О чем это она? Сказать «да»? – Ну… Нет. Я имею в виду… нет, – запинаясь, говорю я. – Я не могу сказать… Естественно, я сказала «нет». В смысле я же так занята! Делорс не поднимает головы. Продолжает рубить овощи. Потом, поразмыслив, я пойму, что она, наверное, даже не слушала меня. Наверное, она думала о том, хватит ли у нее тертого чеддера для макарон с сыром, которые она собиралась готовить следующими. Или решала, сколько печь пирогов. Или гадала, как бы ей отделаться от приготовления ужина в День благодарения в следующем году. Но в тот момент до меня это не дошло. В тот момент… сестра не поднимает головы? Это определенно что-то ЗНАЧИТ. В этот момент то, что сестра не поднимает головы, кажется мне поступком намеренным. Многозначительным. Вызывающим. Грубым. Я должна защитить себя. Как мне себя защитить? Что мне… Именно в этот момент (и настолько кстати, что я решаю, что вселенная меня прямо-таки обожает) Беккетт, мое трехмесячное солнышко, привязанное слингом к моей груди, решает изрыгнуть молочный гейзер, который низвергается по переду моей блузки устрашающим теплым водопадом. А сидящая на бедре моя чопорная полуторалетняя дочь, истинная луна для солнышка-Беккетт, морщит носик. – Я кое-что учуяла, милая! – говорит она мне. Эмерсон всех называет «милыми». Кивая ей и промокая вонючее горячее молочное пятно, я делаю паузу. Беру себя в руки. И вот он, мой щит! – Беккетт! Эмерсон! У меня малышки! И Харпер! У меня старшая – младший подросток! Подростки – такие нежные цветочки! Я просто не могу куда-то ездить и чем-то там заниматься! Мне нужно заботиться о детях! Я выпаливаю все это поверх кухонного стола, адресуя примерно в сторону своей старшей сестрицы. Погодите-ка. Если уж зашла речь о заботе… Мне еще нужно заботиться о том, что называется «вечером четверга». Ха! Я выплясываю победный шимми по кухне и тычу в сестру пальцем. Злорадно. – А еще у меня есть работа! Две работы! «Анатомия страсти» и «Скандал»! Трое детей и две работы! Я… занятая женщина! Я мать! Я сценарист! Я руковожу телепрограммами! Бам! Победа кажется мне полной и безоговорочной. Я – мать. Мать, прах его дери! У меня дети. ТРОЕ детей. И я веду два телепроекта одновременно. От меня зависит работа более чем шестисот человек. Я – мать, которая работает. Я – работающая мать. Как… Бейонсе. Да! Именно как Бейонсе. Я и приношу домой бекон, и жарю его на сковороде. Это не отговорка. Это факт. Никто с ним не поспорит. Никто не может спорить с Бейонсе. Но я забыла, что это Делорс. Делорс может поспорить с кем угодно. Делорс откладывает в сторону нож. Она на самом деле перестает готовить и откладывает в сторону нож. Потом поднимает голову и смотрит на меня. Моей сестре, главной победительнице в нашей семейной генетической лотерее, за пятьдесят. Хорошо так за пятьдесят. Ее сыновья – взрослые мужчины с университетскими дипломами и своими карьерами. У нее есть внуки. И все же меня часто спрашивают, не дочь ли мне моя пятидесятисемилетняя сестра. Вот ведь ужас-то! Так что когда Делорс поднимает голову, чтобы взглянуть на меня, она скорее похожа на дерзкую четырнадцатилетнюю девчонку, чем на мою самую старшую сестру. Это четырнадцатилетнее личико прожигает меня взглядом. – Шонда. Вот и все, что она говорит. Но это говорится с такой уверенностью… Поэтому я выпаливаю: – Мать-одиночка! Ну, это уже бесстыдство. И вы, и я это знаем. Ибо хотя определение «мать-одиночка» формально мне подходит – я мать, и я одиночка, – зато не подходит мне его культурный и обиходный смысл. Пытаясь присвоить этот термин, словно я – нищая мамаша, изо всех сил пытающаяся прокормить семью, я поступаю как задница. Я это знаю. И знаете, что ужасно? Делорс тоже это знает. Мне нужно положить конец этому разговору. Я поднимаю брови и натягиваю свою командирскую маску. Ту, которую надеваю в офисе, когда мне нужно, чтобы все перестали со мной спорить. Сестре на мою командирскую маску плевать. Но она снова берется за нож, возвращаясь к нарезке. – Помой сельдерей, – велит она мне. И я мою сельдерей. Каким-то образом запах сельдерея, движения рук в раковине, радость