Император поставил на стол кружку, прикончил печенье и сделал то ужасное, что иногда себе позволял: протянул руку и коротко, несмело коснулся твоего плеча, очень быстро и легко, как будто пытался обжечь тебя. Твоя мать водила твоими руками над раздутыми трупами. Твой отец придерживал за уголки огромные гримуары, и его рукав задевал пальцы тебя шестилетней, когда он учил тебя переворачивать их страницы. Оба они вручили тебе грубую веревку из чем-то покрытого волокна. Ты помнила давление их ладоней, ты помнила их попытки нежности. Когда император касался тебя, твое тело откликалось, невольно вспоминая все редкие и жуткие прикосновения матери и отца. – Я стану пастырем двум сотням твоих мертвецов, – сказал бог. – Я возьму на себя бремя и стану его оплакивать и лелеять способами, которые тебе пока недоступны. И я вспомню твоих родителей, которые совершили богопротивное деяние над моим народом и над своим. Я буду помнить это, пока вселенная не сожмется и не сотрет то, что они сделали, и не уничтожит это несмываемое пятно. Я признаю перед тобой и вечностью, что я, император Девяти домов и Первый владыка мертвых, принимаю их грех на себя. Это мое преступление, Харрохак. И я клянусь исправить его. Жаркая красная волна зародилась над воротником экзоскелета, поднялась к горлу, залила лицо под краской. Ты чувствовала, что горишь, как печка. – Господи, не надо… – Учитель. – Учитель, сжалься надо мной. Не говори никому! Детская мольба. Никому не говори. И это она говорит богу! На мгновение он изменился. Он разозлился, и ты поняла, что это из-за твоей невероятной глупости, безответственности твоих слов. Чудовищные, нечеловеческие глаза прищурились, губы сжались и стали твердыми, как камни планетоида, который ты недавно уничтожила. На мгновение ты поняла, насколько он древен, ощутила, какое расстояние разделяет вас, и это было невозможно вынести. Ты была жалким насекомым, оказавшимся перед лесным пожаром. Одинокой клеткой, противостоящей сердцу. – Харрохак, никто не имеет права этого знать! – резко сказал он. – Никто не смеет тебя винить. Никто не может судить. То, что случилось, уже случилось, и прошлого не вернуть. Они не поймут, и они не должны понимать. Я запрещаю тебе жить в страхе. Никто не узнает. Ночью, лежа в постели, ты не плакала. Ты очень устала и просто не сумела заплакать. Бог вел себя даже осторожнее и заботливее, чем раньше, а он всегда был осторожен и заботлив. Иногда ты ловила его взгляд – он будто пытался разглядеть что-то в твоем лице, но это не имело отношения к поступку твоих родителей. Ты клялась себе, что расскажешь ему о Гробнице, ты обнаружила, что готова к этому. Ты никому еще не рассказывала о Гробнице, но ему бы рассказала – рассказала, если бы он спросил. Нет, это уловка. Ты расскажешь ему все сама и с радостью примешь любое наказание, которое он сочтет нужным. Прежде чем уйти – чай уже остыл, так что пить его больше не пришлось, – ты спросила: – А как расшифровывается КЭ? – Кровь Эдема, – медленно ответил он. – Кто такой Эдем? – Они бросили его умирать, – устало сказал бог. – Во сколько раз острей зубов змеиных, etc etera… Харроу, если ты запоминаешь хоть что-то из моих слов, запомни следующее: если ты повернешься к чему-то спиной, то потеряешь право действовать так, как будто это по-прежнему тебе принадлежит. На тот момент это показалось тебе идеально логичным. 