пришел. Ужасно, когда даже чудовища тебя жалеют. Он резко повернулся и сделал еще один длинный глоток. – Ваши клинки не пройдут сквозь его броню, – сказал он, стоя к ним спиной, – его оружие уничтожит вашу плоть. Он не успокоится, пока не поглотит свою жертву. Он мог бы покориться клинку другой стороны, но у нас есть только здешние клинки. Он уже видел их и признал их никчемными. Среди нас не осталось героев… ура! Учитель вдруг выпрямился и щелкнул каблуками с энергией, которая сделала бы честь человеку вчетверо моложе. – Ура! Вперед, в Реку, парни! Пятьдесят – это целый косяк! Он отчаянно швырнул свою бутылку в ближайшую трубку в коридоре. Харроу увидела, как блестящий красный орган влажно хлюпнул, как отскочила от него бутылка. Абигейл и Ортус подошли ближе, а бутылка закатилась под сырую розовую складку. Горькая жидкость выплеснулась на грязный деревянный пол и через несколько мгновений стала кусочками льда. – Он идет за тобой, Преподобная дочь! – сказал Учитель. – Он идет за тобой, и когда он настигнет тебя, когда камень откатят от входа, когда гробница будет открыта, император Девяти домов не будет больше знать покоя! Король мертв! Да здравствует король! Учитель заскакал прочь по коридору, как дитя, хлопая по дороге по длинным, дрожащим каплевидным отросткам и крича. Он уже исчез из виду, а его крики и улюлюканье все еще отражались от древних стен. Холод, проникший под плотную черную ткань рясы, показался Харроу старым другом. Пальцы ее горели, будто она поднесла их слишком близко к огню. От рыцаря и историка не исходило никакого тепла, как будто Харроу осталась в комнате одна. Она вздрогнула, когда некромантка тронула ее. Положила руку на плечо, как будто Харроу была не старше одной из пропавших Четвертых, мерзкой маленькой девочкой, стоявшей перед лицом смерти. – Ну и ублюдок этот Учитель, – мрачно сказала Абигейл Пент. 36 Неделя до убийства императора В те долгие, жуткие, последние перед концом дни, удушающие, пугающие, смертельно бледные дни, которые бродили вдоль границы ночи, как хищники, ожидающие, пока ты сдохнешь… в те дни ты снова начала молиться. Не потому, что тебе было кому молиться. Просто тебе по какой-то невыразимой причине становилось немного легче, когда ты перебирала четки и повторяла детские молитвы, которые выучила еще в те дни, когда пешком ходила под церковную скамью. Тебя мучили загадочные воспоминания о Мортусе из Девятого дома, который взял тебя на руки, чтобы ты увидела мать, служащую мессу. Тебя еще не пускали в святилище, и ты сидела на коленях отцовского рыцаря – иначе тебе пришлось бы всю службу любоваться полированной каменной спинкой скамьи. Ты помнила, что сильные, грустные руки Мортуса были куда приятнее, чем соседство с пратетушками, которые совали тебе жгучие мятные конфеты… как будто ты сама не знала, что нужно молчать. Это был последний раз, когда тебя сочли невзрослой. Тебе исполнилось года три, наверное. Если ты о чем-то и просила в молитвах, то о ясности. Ты молилась о том, чтобы ты смогла заглянуть в лицо всем оставшимся ликторам, и чтобы Тело молча указала на отступника. Ты молилась, чтобы это оказалась Цитера, предательница даже в смерти, и чтобы ее тело выбросили в шлюз Митреума. Ты молилась, чтобы это все оказалось иллюзией, и иногда почти убеждала себя, что так оно и есть, что ты вообразила мертвецов дома Ханаанского живыми, пробравшимися в джунгли на обреченной планете, очень далеко оттуда, где должны были покоиться их тела. Но почему их саркофаги на «Эребусе» оказались пусты? И почему одно из твоих писем пропало, а два оказались вскрыты? Стоило тебе начать думать об этом, как из ушей сразу же лилась густая горячая кровь, так что уши у тебя были постоянно забиты бурым. Ты молилась о том, чтобы прожить еще несколько недель. * * * Месяц назад, сразу после того, как ты рассеянно перерезала горло четырнадцатой планете, ты так же молилась, когда в коридорах Митреума зазвучала сигнализация. Ты не узнала сирену. Голубые лампы жилой зоны сменились алыми, лихорадочно мигающими огнями. Потом огромная ставня рухнула на твое окно. Впереди виднелся странно искаженный, отраженный свет, и массивная металлическая панель с тихим скрежетом скользнула на место, медленно скрывая этот свет от тебя и крупно вибрируя. Стало очень темно, горели только алые тревожные огни. Сирена продолжала вопить в красноватой темноте, и ты напряглась, готовясь умереть. Голос императора Девяти домов послышался из коммуникатора у двери. Ты вскочила, не успев понять ни слова. – Дж. Г. на связи. Все чисто. Ликторы, как слышно? – А. А. на связи. Все чисто. – Г. П. на связи. Все чисто. Пауза. Потом ты услышала ленивый, рассеянный голос Ианты, которая словно бы еще не ложилась. – Никто еще не удосужился назначить мне позывной, но все чисто. – Ты И. Н., разумеется, – сказал Августин, – Харроу… Х. Да, Харроу Х. – Х. О. на связи, – немедленно сказала ты, не обращая внимания на хихиканье Ианты, – все чисто. А что происходит? – Мерси, как слышно? – быстро спросил бог. – Кто поднял тревогу? Коммуникатор затрещал. Кто-то глубоко дышал. Потом раздалось мычание, жуткий звериный крик невыносимой боли. Это не походило на святую радости. Это походило на громкие помехи, приглушенный всхлип и громкий сырой шлепок. – Откройте кто-нибудь мою дверь, – велел император. – Я ее найду. – Я ближе, – сказал Ортус. Снова влажный шлепок. Потом хриплый голос Мерси: – Нет, я в сознании. Просто… я успела его увидеть. Меньше секунды. Господи, я отвела взгляд, но он был оптически увеличен… в центре… он здесь! Зверь Воскрешения явился! Седьмой колосс, отродье того, кто убил Кира из Первого дома, брат того, кто убил Улисса из Первого дома, тот самый, из-за которого погибла Кассиопея. Господи, Джон, иногда я мечтаю о возможности умереть. Я видела его! Видела! Он синий, как глаза Лавдей! Он знает, что ты сделал с его родом, и он видит смертную душу моего рыцаря, горящую в моей груди. Механический щелчок открывающейся двери разнесся по всей станции. – Спасибо, – сказал император и прервал связь. Больше никто не говорил. Сирена замолчала, но еще долго звучала у тебя в ушах. Коммуникатор снова затрещал, и Августин устало произнес: