– Палку! Палку держи! – Ефим сунул Василисе свой посох, та ухватилась за него – и от этого движения ушла в болото почти по грудь. Ефим дёрнул – и палка, хрустнув, переломилась. Чумазое лицо Василисы стало белым, на щеку выбежала крошечная слёзка. – Не… не надо, – сипло сказала она. – Хуже только тянет. Видно, всё уж… Про… прощайте… – Ну, ещё чего выдумала, – послышался вдруг из-за спины Ефима голос брата. Антип, подойдя, вдруг лёг на живот прямо в чёрную воду и, вытянув вперёд руки с ружьём, крепко перехваченным поперёк, приказал брату: – Потянешь нас, как велю. А ты, Васёнка, за ружо держись. Вот здесь, посерёдке, где железо. Взялась? Крепко? Ну – с Богом! Давай, Ефимка! Ефиму казалось, что прошла целая вечность, прежде чем ему удалось сдвинуть с места тяжеленную цепочку из Антипа с Василисой. Антип, намертво схватив поверх ружья тонкие, скользкие от болотной грязи руки Василисы, больше уж не выпускал их. Его самого спасало то, что, распластавшись по трясине, он не уходил вглубь. Но Васёна засела крепко и, как ни извивалась, освободиться не могла. – Нет, Васёнка, так только хуже выходит, – голос Антипа по-прежнему был спокойным, словно они с Василисой сажали морковь в огороде, а не стояли одной ногой на том свете. – Ты вот давай не дёргайся, а вовсе замри. И не полошись, не оставлю я тебя тут! Сейчас за милую душу выдернем. Застынь! Ну, братка, давай, что ли! Бабка за дедку, дедка за р-р-репку… – Устька, Петька… пособите… – прохрипел, надсаживаясь, Ефим. Две пары рук ухватились за него, помогая. Спиной он чувствовал сорванное дыхание жены, ожесточённое сопение Петьки. – Да что ж вы портки-то с меня тянете, анафемы! За пояс берите! Все разом, ну!!! – заорал Ефим, в полном отчаянии понимая: отпусти он сейчас брата – и останется один посреди тайги с Устькой и детьми, а впереди – зима, волки, голодуха… Он дёрнул во всю мочь, так, что кровь ударила в глаза… и проклятая трясина вдруг чавкнула – звонко и обиженно. Василиса тяжело, как неведомое болотное диво, выползла на кочку – вся в коричневой грязи. Подняла измазанное, перекошенное ужасом лицо. Беззвучно, несколько раз вздохнула, зажмурилась. – Всё, всё, всё уж… – загудело у неё над ухом, и Антип – такой же грязный, похожий на встрёпанного речного чёрта, потянул её на себя. – Всё уж, Васёнка, выбрались! Говорил же – выдерну! «Говорил он… – оглушённо подумал Ефим, опускаясь рядом с братом прямо в грязь и пряча между коленями постыдно дрожавшие руки. Рядом всхлипывал перепуганный Петька. Устинья не плакала, добела закусив губы, но Ефим видел, как трясутся её плечи под грязным каторжанским азямом. А Антип сидел, как ни в чём не бывало, держал на коленях Василису, заходившуюся в сухих, бесслёзных рыданиях, и успокаивающе говорил: – А вот мы сейчас поплачем да перестанем… А вот дале пойдём и до ночи на сухое выберемся… Шишечку найду, орешков налущим, огонька вздуем… Не судьба нам с тобой, Васёнка, в болоте увязнуть! Видать, другое что-то Господь нам сготовил! – Да что ж ты с ней, как с дитём-то?!. – не вытерпел Ефим, но кулак жены с силой ткнулся ему в рёбра. Поневоле пришлось умолкнуть. В конце концов судорожные всхлипы Васёны сошли на нет. Вскоре она, смущённо отстранившись от Антипа, поднялась на ноги – и тут же рухнула на колени. – Ноги-то… ноги дрожат… проклятые… – Посиди ещё, успокойся, – посоветовала Устинья. Но Василиса глубоко вздохнула и, сурово сдвинув брови, поднялась снова. На этот раз она устояла на ногах и, посмотрев на Антипа, слабо улыбнулась дрожащими губами: – Что ж, Антип Прокопьич… Дале трогаться надо! Только вот «коты» утопила я… – Малым отделалась, – усмехнулся Антип. – Устя Даниловна, дай мне палку хоть твою, – и, приняв из рук Устиньи единственный уцелевший посох, зашагал по кочкам дальше. Выбраться на сушь в этот день они не успели. Ночевали в болоте, тесно прижавшись друг к другу и стуча зубами от холода: развести костёр было не из чего. К счастью, уже сгинула от холода проклятая мошка и злющие болотные комары. Наутро, едва рассвет тронул мшистые кочки, путники тронулись дальше. И снова впереди топал Антип, время от времени проваливаясь по колено, а то и по пояс, но Ефим всякий раз был начеку и, ругая страшными словами болото, каторгу, Сибирь, Господа Бога и всё небесное воинство, вытаскивал брата на твёрдую тропку. То и дело он оглядывался назад, посмотреть – как там бабы. Те шли – молча, стиснув зубы, перемазанные, мокрые, злые. Замыкал шествие Петька, который тоже молчал: берёг силы. Шагали не останавливаясь – Устинья даже умудрялась на ходу кормить грудью дочку. И после полудня Антип, потыкав палкой в густой мох перед собой, вдруг остановился и удивлённо сказал: – Кажись, не топко! Ефимка, глянь! Никак, вылезли? Они прошли ещё несколько шагов, недоверчиво щупая палками почву – но та не проваливалась под ногами, не вязла, не засасывала сапоги. Да и кочки вокруг были уже другими: мягкими, рыжими, без кудрявой, обманчиво яркой зелени. А вдали темнели сизой хвоей великаны-кедры. «Выбрались!» Ефим рухнул на землю где стоял, прижался щекой к колючей, уже пожухлой траве с запутавшимися в ней ржавыми иголками. Ободрал скулу о жёсткую сосновую шишку – и не заметил этого, сморённый крепким, мгновенным сном. Он не видел, как падали наземь и сразу же засыпали другие, как Петька закатывается под куст можжевельника, как вытягивается на перекопанной кабанами земле Антип и как Василиса, обняв его руку, сворачивается ежом, поджав под себя босые, озябшие ноги. Не легла одна Устинья. С дочкой на руках она уселась на могучий, выпирающий из земли на пол-аршина корень сосны, прислонилась спиной к растрескавшемуся, шершавому, медно-красному стволу, запрокинула голову со сползшим на затылок платком – и не то задремала, не то впала в недолгое забытьё. И первой встала через час, и подняла остальных, настойчиво растрясывая, уговаривая, грозя: – Вставайте, вставайте! Антип Прокопьич, Ефимка, подымайтесь! Васёна, не смей обратно заваливаться! Петька, маленький, надо, надо… опосля выспитесь… Вечер уж, нельзя на голой земле ночевать! Нутро выстудите, что я тогда с вами делать стану? Чем лечить?! Волки уж запели, поспешать надо! И сразу же, словно в подтверждение её слов, из сумеречной тайги отчётливо донеслись волчьи завывания. Услышав их, на ноги разом вскочили все – и, бурча сквозь зубы проклятия, снова начали продираться через лес. Ночевали, впервые запалив костёр, под огромным выворотнем, наспех накидав внутрь лапника и дежуря у огня по очереди. А наутро снова тронулись по тусклому осеннему солнцу на юг. Теперь они шли ещё медленней: Василиса, утопившая казённые «коты» в болоте, сразу немилосердно изранила об острый валежник босые ноги. Она не плакала; упрямо закусив губы, старалась шагать вровень с другими, но все видели, с какой болью ей даётся каждый шаг. В конце концов Антип прекратил эти мучения, перекинув девушку через плечо и зашагав с нею дальше. Через час его сменил Ефим. Поначалу нести худенькую, как ребёнок, Василису казалось парням забавой, но к вечеру ощутимо умаялись оба. На привале Василиса, устав крепиться, тихо всхлипывала в кулак: – Всё через меня вышло… Всё… С завода ушли… В болоте чуть не утопли… Ноги вот теперь эти проклятые… Хоть бы лапти себе сплела – так не из чего! Цельный день смотрю – ни единой липки не встренулось! – Не растёт здесь липа-то, Васёна, – тихо сказала Устинья. – Не Расея, чай. – Да как же? А у нас около завода сколько их было?! И лапти плели, и игрушки дитям вертели… – То привозные. Кто-то из каторжных, видать, семечко в одёже аль в обувке принёс, липка и прижилась. И всё равно: худо ей здесь, холодно, не цветёт почти… Да не реви ты, глупая! Ишь чего вздумала – из-за неё всё! Ложись да спи, силы береги! В молчании съели по сухарю, запили водой из ручья и, завернувшись в грязные, сырые азямы, легли спать вокруг костра. Первым вызвался дежурить Ефим. Собрав охапку валежника чуть не выше себя самого и нарубив с елей смолистого лапника, он решил, что этого будет достаточно, чтобы отогнать