— Мужик, ну ты кончай волну гнать… Дункель витиевато посылает всех матом и уходит. Начинается акт второй. — Что есть? — спрашивает Котя у Спектора. — Родной «филиппок», мультифильтр, в пластмассовой коробке. — С воздушным фильтром? — Ага. Студент достаёт из кармана початую пачку сигарет, протягивает Коте. Тот вытягивает одну, разглядывает фильтр, нюхает табак. Спрашивает: — Точно родные? — Такие только в Штатах делают. Не то что финская кислятина из «Берёзки». Да ты попробуй. Он чиркает зажигалкой, Котя затягивается. Блаженно выдувает дым. — Вирджинский табак! — заключает авторитетно. — Стопудово Вирджиния. Молчавший до сих пор фазан робко встревает в разговор: — А мне можно? Сигаретку? Студент щедр, ему не жалко сигареты. Пока фазан оценивает ароматические качества вирджинского табака, Котя достаёт пачку купюр вытягивает два червонца. Студент звонко щёлкает замками, приоткрывает «дипломат». Вытаскивает оттуда, запечатанный в целлофан, блок сигарет. — Последний, — он отдаёт коробку, забирает одну десятку. — Больше нет, с собой нет. Давай завтра, в то же время? Я принесу. — Чувак, завтра в лом. Хотели рвануть на диппляж… — В Серебряный бор? — Ну, лето-то кончается. Ладно, давай… И Котя уже как-будто собирается уходить. Студент останавливает его. — А сколько возьмёшь? — спрашивает. — Ещё блок. Взял бы больше, да финансы, сам понимаешь… — Из-за блока… — студент смотрит на часы, что-то прикидывает. И тут встревает фазан: — Я бы пять купил. Мультифильтров. Вирджинских. Пять блоков бы купил. Студент пожимает плечами, поправляет очки. — Приходи завтра — принесу. Хоть десять. — Так поезд у меня. В восемнадцать сорок три. Студент разводит руками. Котя спрашивает: — Товар-то далеко? Где барыга? — Дипломат, — обижается студент. — Я с его сыном… ну это неважно. — Далеко? — Да нет. Десять минут. В высотке — вон, на Восстания. — Так о чём речь? Давай прямо сейчас и сгоняем. Процесс разводки фазана закончен. Чистая психология, как говорит Америка. Квинтэссенция разводки в косвенном воздействии на процесс принятия решений. То есть ни в коем случае напрямую клиента ни в чём не убеждать, ничего ему не объяснять и ничего ему не доказывать. Человек глуп и высокомерен и поэтому считает себя умней других. И не воспользоваться этим просто неразумно. В торце правого крыла высотки, рядом со входом в гастроном, есть неприметная дверь с табличкой «Посторонним вход запрещён». За ней — чёрная лестница корпуса «Б». Идти через центральный подъезд нельзя, там, в мраморном холле с колоннами и бронзовой люстрой сидит консьержка. И прежде, чем пропустить гостя, она звонит в квартиру и получает добро от хозяина. От Планетария до высотки семь минут быстрым шагом. За это время Спектор, обращаясь преимущественно к Коте, создаёт пёстрый коллаж: там дипломат, его сын, их собака. Детали тут бесценны, именно они оживляют картину — Спектор даже задирает рукав и показывает укус собаки. На руке ничего нет, но фазан не успевает разглядеть. Зато он уже представил этого зверского ротвеллера — кличка Кинг, и балбеса-сына — зовут Славик, и его отца, сидящего в ООН в каком-то почти сказочном Нью-Йорке. Квартира — она на шестом этаже — забита заграничным богатством, там даже есть видеомагнитофон и две дюжины фильмов. Увы, он даже не слышал про «Эммануэль», где некая Сильвия Кристел трахает всех без разбору. Они поднимаются по чёрной лестнице. Между четвёртым и пятым Спектор просит их подождать. — Эй, чувак, погоди! — Котя суёт ему два червонца. — Два блока можно? — У Славки сейчас узнаю. Была целая коробка. Спектор бежит наверх. Слышны шаги, потом хлопает дверь — холл каждого этажа отделён от чёрной лестницы дверью. Сверху доносится голос Спектора — тихо, Кинг, тихо. Котя продолжает болтать про аморальную Эммануэль. Ровно через четыре минуты спускается Спектор с двумя блоками сигарет под мышкой. В другой руке — банка «колы». И банка и сигареты с утра лежали в его «дипломате». Сейчас пустой портфель стоит в углу лестничной клетки шестого этажа. Котя забирает товар, благодарит и неспешно начинает спускаться по лестнице. — Тебе сколько? — спрашивает Спектор у фазана и протягивает руку за деньгами. Самое скверное, что может произойти — превращение фазана в леща. Лещ непременно потребует вынести сперва товар. На что Спектор должен ответить, товар не мой, поговорю со Славиком. И тут же подняться на шестой этаж, забрать портфель, на лифте спуститься в холл подъезда и уйти. Консьержку выходящие гости не интересуют. 