Эмерсон, расплюхивающей ладошками воду по кухонному столу, – все это убаюкивает меня, внушая ложное чувство защищенности. И поэтому я оказываюсь неподготовленной. Я поворачиваюсь. Протягиваю ей мокрый чистый сельдерей. И удивляюсь, когда, продолжая рубить зелень, Делорс начинает говорить: – Ты – одиночка и мать, но ты не мать-одиночка. Я живу от тебя в пяти кварталах. Сэнди – в четырех. Твои родители живут в сорока минутах езды и всегда с радостью посидят с детьми. У тебя есть буквально лучшая няня в мире. У тебя три изумительные близкие подруги, которые с готовностью помогут тебе в любую минуту. Ты окружена родственниками и друзьями, которые тебя любят, людьми, которые хотят, чтобы ты была счастлива. Ты сама себе хозяйка – твоя работа требует от тебя только такой занятости, которой ты сама хочешь. Но ты никогда не занимаешься ничем, кроме работы. Ты никогда не веселишься. А ведь когда-то ты очень любила повеселиться. Теперь на тебя сыплются все эти замечательные возможности – шансы, которые бывают раз в жизни, – и ты ни одним из них не пользуешься. Почему? Мне неуютно. Я меняю позу. По какой-то причине мне все это не нравится. Мне в этом разговоре вообще все не нравится. Моя жизнь прекрасна. Моя жизнь великолепна. В смысле – оглянись вокруг! Погляди! Я… счастлива. Вроде как. Вроде как счастлива. Типа того. Не лезь не в свое дело, Делорс. Ты меня раздражаешь, Делорс. Людям не полагается быть Бенджаминами Баттонами[6], так что твое личико – явный результат сделки с Сатаной, Делорс! Знаешь что, Делорс? Ты воняешь как какашка! Но я ничего этого не говорю. Просто долго стою на одном месте. Наблюдаю, как она рубит овощи. И наконец отвечаю. Вложив в голос нужное количество небрежного высокомерия: – Да ну тебя на фиг. А потом отворачиваюсь, надеясь тем самым показать, что разговор окончен. Я направляюсь к креслам и диванам, где осторожно сгружаю задремавшую Беккетт в плетеную колыбельку. Укладываю Эмерсон на пеленальный столик, чтобы сменить подгузник. Через минуту я поднимусь на второй этаж и попытаюсь найти незамызганную блузку, чтобы переодеться к ужину. Свежий подгузник надет. Я сажаю Эмерсон себе на бок, укладываю ее головку на свое плечо, и мы поворачиваемся лицом к сестре, когда я направляюсь к лестнице. И вот тогда-то она их и говорит. Эти шесть слов. Бормочет. Почти неслышно. Заканчивая рубить репчатый лук. Шесть ошеломительных слов. – Ты никогда ничему не говоришь «да». На одно мгновение время останавливается. Становится ясным застывшим моментом, который я никогда не забуду. Одной из картин, которые никогда не будут сняты со стены моего сознания. Моя сестра одета в коричневый худи, волосы стянуты в аккуратный пучок на затылке. Она стоит у стола с ножом в руке, с опущенной головой, и перед ней на столе растет на разделочной доске маленькая горка нарубленного белого лука. Она подмешивает к луку эти слова. – Ты никогда ничему не говоришь «да». Швыряется этими словами, точно гранатой. – Ты никогда ничему не говоришь «да». А потом сестра сгребает с доски лук и принимается шинковать сельдерей. Я иду наверх, чтобы сменить блузку. Прибывают родственники и друзья. Индейка запекается идеально. Ужин великолепен. И там, посреди всего великолепия, лежит граната. Безмолвная. замаскированная. Я не думаю о ней. – Ты никогда ничему не говоришь «да». День благодарения приходит и уходит. 2 Может быть? Граната несколько недель лежит в анабиозе. Она катается в моем мозгу, ее чека благополучно сидит на месте. Настолько тихо и незаметно, что я могу позабыть о ее существовании. Я живу своей обычной жизнью. Езжу на в офис, пишу сценарии, работаю над эпизодами на ТВ, возвращаюсь домой, обнимаю малышек, читаю сказки на ночь. Жизнь в норме. Происходит одно событие, выходящее за рамки обыденности: я лечу в Вашингтон как новый куратор Кеннеди-центра. Я присутствую на праздниках, впервые побывав в Белом доме. А потом по каким-то волшебным причинам, которые я и по сей день не понимаю, мне говорят, что я буду сидеть вместе с президентом и первой леди в их ложе на церемонии вручения наград в Кеннеди-центре.