волков. Вскоре огромный костёр гудел, взлетая длинными языками к кедровым вершинам, и снопы искр, крутясь, уносились в чёрное небо. Ефим сушил у огня азям и разбитые сапоги, следил, чтоб от случайно прилетевшей искры не затлела ветхая ткань. Твёрдый, как деревяшка, сухарь провалился в нутро, словно в пустой колодец, не дав сытости. В голове против воли бились тоскливые, злые мысли – о том, что в который раз, бросив всё, пришлось пускаться в бега. О том, что скоро зима. Что того гляди падёт снег, а на руках у них с Антипкой – бабы и дети… Ефим знал про себя, что с голодухи всегда начинает звереть, и старался отвлечь себя от нехороших размышлений, но те упрямо, как мотыльки на огонь, возвращались назад. Рядом в кустах, как назло, завозился какой-то зверёк, испуганный огнём, и Ефим в сердцах запустил в него шишкой: – Сгинь!.. – Что, Ефим? – послышался взволнованный шёпот. Из-под лапника высунулась голова жены. – Волки? – Спи, остуда! – огрызнулся он. – Нету никого! Устинья, однако, больше не легла. Выбралась на четвереньках из шалаша, села возле костра. Ефим, стиснув зубы, упорно смотрел в огонь. Несколько минут они сидели в молчании. Затем Устя, не глядя на мужа, вполголоса сказала: – Ну – говори, Ефим Прокопьич. – Чего говорить-то? – прорычал он сквозь зубы. – Сама всё знаешь… Главное, то обидно, что ни за что пропадём. – Отчего ж пропадём-то? – чуть слышно спросила она. – Да оттого! – вызверился Ефим. – Ведь права Васёна-то – через неё всё вышло! Через неё с завода сорвались! Через неё нас всех тут волки сожрут! А чего ради? Нешто не видишь, что Антипке она задаром не нужна? Кабы я видел, что она ему люба, что дышать без неё не может, – я бы слова не молвил! До кровавого поту бы через болота топал! А тут что?! – Да не греши ты! – рассердилась, наконец, и Устинья. – Антип за тобой, небось, на каторгу пошёл – пустого не болтал, а ты… – Не за мной, а за тобой он пошёл. – Тьфу, бессовестный… – Скажешь – нет?! – всем телом развернулся к ней Ефим. Но жена не смотрела на него. Исхудалое лицо её было спокойным, серые глаза безотрывно смотрели в огонь. Несколько минут оба молчали. Наконец, Ефим буркнул: – Прости, коль худо сказал. Только сил же нет никаких, Устька… Как почну думать, что на заводе с нас через год железа бы сняли… Что мы с Антипкой у Лазарева в подручных, как у Христа за пазухой, ходили… Ведь мастерами были, сами печи ладили! Даже с других заводов за нами присылали – вспомни! А к тебе за сто вёрст народ лечиться тянулся, даже и господа не брезговали… И ни голодухи, ни притеснениев никаких нам не было! Будто не каторга, а рай небесный! А теперь, стало быть, всё сызнова?.. Да что ж это у меня за планида за такая – по болотам бродяжить? Да грибы сырые, как свинья, жрать?! Давеча в болоте чуть не сгинули! Того гляди, снегом накроет! Да скажешь ты хоть слово, игоша проклятая, аль нет?! – Да нечего говорить-то, – Устинья повернулась к мужу. Рыжий свет огня лизнул её лицо сбоку. – Я ведь, Ефим, сама про то же самое думаю. И тоска такая по временам навалится, что впору лицом в эти кочки ткнуться да и замереть…Только я, как вовсе худо становится, про другое вспоминаю. Не про грибы эти сырые да не про мокрость… А про то, как я вот так же из нашего Болотеева в Москву шла. Одна-одинёшенька, голодная, босая, и без надёжи никакой. Уж седьмой год тому минул – а до сих пор во сне видится! Сам, поди, знаешь: сколько раз меня ночами расталкивал, будил… Всё видится, как иду по дороге-то… Ноги гудут, обочина вся обмёрзлая, сверху ледяным поливает, нутро с голоду крутит, – а я иду и иду, остановиться боюсь… И одно только меня тогда на ногах держало – что, коли встречусь с тобой сызнова, так только в Москве! Кабы не это – не дошла бы я тогда, Ефимка! Видит Бог – не дошла б… – голос её дрогнул, и Ефим, смущённый и растерянный, не сразу сумел нащупать в темноте руку жены. Устинья ответила ему слабым пожатием. Глубоко вздохнув, продолжила: – А сейчас – что ж… Сейчас-то ты со мною! Рядом топаешь, ругаешься, меня