15 Еще одним утешением стала Тело. Она держалась рядом в последующие месяцы, она ходила за тобой в старых, заляпанных кровью сияющих одеждах Первого дома, и ты дергалась, когда ее видела. Но ты каждый раз успокаивалась, когда она шла по твоим стерильным пустым комнатам или опускалась на колени перед мумифицированным собранием мертвецов где-нибудь в коридоре или апсиде Митреума. Величайшим ее даром стали сны: ложась спать полностью одетой, ты видела Тело во сне с поразительной, неестественной регулярностью. Честно говоря, ты не видела во сне ничего другого. Во сне ты возвращалась в свою старую кровать в святилище Дрербура – детскую кровать, которая стала тебе немного коротка. Ты молилась у ее изножья, и жуткие пратетушки больше не подгоняли тебя. Вместо них напротив тебя стояла Тело, аккуратно сложив руки на древней шали, которую твоя мать всегда клала на постель. Электрический свет подчеркивал рельефные мышцы ее предплечий и мозоли на мертвых ладонях. Глаза у нее были закрыты, мокрые, замерзшие ресницы почти касались щек, побелевших от времени. – Я боюсь, – говорила ты. Она отвечала тихо, и от звуков ее голоса тебя словно било электричеством и каждый волосок вставал дыбом. – Чего, Харрохак? – Сегодня я боюсь умереть. – Это всего лишь страх неудачи, – как-то сказала она. – Ты не боишься смерти. Ты умеешь терпеть боль. Ты боишься, что сам факт твоей жизни навесил на тебя огромный долг, который твоя смерть не уплатит. Ты считаешь смерть ошибкой. Ты горько ответила: – А что же это? Мертвое тело Запертой гробницы, смерть императора, дева с мечом и цепями, девочка, застывшая во льду, женщина холодной скалы, существо за камнем, который нельзя было откатить, – она ответила смущенно… раньше ты не слышала от нее такого тона. – Я не знаю. Я умерла один раз… нет, два, – больше она ничего не сказала. В другой раз ты сказала: – Я боюсь себя. Боюсь сойти с ума. Или: – Я все еще боюсь Цитеры из Первого дома. И: – Я боюсь бога. И еще: – У меня глаза Ортуса? Или мои собственные? Я никогда на них толком не смотрела. Возлюбленная, как выглядят мои глаза? К сожалению, в тот раз она ответила. Иногда она не отвечала. Иногда она говорила с тобой то об одном, то о другом, иногда не отвечала ни слова. Но на этот раз та, что была жестоко погребена, сказала совершенно спокойно: – Она просила не говорить тебе. Ты проснулась, лежа на полу перед раковиной, и кричала, пока не сорвала себе горло. Потом посмотрела на свои налитые кровью глаза в зеркало и попыталась вспомнить глаза Ортуса Нигенада – и не заметила никакой разницы, потому что у вас обоих глаза были беспросветно черными, того цвета, который Ианта называла цветом черной розы, потому что Ианта была ужасно фамильярна, во-первых, и оказалась ужасной извращенкой, во-вторых. Ты попыталась представить грустный, усталый взгляд Ортуса в зеркале. Не вышло. Тебе стало легче – и одновременно еще страшнее. 16 За первые несколько недель ты придумала новый шифр на основе предыдущего, но с несколькими математическими изменениями – просто на случай, если Ианта получила слишком много данных, посмотрев на конверты. Ты начала записывать свои мысли и наблюдения о ликторах: довольно жалкий компендиум мнений и фактов, в основном бесполезных, но дарующих надежду на то, что ты сможешь когда-нибудь изучить их и обрести мудрость. Ты всегда любила делать заметки. Тебя печалила потеря дневника из дома Ханаанского, но твои вещи прошли контроль Ианты, так что обратно ты получила только немного ритуальной краски и старую одежду. Спросив о дневнике, ты услышала довольно туманный ответ: якобы он был сожжен по твоему собственному распоряжению. Раздел об Ианте был очень коротким: ИАНТА (НЕКОГДА ТРИДЕНТАРИУС) ИЗ ПЕРВОГО ДОМА Доверия не заслуживает. Считает меня безумной. Первое следовало понять раньше, а второе было полностью твоей виной. Началось все с гробницы Цитеры. Император уложил тело Цитеры из Первого дома в маленький склеп у центрального жилого атриума. Близковато. Атриум представлял собой шахту, из которой расходились коридоры, ведущие в остальные кольца станции. Пол его покрывала изысканная мозаика из костей рук, прикрытых стеклом, и все они были раскрашены в цвета Домов. Больше всего было красно-белых переходов Второго дома и бело-синих – Четвертого. Вокруг мозаики лежала коричневая каменная плитка, шаги на которой стучали особенно громко. Заслуживающих внимания окон тут не было, сильный электрический свет лился из круглых отверстий в потолке, а в центре висела изящная люстра из белых кристаллов. Потолок поддерживали массивные, окованные сталью колонны – по три с каждой стороны. Под дымчатым стеклом колонн виднелось безумное сплетение проводов. Провода переплетались с костями, некоторые медные жилки были изолированы блестящим скользким жиром вместо плекса, они воняли сырой талергией, и ты никак не могла понять, зачем они нужны. Довольно часто из мягкого желтого жира торчали целые кости. Ты предположила, что это не памятник. В восточной стене комнаты были устроены девять декоративных арок. Ты успела тщательно изучить каждую из них. Стены арок до середины покрывали те же коричневые плитки, что лежали на полу, а потом начиналось стекло совершенно другого цвета. В центре каждого двухцветного углубления висело крепление для меча. Некоторые из креплений были пусты, в других лежали рапиры. Одну из них ты рассматривала особенно часто: черную рапиру с гардой, плетенной из черной проволоки. На конце каждой проволочки красовался собачий зуб, а конец – яблоко! – был сделан из мягкой, потертой черной кости. Боковая комната, куда положили Цитеру, была отделана не так красиво. Дверь никогда не закрывали, и можно было увидеть тело на носилках. Вокруг горели свечи, которые не гасли и не таяли, и лежали толстенькие розовые бутончики, которые не распускались и не гнили. В этих двух чудесах прослеживалась рука божественного императора. Ты довольно часто видела его там, он вел с телом тихие разговоры, какие обычно ведут со спящими детьми. Иногда туда заходил Августин, а один раз зашла Мерси. Другого ты никогда не видела. Ты и сама часто заходила туда, хотя это было глупо, и ты уже натворила достаточно глупостей. Что-то тебя тревожило. Ты думала, что это безумие и паранойя, но вдруг все-таки нет. Твой мозг утверждал, что руки, скрещенные над пробитой грудью, сдвинулись с места. Твой мозг утверждал, что губы приоткрылись. Когда ты поделилась с учителем своими тревогами – маленькая идиотка, – он скривился и потер лоб ладонью. – Никто ее не трогает, Харроу. И я не трогаю. – Я знаю, просто… – Августин не станет этого делать – из-за любви. Мерси тоже не станет, из-за суеверия. А Ортус… – Он осторожно посмотрел на тебя, как делал всегда, когда упоминал другого. Ему было неловко произносить это имя. – Ортус не станет этого делать из уважения, поверь мне. Он даже подумать о таком не может. И это совершенно не в стиле Ианты. – Но я думала… – Я думаю, что тебе, наверное, не стоит туда заходить, – предложил он сочувственно. Ты горела, ты плавилась от стыда и негодования, тебя полностью охватило это пламя. Теперь ты решительно проходила мимо двери, за которой покоилось тело Цитеры из Первого дома, но зато входила в нее в своих кошмарах. Смотрела, не понимая, галлюцинация ли это, как ледяные пальцы складывались в заклинательские жесты, как голые ступни дергались, будто труп ударили током. Твоя ошибка заключалась в том, что в тот раз ты остановилась у этой двери, привлеченная приглушенными криками на пределе слышимости. Ты измучилась так, что забыла всякий стыд, поэтому ты повернулась к Ианте и спросила: – Ты слышишь какие-то звуки в погребальной часовне? – Ты специально говоришь таким зловещим тоном или оно само выходит? – Отвечай на вопрос, Тридентариус! Ты не называла ее по фамилии за пределами запертой комнаты, поэтому она странно посмотрела на тебя и сказала: – Нет, – а потом, будто вдохновившись выражением твоего лица, добавила тихо: – Нет, безумица моя. И ты не стала спрашивать снова. Ты еще многое могла бы написать: ее глаза не становились сиреневыми после погружения в Реку. Рука – все еще ее слабое место. Она плачет по ночам. Анемии у нее быть не может, потому что она питается в основном красным мясом и яблоками. Регулярно недосыпает. Завидует моим отношениям с учителем. Слишком много знает.