– Что вы, Елизавета Дмитриевна? – удивился Тимофеев. – Методика Седых действительно была уникальной, передать он ее не успел, потому что говорил, что хочет сначала довести до ума, а уж потом выносить на суд общественности. Но, увы, получилось как получилось. Он грустно развел руками. – Вы так и не ответили на вопрос про принципиальное отличие от других методик, – напомнила я. – Разве? – удивился он. – Артефакты, встроенные по его методике, становились частью тела, понимаете? Их никак нельзя было обнаружить даже на аурном плане, и тем не менее они работали так, как надо. До сих пор есть пациенты, которые ходят с артефактами Седых и в других не нуждаются. Он продолжал еще что-то говорить, но я уже не слушала, потому что внезапно поняла, где находится артефакт, за которым все охотятся. Но понимание не делало меня ни на йоту счастливее, потому что мало знать, где лежит, надо еще уметь достать. – Филипп Георгиевич, – прервала я Тимофеева, который вовсю продолжал изливать на меня сожаления о целом пласте знаний, ушедшем с моим дедом, – наверное, можно понять, как их встраивать, если извлечь. Вы же извлекаете артефакты? – Помилуйте, Елизавета Дмитриевна, зачем извлекать работающие артефакты, подвергая тем самым жизнь пациента опасности? – А профилактические работы? Неужели никто не проверяет, не дают ли артефакты сбоя? – Елизавета Дмитриевна, такие артефакты перестают работать только со смертью носителя, – торжественно сказал Тимофеев. – Это раз. А два – даже если бы мы захотели извлечь артефакт, вживленный Седых, мы бы не смоги этого сделать. – Почему? – удивилась я, холодея от нехороших предчувствий. – Потому что обычными методами его невозможно найти. Он есть, но его как бы нет. Я подозреваю, что использовался авторский вариант пространственного кармана, но, чтобы обнаружить вход в него, нужно понимать методику Седых, а это пока никому не удалось. Глава 20 Итак, оказалось, что мне жизненно необходимо найти записи моего дедушки. Но как подступиться к поискам? Чтобы понять кого-то, нужно думать, как он. Или хотя бы попытаться это сделать. Но даже чтобы только попытаться, нужно хоть немного знать того, чью шкуру хочешь на себя примерить. А что я знала о Седых? Да, собственно, почти ничего: талантливый целитель, которого были бы рады видеть в любом клане, из-за замужества дочери оказался привязан к Рысьиным. А вместе с ним и Звягинцев, который тоже мог устроиться не хуже в другом месте. А вот что Седых представлял из себя как человек, я понятия не имела. Были ли у него какие-то ограничения, или мой родственник считал, что ради достижения целей все средства хороши? На кой черт он засунул проклятый артефакт в меня, свою единственную внучку? И как его теперь доставать? Подозреваю, что даже если кому в голову придет разобрать меня на клеточки, артефакт достать не удастся. Возникает интересный вопрос: что случится с артефактом после моей смерти? Вывалится ли он или так и останется на другом плане бытия? А если вывалится, будет ли неповрежденным? Боюсь, это можно проверить только опытным путем, а я к таким экспериментам совершенно не готова. Что ж, придется выяснять окольными путями. – Филипп Георгиевич, я бы хотела вернуться к книге Воронова. – Елизавета Дмитриевна! – возмутился Тимофеев. – Я же вам все объяснил! – Я не собираюсь подвергать сомнению ваши слова, просто хотела уточнить, не опасно ли вообще проводить такие исследования? Что будет, если артефакт повредится? Сила зверя рассеется? Или?.. – Точно это вам никто не скажет, но, скорее всего, попытается воссоединиться с хозяином, – проворчал Тимофеев. – С чего вы вдруг озаботились таким странным вопросом, Елизавета Дмитриевна? – Даже не знаю, Филипп Георгиевич. Но если человек что-то делает небрежно, то это может привести к печальным последствиям. А мне показалось, вы упрекали господина Воронова именно в