На втором этаже находились номера. Сюда едва долетала музыка, но зато отчаянно воняло сгоревшим луком с кухни. Нужная дверь оказалась в самом конце коридора. Генрих был один. Он пил чай. Такой разносят проводники в поездах дальнего следования — крепкий, тёмно-бордовый, в стаканах тонкого стекла, вставленных в мельхиоровые подстаканники с удобной, на три пальца, металлической ручкой. Подстаканники эти украшены узорами, и если присмотреться, то среди стилизованных цветов, виноградных лоз и колосьев можно разглядеть Спасскую башню, или космонавта Леонова в открытом космосе, или просто земной шар, похожий на глобус, со звездой на месте Москвы. Мне не было видно, какой сюжет был на изображён подстаканнике Генриха. Едва мы зашли, мне шибанул в нос резкий лимонный дух. Крупный лимон, тонко нарезанный на дольки, лежал в блюдце, которое стояло в центре стола. Больше на столе ничего не было. Америка подошёл, молча положил свёрток перед Генрихом. Тот неспешно развязал узел, откинул угол салфетки. Там по-прежнему лежала пачка резанной бумаги. Америка сделал шаг назад. Чуть сгорбился, словно в ожидании удара. Я перестала дышать. Крепко сжала кулаки, ногти больно впились в ладони. Двумя пальцами Генрих взял из пачки верхний лист. Поднёс ближе и долго разглядывал. Поднял глаза: — А ты знаешь, Америка, историю про то как великий Вольф Мессинг открыл свой дар магнетизма? Америка молчал, Генрих продолжил: — Когда Вольф Мессинг был пацаном, он ехал на трамвае. Разумеется, зайцем. На остановке зашёл контролёр и начал проверять билеты. Мессинг знал этого контролёра, его знали все окрестные пацаны. Если он ловил безбилетника, то не тащил его в участок, как полагалось. Нет, у него была своя метода. На остановке он заводил нарушителя за угол и там избивал. Бил в кровь, бил лежачего, бил ногами. Запросто мог изувечить. И Мессинг знал про это. Так вот когда контролёр подошёл и спросил билет, то Вольф протянул ему бумажку… Ну вот вроде этой, только поменьше. Генрих порвал бумагу на две половины, потом ещё раз пополам. — Вот примерно такую вот… — он показал четвертушку. — Протягивая контролёру пустую бумажку, Вольф так боялся, что энергия его страха трансформировалась в энергию магнетизма. То есть его воля оказалась настолько сильна, что подчинила себе волю другого человека. Контролёр прокомпостировал пустую бумагу и пошёл дальше. Генрих посмотрел на бумажку, смял её в тугой комок и щелчком отправил в угол комнаты. Наступила тишина. Генрих отхлебнул чаю. Он перестал обращать на нас внимание. Я вдохнула, прерывисто и нервно: внутри шевельнулось что-то вроде надежды, нет, не надежды, а слабого её проблеска, в котором я не решалась признаться даже себе. Спина Америки тоже чуть выпрямилась. Генрих придвинул блюдце с лимоном. Выбрал из середины дольку и сунул в рот. Он жевал лимон не морщась, жевал вместе с кожурой. — Какой же вывод из истории? — Генрих впервые взглянул на меня и вытер губы тыльной стороной руки. — А? Он взял другую дольку, ногтём мизинца выковырял семя. Придирчиво оглядел дольку с обеих сторон и сунул в рот. Перевёл взгляд на Америку. — А выводов несколько… — сказал он, жуя. — Во-первых — и это, поверь, меня очень расстраивает — ты не Вольф Мессинг. Поскольку сейчас ты больше всего на свете хотел бы чтобы в этой салфетке лежала не резаная бумага, а десять тысяч советских рублей. Правильно? И сам ответил: — Правильно. После паузы продолжил: — Вывод второй и тоже очевидный: урюк вас кинул. Сунул вам куклу. Кто исполнял? Ты или… — он кивнул в сторону двери, — или испанка? — Я. Она суфлировала. — Ага… Ну расскажи, как всё там было, — Генрих взял ещё одну дольку лимона. — По порядку и в деталях. Америка начал говорить. Негромко, усталым голосом. Подробно рассказывал, не опуская подробностей. Про меню, кто что заказывал, кто где сидел. Генрих слушал внимательно, иногда спрашивал, уточняя. Америка отвечал. — Нет, узбек отказался пить. — Да, Кармен отработала легенду. — Нет, он не просил открыть другие коробки. Он говорил, а перед моими глазами появлялись картинки. Не