игошей зовёшь – всё как всегда… Коли ты со мною, душа разбойничья, – так мне ничего на свете не страшно! Куда угодно дойду. На карачках доползу и не пожалуюсь. Вот такое моё бабье помышленье. Жаль, что у тебя не так же. В чуть слышном голосе её не было упрёка, но Ефим виновато засопел, отвернулся. Лишь минуту спустя смог сказать: – Дура ты, Устька… Да ведь мне без тебя весь свет не нужен! – Не ври, – отмахнулась она. Но муж могучим движением сгрёб её в охапку, опрокинул на колючую охапку лапника, оборвал поцелуем испуганный, протестующий вскрик. – Это я вру?! А из-за кого я на каторгу свалился – не припомнишь? А кто мне всю душу по ниточке вымотал? А с кем я закон принял? У, ведьмища, вру я ей… Устька-а-а, господи-и… Да что ж от тебя даже в болоте мёдом пахнет?!. – Ефим! С ума сошёл, Ефим! – смеясь, отбивалась Устинья. – Никакого стыда в мужике отродясь… Ведь на самом свету же сидим, охальник! Антип проснётся, Васёнка! Что подумают?! – А пущай завидуют, коли сами дураки… Да не пихай ты меня: я право имею! Устька, мёд ты мой полынный, игоша болотная… На погибель ты мне послана… – Тьфу, типун тебе на язык… Ирод… Эку бородищу-то варнацкую отрастил, колется… Шишки у тебя, что ль, в ней?.. Господи, хорошо-то как, счастье какое…Ефи-и-имка, ой… Через полчаса Ефим спал, разметавшись на охапке лапника и запрокинув к чёрному небу обессиленное и счастливое лицо. Устинья сидела рядом, переплетала косу, в которой запутались хвоя и кусочки коры. Морщась, дёргала слипшиеся от засохшей болотной грязи волосы. Изредка, оборачиваясь на спящего мужа, вздыхала, слабо улыбалась. Зябко передёргивала плечами и подбрасывала в притихший костёр валежник. Ещё несколько дней они шли через тайгу на юг, с опаской посматривая на мглистое, набухшее небо. Антип по-прежнему нёс на плечах Васёнку, время от времени его сменял Ефим. Заканчивались сухари, и на дне котомки Устиньи оставалось лишь несколько горстей крупы. Уже давно никто из беглецов не мог сказать, сколько вёрст они прошли, сколько ещё осталось и выберутся ли они до снега к нужному месту. Тот день выдался ясным, холодным. Утром трава подёрнулась жёстким искрящимся инеем. Разлапистые ветви кедров были тоже покрыты морозным налётом. Озябшие путники наспех затоптали костровище, похватали котомки и углубились в тайгу. Но они не прошли и полуверсты, как Устинья остановилась и прислушалась. – Чего ты? – недовольно обернувшись, спросил Ефим. И тут же сам услышал не то вздох, не то стон, донёсшийся из огромного, поросшего мхом бурелома. Невольный страх продрал по спине. «Зверь какой, что ли?» – Антип… Где дура наша? Антип не спеша снял с плеча старую кремнёвку. Сделал несколько шагов к бурелому. Прислушался. Ефим взволнованно дышал у него за плечом. Некоторое время было тихо: лишь постукивал из чащи дятел. Затем вздох повторился, сопровождаемый каким-то горестным бормотанием. Ничего членораздельного в этих звуках Ефим не услышал, и против воли ему стало жутко: – Устька… Может, нечисть какая? Ты ж с ними умеешь… – Сдурел, ирод! – шёпотом выругала его Устинья и, нахмурившись, пошла прямо к бурелому. Ефим даже не сразу сообразил догнать её и оттолкнуть назад: – Да куда ж тебя?.. А ежели зверь? – Да где зверь-то? – рассердилась Устинья. – Сам слушай! Человек там! Антип Прокопьич, поглядеть бы надо… Братья Силины переглянулись. Антип вздохнул. Ефим тоскливо выругался. И вдвоём они молча принялись протискиваться сквозь переплетённые, словно насмерть сцепившиеся в схватке ветви. Вскоре стало понятно, что перед ними глубокая яма, заваленная сверху древним сухостоем, уже схваченным многолетними зарослями мха. На беглый взгляд яму под палыми ветвями было и не заметить, – но провалиться в неё, под острые обломы сучьев, в скользкую сырость, означало верную погибель. И сейчас там, в грубоком, сыром сумраке, под наваленными корягами, кто-то вздыхал и плакал от боли. – Эй, кто там? Крещёный? Отзовись! – крикнул Ефим. В яме тут же стало тихо. – Кто там, спрашиваю? Гляди, стрелю!