небрежности. Я старалась отвести подозрения, но Тимофеев слишком уж недоверчиво на меня посмотрел и ответил: – Не в небрежности, а в подтасовке фактов, в подгонке их к нужному результату. Да и не проводил он никаких опытов с артефактами, в которых заключена частица зверя, он занимался только описанием. Этот взгляд Тимофеева мне совершенно не понравился, он смотрел так, словно сканировал, и я прямо нутром чувствовала, что заведующий лабораторией изучает мою ауру. Ауру, в которой, если верить отвергнутой книге, инфернальная лиса успела нагадить. А вдруг на самом деле Тимофееву близки выводы Воронова о превентивном уничтожении носителей лишнего зверя и только научные разногласия мешают с ними согласиться? – Вы так странно на меня глядите, – не выдержала я. – А? – очнулся Тимофеев. – Извините, Елизавета Дмитриевна, вы так старательно переводили разговор на работу Воронова, что я невольно заподозрил, что вам пришлось столкнуться с таким артефактом и в результате пострадать. – В самом деле? – несколько нервно ответила я. – Поэтому я посчитал необходимым изучить вашу ауру, – пояснил слишком спокойный после такого изучения Тимофеев. А больше он ничего не пояснил, поэтому пришлось его подтолкнуть: – И что же вы там увидели? – Да ничего особенного. Вы совершенно здоровы, и зверь ваш тоже совершенно здоров. Он еще растет, хотя уже видно, что сильный. Недаром у вас проблемы с княгиней Рысьиной. – И это все? – удивилась я. – А что я еще должен был увидеть? – в свою очередь удивился Тимофеев. – Хорошая чистая аура. Разве что… Вам явно покровительствует кто-то из богов, так? – Наверное, – повела я плечами, не зная, считать ли отношение Велеса покровительством. Конечно, он для меня очень много сделал, но именно сейчас, когда мне так необходима его помощь, отказывается со мной разговаривать. А ведь от моей удачи или неудачи зависит очень многое. Но Велес Велесом, а сейчас меня куда больше обеспокоило то, что Тимофеев ничего не увидел, хотя изучал настолько внимательно, что я не могла не заметить. Этому могло быть несколько причин. Во-первых, Тимофеев все прекрасно разглядел, но говорить ничего не стал из соображений, мне непонятных, но непременно для меня опасных. Во-вторых, мою ауру мог закрыть Велес – не зря же заведующий лабораторией отметил божественное покровительство. В-третьих, лиса могла к этому времени исчезнуть. Наверное, не такой уж плохой вариант, но при одной мысли об этом появилось глухое беспокойство и желание проверить перед зеркалом, там ли она. – Я все понимаю, Елизавета Дмитриевна, – снисходительно улыбнулся Тимофеев. – Покровительство бога – не то, чем делятся с представителями посторонних кланов. Но видят боги, на месте Фаины Алексеевны я постарался бы найти с вами общий язык, потому что именно это нужно Рысьиным. Возможно, он успел бы сказать еще что-то не менее интересное, но наш разговор прервался появлением еще одного действующего лица. Вошедшая была не намного меня старше. Вошедшая? Нет, влетевшая. На лице девушки был написан самый настоящий ужас. – Папа! – выпалила она с порога и тут же бросилась Тимофееву на шею. – Я так испугалась. Мне только что рассказали, что у вас случилось. – Боги мои, Анечка, да что такого случилось? – необычайно участливо заворковал Тимофеев. – Этот болван Соколов решил глупо пошутить, а далее уже просто раздули. Вот хоть Елизавету Дмитриевну спроси. Она как раз тут была. Девушка порывисто ко мне повернулась. Пальто ее было не застегнуто, и под ним виднелась не только строгая юбка, но и белый халат. Дочь заведующего лабораторией целительских артефактов явно решила пойти по стопам отца если не в артефактном направлении, то в целительском точно. Внешне она была куда приятнее первой представительницы клана Соболевых, да и во взгляде не было презрительного высокомерия, отличавшего Софью Данииловну. Хотя, возможно, все дело в том, что первая была невестой цесаревича? – Это действительно была некрасивая шутка Соколова, Анна Филипповна, – подтвердила я. Пусть сама я в этом сомневалась, но подвести Тимофеева не могла: очень уж умоляюще он на меня глянул. – Мне рассказали совсем другое, – чуть успокоившись, возразила Анна. – А именно, что Соколов пришел сюда с бомбой, желая убить Михаила Александровича, и только ваша самоотверженность, Елизавета Дмитриевна, помешала ему это сделать. Я отметила, что она упомянула лишь цесаревича, хотя тот приходил с невестой, которая явно находилась в родстве с Тимофеевыми. Тем не менее приязни к ней не испытывали ни отец, ни дочь. – Не было там никакой бомбы. Сверток с книгами, – чуть поморщилась я, вспоминая, как глупо выглядела на полу рядом с неудачливым бомбистом. – С Соколова сталось бы и настоящую бомбу пронести, – нахмурилась Анна. – Он такой… странный. Пожалуй, странный – не самое удачное определение аспиранта. Я бы сказала, что его странности граничат с душевной болезнью и уж точно не должны оставаться незамеченными либо целителями, либо стражами правопорядка. – Помилуй, душенька, кто бы его допустил с настоящей бомбой? – успокаивающе сказал Тимофеев. – Охрана цесаревича не зря жалованье получает. Ничего Михаилу Александровичу не грозило. – Я бы не была в этом столь уверена. В прошлый раз, папа, ты меня тоже успокаивал, а потом выяснилось, что покушение было самым настоящим. И если бы не один из охранников, закончилось бы это печально для Львовых. Я опять пожалела, что не успела расспросить Николая, что же такое случилось. Но я уверена в одном: если что-то печально закончится для Львовых, это для меня не столь страшно, как если это что-то печально закончится для Хомяковых. – Львовы не столь малочисленны, чтобы гибель цесаревича стала критичной, – возразил Тимофеев. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я, – вспыхнула его дочь. Все страньше и страньше, как говорила незабвенная Алиса[3]. Я переводила взгляд с отца на дочь, пытаясь понять… нет, не что они говорят, а о чем они умалчивают. – Ты ушла с занятий? – резко сменил тему Тимофеев. – Нет, у нас как раз закончилась лекция, когда я услышала про тот ужас, что у вас случился. Голос ее дрогнул, и я испугалась, что успокоившаяся было Анна сейчас расплачется. – Это вы про Софью Данииловну? – «наивно» уточнила я. – Мне тоже она показалась слишком плохо воспитанной для того места, на которое претендует. «Ужас» – слово, которое ее прекрасно характеризует. Глаза Анны сразу зажглись симпатией. Ее же отец успешно справился с улыбкой, заменив ее строгим взглядом и выразительным покашливанием: – Елизавета Дмитриевна, не нам с вами осуждать выбор цесаревича. – А он был? – уточнила я. – Или за него выбрали? – Елизавета Дмитриевна! – воскликнул Тимофеев. – Мне казалось, что вы меня не способны шокировать больше, чем сегодня в коридоре. Но я ошибался. – А что было в коридоре? – заинтересовалась Анна. – Ничего интересного, поверь, душа моя, – мрачно посмотрел на меня Тимофеев. По-видимому, повтора слова «задница» его нервная душа не выдержала бы, поэтому пришлось принять вид записной скромницы и опустить глаза долу, показывая, как мне стыдно за столь вопиющее нарушение правил приличия. Анна подошла к моему столу, наверняка собираясь расспросить непосредственную участницу утренних событий, и этого душа Тимофеева тоже не выдержала. – Елизавета Дмитриевна, уже обеденное время, – с сильным нажимом сказал он, выразительно щелкнув крышкой карманных часов. – Пропускать приемы пищи вредно для здоровья, так что вы можете идти. Но не задерживайтесь, вы мне будете нужны после обеда. – Хорошо, Филипп Георгиевич, постараюсь не задерживаться. Я захлопнула книгу, и Анна сразу обратила внимание на название. – У Седых дельные книги, Елизавета Дмитриевна, – одобрила она. – Пишет легко и понятно.