14 В Африке и сегодня, в двадцать первом веке, обитают племена в лексиконе которых нет слова «изнасилование». Принуждение к сексуальному акту путём физической силы у них является частью обыденной половой жизни. Нам, людям белокожим, отчасти цивилизованным и относительно воспитанным, такое положение вещей, безусловно, кажется варварством. Однако, и в древ ней Элладе, культурной колыбели нашей цивилизации, к этому вопросу тоже относились на удивление толерантно. Половину сексуальных контактов, описанных в мифах и легендах, легко можно классифицировать по статье «изнасилование». Чемпионом среди насильников был Зевс, верховная фигура Олимпийского пантеона. Боги помельче тоже не теряли времени даром. Ни пол, ни возраст, ни наличие жениха или супруга в расчёт никто не принимал. Наш русский язык, удивительно гибкий и точный, становится вдруг неуклюжим, едва лишь речь заходит об интимном. «Половой акт» — ничего лучше не удалось придумать нации, создавшей величайшую литературу всех времён и народов. В обыденной речи мы используем короткое английское словцо. Или наше, матерное, чуть длиннее. При всём желании не могу вообразить себе человека, который в приватном разговоре употребит глагол «совокупляться». Вот, судите сами — наше совокупление с Америкой произошло почти случайно. Звучит глупо, хотя, по сути, соответствует действительности. Сказать, что «я ему отдалась» или «он овладел мной» звучит ещё отвратительней и к тому же является неправдой. Сразу, вернее, почти сразу — ещё до того как всё случилось, я уже поняла, что совершаю ошибку. Дело происходило на чьей-то даче, участок упирался в сосновый бор, тёмный и мокрый от дождя. Мы пролезли в дыру в заборе, по едва заметной тропе пошли вглубь леса. Миновали кривую яблоню, наполовину мёртвую. Казалось, что часть дерева кто-то сжёг. Мелкие яблоки, не успев созреть, осыпались и покрывали пупырчатым ковром траву вокруг чёрного ствола. — Молния? — Америка прочертил зигзаг в воздухе. — Нет? Он достал сигареты, но, передумав, сунул пачку обратно в карман. Воздух, сырой и тёплый, поглощал все звуки. Как губка. Я оглянулась на яблоню, подумав, что иногда цена свободы может быть слишком высока. Росла бы себе тихо в саду, за забором. Мы шли сумрачным бором. Он впереди, я следом. Стволы сосен, похожие на ржавые колонны, уходили вверх и там смыкались кронами. Пахло тёплой гнилью — сладковато, почти приторно. Так воняло в школьном подвале. В том подвале было оборудовано бомбоубежище на случай ядерной войны. Пару раз нас всем классом загоняли туда и отставной полковник с родимым пятном на щеке рассказывал, что будет, когда Америка сбросит на Москву атомную бомбу. Урок назывался «Гражданская оборона». Или попросту — гроб. Ладонью провела по стволу — шершаво и щекотно. Ствол оказался тёплым, будто был живым. Хотела сказать ему про это, но передумала. Мы шли и молчали. Птиц тоже не было слышно. Какой странный лес, без птиц, без звуков. Глухонемой лес. — Ты могла бы убить? — спросил он, не обернувшись. Голос прозвучал глухо, как в подушку. Я не ответила. Дело в том, что я сама об этом думала совсем недавно. Странно, что он спросил. Свет, проникавший сквозь кроны казался серым, пыльным. Ответа у меня не было, я не знала. — Не знаю. — Правильно. Никто не знает. Пару минут мы шли молча. Потом он начал говорить. Бесстрастным, скучным голосом. Я шагала следом и слушала, глядя ему в затылок. — Никто не знает… — повторил он. — Убить. Даже соб аку… Мы продолжали идти молча, потом он снова заго ворил: — В мозгах, там внутри что-то, вроде предохранителя, как в замке — щёлк и всё. Щёлк — и всё! Сидел на асфальте и ничего не мог сделать. Просто сидел рядом. Ему позвоночник перебило и ноги задние. Бампером. Господи — он так скулил… После какой-то мужик пакет на голову натянул. И задушил, пакетом. А я даже смотреть не мог. Он ссутулился, шмыгнул. Сунул руки в карманы. Лес стал реже. Впереди в просвете белела какая-то постройка. Мы вышли на опушку. Там, на пригорке, утопая в зарослях крапивы, стояла церковь. Вернее, полуразрушенная часовня. За ней раскрывалось бескрайнее лопуховое поле, над которым тянулась высоковольтная линия. Железные опоры походили на гигантских пауков. Ещё дальше, на лиловой кромке горизонта, чернели деревенские крыши. Вытянув вверх руки, Америка шагнул в крапиву. Осторожно ступая, я пошла следом. Дверь часовни была вырвана, штукатурка осыпалась большими кусками, обнажив старую кладку. Кирпич был тёмным и красным, как сырое мясо. Внутри часовня казалась гораздо больше, чем снаружи. Я подняла голову — вместо купола сверху зияла дыра. Круг серого неба перечёркивала гнутая арматура. В дальнем углу, цепляясь за стену хищными побегами, зеленел куст малины. Ветки были усыпаны незрелыми ягодами. В этом году лето выдалось поздним и нежарким. На полу, там где не росла трава и сорняки, проглядывала мозаика. Я присела на корточки, ладонью смела мусор. Мелкие квадраты — серые и чёрные — сложились в затейливый узор, что-то вроде переплетённой косы, закрученной в овал. Америка опустился рядом. — Как красиво, — сказала я. — И тут… в лесу. Он молча положил свою ладонь рядом с моей. — Думаю, Ида смогла бы… — я дотронулась своим мизинцем до его. Он не спросил, кто она такая, просто накрыл своей рукой мою. Кожей я чувствовала песок, прилипший к его ладони. Из-под наших пальцев вытекал чёрно-белый орнамент, который сплетался в символ, похожий на тайный знак. Мне захотелось рассказать про Иду — он стал бы первым человеком на свете, узнавшем о её существовании. Мой рассказ был бы про одиночество. Про моё детство и про мою мать, которая всё-таки сошла с ума или всегда была такой, но я просто раньше не могла распознать признаков безумия. И про отца — всех моих вымышленных отцов — потому что у ребёнка, а тем более, у девочки, должен быть отец. Мы все знаем, что вырастает из детей, которых воспитывает одна мать — не так ли?