кино, скорее комикс. С отчётливым контуром лиц, с убедительной грацией жестов. Теперь стало ясно, что и скандалисты за соседним столом, и милиционер были ряжеными. И, конечно, были сообщниками узбека. Скорее всего, официант тоже был в сговоре с ним. Чётко, будто на фото со вспышкой, я вдруг увидела, как узбек выдернул салфетку из-под моей руки. Выдернул, расправил и завернул в неё деньги. В мою, девственно чистую, салфетку. А после отдал мне пачку, завёрнутую в грязную салфетку — свою. Но ведь я не спускала с денег глаз. В какой момент ему удалось подменить один свёрток другим? Америка закончил рассказ. На блюдце остались две лимонных попки. Генрих поднёс стакан к губам, сделал глоток, поморщился. — Остыл совсем… — Генрих, — начал Америка, — слушай… — Да нет, — перебил его Генрих ласково. — Это ты слушай. И ты. Он подмигнул мне. — Вы, ребята, должны мне десять косарей, — голос был почти нежный. — Десять тысяч рублей — понятно? — Генрих, погоди… — Америка растеряно растопырил пальцы. — Какие десть? Откуда? Ведь чемодан был с пустыми футлярами, единственные настоящие часы… так вот они, вот! Кармен, где они? Я совершенно забыла, часы так и болтались на моём запястье. Америка повернулся ко мне, расстегнул браслет. Я успела заметить, как тряслись его руки. Америка бросил часы на стол перед Генрихом. — Вот! Какие десять штук? Пустые футляры и старый чемодан? Ты что? Генрих взял часы, хрусталь вспыхнул, радужные зайчики побежали по стенам и потолку. Дальнейшее произошло молниеносно: Генрих привстал, мягко и пружинисто, как кошка. Удара я не видела, но видела как Америка дёрнулся и медленно согнулся пополам. Держась за живот, он упал на колени. Сгорбившись, застыл. Можно было подумать, что он молится. Генрих подошёл к нему. Наклонился и положил ладонь на его затылок. — Повторяю — десять тысяч. Урюк не тебя кинул — меня. Это была моя операция. И правила тоже будут мои. Неделю даю. Сегодня что у нас? Он посмотрел на меня. — Какой у нас сегодня день? Я не помнила, беззвучно пожала плечами. — Среда сегодня, — сказал Генрих, гладя Америку по голове. — Точно. Среда. После среды — счётчик. По пять в день. 23 — Что такое счётчик? — повторила я в пятый раз. Америка за пол часа не произнёс ни слова. Курил одну сигарету за другой и молчал. Мы заехали во двор, вышли из машины. За ярко освещёнными мусорными баками с трафаретными номерами виднелась детская площадка — песочница, качели с обрывками верёвок, колченогие кривые скамейки. Из распахнутого окна на втором этаже орал телевизор. Там смотрели какой-то фильм. Мы уселись в песочнице. — У тебя есть кто-нибудь? — спросил он. — В смысле? — Ну кто-нибудь в деревне, в городе… родственник или… к кому можно уехать? Он говорил странным, плоским голосом, без интонаций. Запинаясь и подбирая слова, точно на иностранном языке. — Нет. Никого нет. Кино на втором этаже закончилось. Пошли новости. На балконе возник чёрный силуэт с рыжей точкой сигареты. — Собирайся и уезжай. Завтра. Прямо с утра. — Куда? — Куда угодно. В Рязань, в Казань. — А деньги? Ну если достать как-то… Занять, машину продать… Америка закрыл лицо ладонями, глухо замычал как от боли. Потом подался ко мне и заговорил быстро и нервно. — Да не в деньгах тут дело, не в деньгах, понимаешь? Он же сам сказал — это не вас, меня кинули. Потому и счётчик. Если б ему деньги нужны были, он бы расписал долг, я бы за несколько месяцев отдал. Ну, за пол года. Я тебя уверяю, принеси мы ему вот прямо сейчас десять штук, он бы ещё что-нибудь придумал. Уверяю тебя! — Так что ему нужно? — Наказать. Наказать нас. Чтоб все знали, что Генрих — туз. А не сявка. — Наказать? Как? — я рассмеялась, стараясь скрыть страх. — Как? — Как? Как у них там… на зоне… На втором этаже хлопнула балконная дверь. Потом погас свет. — А если в милицию? — я схватила Америку за пальцы. — Всё расскажем, и про узбека, и про… этого. Отчего-то произнести имя Генриха я не смогла. Америка вырвал руку. — Ты обалдела! — Закричал. — Ну ты совсем обалдела! Он оттолкнул меня. Понизив голос, заговорил торопливо и испуганно: