Тем временем к соколовскому свертку, так и не рванувшему до сих пор, приблизился один из охранников и предельно осторожно начал снимать слои бумаги. Сам же неудачливый бомбист стоял, подняв подрагивающие руки и уткнувшись лицом в стену, на которой виднелись кровавые разводы. Про смерть и про сатрапов он почему-то уже ничего не говорил, молчал как партизан. Проникся, наверное, важностью своей миссии по уничтожению монархов. – Книги! – наконец крикнул охранник и потряс над полом каждым томиком. Книги были совершенно обычными, поэтому из них ничего, кроме пыли, не высыпалось. Соколов громко хлюпнул разбитым носом и прогнусавил: – Я же сказал, что это была всего лишь шутка. – Хорошенькая шутка! – возмутился Тимофеев. – Ваши шутки, Павел Владимирович, дурно пахнут. В каком свете вы выставили нашу лабораторию перед гостями? Ничего, теперь у вас будет время подумать. Посидите в тюрьме, разберетесь, что приличному человеку делать можно, а чего необходимо избегать. – Я показал несовершенство дворцовой охраны, – прогундел Соколов и шмыгнул носом. – Можно сказать, выявил огромную дыру в безопасности. За что меня в тюрьму? Он повернул голову и возмущенно блеснул глазами. Нос у него был разбит, если не сломан, и кровь текла на пиджак и рубашку не обильно, но и не торопилась останавливаться. Фотограф радостно переключился на него и сделал пару снимков, наверняка весьма эффектных. – Какую дыру? – возразил охранник. – Будь у вас в руках что-то опасное, мы бы засекли артефактами, а книгами вам никого не убить. Разве что напугать. – Ах, это были всего лишь книги? – восторженно переспросила Софья Данииловна, и по ее лицу разлилось неземное блаженство. – Получается, Елизавета Дмитриевна из-за тяги к знаниям уронила бедного аспиранта и разбила ему нос? Как неблагородно с ее стороны нападать на ничего не подозревающих господ. Впрочем, Рысьины всегда отличались плохим воспитанием. В улыбке она расплылась совершенно крысиной, наверняка кто-то из этих мелких грызунов потоптался в ее родословной совсем недавно, иначе ничем не объяснить желтизну ее острых противных зубов. – Где уж нам до воспитания Соболевых, – пропела я в ответ. – Которые готовы оправдать даже прямое оскорбление монархии, если это им выгодно. – Елизавета Дмитриевна, – прошипел теперь уже Тимофеев. Так прошипел, что я сразу вспомнила, что, наехав на клан Соболевых, наехала и на него. – Не обобщайте. – Филипп Георгиевич, но я же правильно понимаю, что Софья Данииловна – соболевский эталон воспитанной барышни? И чем она сейчас, по-вашему, занимается? Пытается прикрыть задницу вашему аспиранту. – Ой, – сказала Софья Данииловна, прислонилась к стене, зажмурилась и замахала руками у своего лица. – Я ничего не слышала, совершенно ничего. У нее началась самая настоящая истерика, Тимофеев тоже выглядел несколько обескураженным, Львов же с трудом сдерживал смех. Похоже, слово «задница» приличные барышни не употребляют. Но они много чего не должны употреблять, и этим правилом пренебрегла не только я, но и Соболева, так что я ничуть не смутилась. – Я же не забыл надеть брюки? – неожиданно прозвучал неуверенный вопрос Соколова. И это словно прорвало плотину. Львов перестал сдерживаться и захохотал, ему вторила охрана. Даже Тимофеев пару раз хрюкнул, поскольку пытался не рассмеяться, полагая это несолидным действием. Теперь покраснела уже я и столь же осторожно, как ранее пыталась покинуть лабораторию, постаралась в нее попасть. В конце концов, я ничего не должна доказывать этой облезлой курице, которая по недоразумению считает себя соболем, а значит, всем будет лучше, если мы не станем друг друга злить. В лаборатории я позволила себе расслабиться, поскольку там никого не было. Из коридора доносился противный голос Софьи Данииловны, которая настаивала на освобождении Соколова, что не нашло понимания ни у охраны, ни у Львова, ни у Тимофеева. Заведующий лабораторией заметил, что даже если не было злоумышления на наследника престола, налицо злостное хулиганство, которое никак нельзя оставить безнаказанным. – Закон для всех, – сказал веское слово Львов. – Не нам решать степень его вины, а суду. – Но, Мишель, зачем господину Соколову лишние страдания? Ты же можешь его сразу помиловать? Слушать дальше я не стала, не настолько меня волновала судьба аспиранта. Я открыла книгу дедушки там, где остановилась в прошлый раз, и попыталась углубиться в чтение. Получалось это плохо. С одной стороны, я усиленно старалась не обращать внимания на творящийся в коридоре балаган, с другой – приходилось постоянно перечитывать одну и ту же фразу, чтобы наконец понять, что же там написано. Напрягалась я напрасно, потому что внезапно спор переместился в лабораторию. Точнее, переместился Львов, но его невеста не пожелала остаться за порогом. Правила приличия я помнила смутно, но то, что в присутствии августейших особ сидеть нельзя, знала точно, поэтому подскочила и застыла около стола. – Елизавета Дмитриевна, я ваш должник, – пылко сказал Львов. – Боги мои… – пробормотала Софья Данииловна, закатив глаза к потолку. Наверное, увидела там богов и не могла не воспользоваться возможностью рассмотреть повнимательнее. – Как оказалось, опасности не было, – заметила я, решив вообще не упоминать о том, что никого спасать не собиралась, а налетела на Соколова случайно. – Вот именно, – победно припечатала невеста цесаревича. – Но вы ведь этого не знали, – сказал Львов, лишь недовольно дернув ухом в сторону невесты. На ее месте я бы притихла: если лев придет в бешенство, мало нам не покажется, даже если он совсем карликовый. Но София Данииловна так не думала, потому что ей пришла в голову новая идея: – Мишель, они вполне могли договориться с аспирантом за спиной у милого руководителя лаборатории, чтобы поставить того в неловкое положение. Филипп Георгиевич обещал нам артефакты. Наверное, это кому-то не понравилось. – Неужели? – Львов развернулся к невесте, и было в его лице что-то такое, отчего она придушенно пискнула и отпрыгнула к двери. Наконец и у Соболевой сработал инстинкт самосохранения. Жаль, что у меня он временами напрочь отключается. – А может, это вы, дорогая, договорились с Соколовым с целью сделать интереснее посещение лаборатории вашего родственника? Поэтому и выгораживаете его сейчас? Последние слова он уже не проговаривал, а рычал и даже, кажется, увеличился в размерах. Во всяком случае, я стала казаться себе очень маленькой, но не настолько, чтобы взбешенный лев меня не заметил. Захотелось залезть под стол и притаиться. Или на шкаф: там выше вероятность, что не достанут. Зря, ох зря я полагала его зверя безобидным и карликовым. Соболева вылетела в коридор и тут же отыгралась за свой испуг, начав громко ругаться с Тимофеевым. Наверное, с начальником охраны скандалить пока статус не позволял, а сорваться на ком-то требовалось. Львов же повернулся ко мне и, успокаиваясь на глазах, вальяжно произнес: – Нас прервали, Елизавета Дмитриевна. Я считаю, что ваша храбрость непременно должна быть вознаграждена. – Ой, да сколько там этой храбрости, – попыталась увильнуть я от чести, которой, как ни крути, достойна не была. – Тем более что, как выяснилось, и опасности никакой не было, ваше императорское высочество. – Вы этого не знали, но решили пожертвовать собой, чтобы спасти всех. В дверном проеме появился фотограф, и пару раз сверкнула вспышка. Надеюсь, на фотографии у меня не будет глупо выпученных глаз, если вдруг ее решат где-нибудь напечатать. Хотя на месте бабушки я бы заплатила, но не за ретушь портрета, а чтобы ни одной статьи о сегодняшнем инциденте не появилось. Пафосная речь Львова заставила меня подстроиться и выдать в ответ: – Для меня главная награда – что все остались живы и здоровы, ваше императорское высочество. Другой награды мне не надо. – Ах да, Елизавета Дмитриевна, вы же будущий целитель, – улыбнулся он. – Понимаю, почему чужая жизнь для вас так важна, и все же хотел бы вознаградить вашу храбрость чем-то важным исключительно для вас. Решайте же, что вы хотите. Или решить за вас? Я поняла, что он от меня не отвяжется, но насколько благоразумно обращаться к нему с любой просьбой? Да, он наверняка может заставить Рысьину меня отпустить из клана, но не останусь ли я при этом полностью беззащитной? Кроме того, подобная просьба еще больше разозлит Соболеву, чей острый нос все же время от времени показывался в дверном проеме, дабы убедиться, что ничего неприличного не происходит, мы с ее женихом разделены столом и не пытаемся слиться в страстном поцелуе. Надо как-то донести до нее, что я не претендую на этого представителя мужского пола. Точно! – Возможно, ваше императорское высочество, вы сможете мне помочь в одном очень деликатном деле, – вдохновенно сказала я. – Да? – обрадованно выдохнул он почти мне в лицо, перегнувшись через стол. – И что это за деликатное дело? Возможно, нам стоит закрыть дверь, чтобы никто ничего не услышал? – Ой нет, ваше императорское высочество, дело не настолько деликатное, – торопливо выпалила я, не желая оставаться с ним наедине: мало ли что придумают репортеры. Только очередного скандала мне не хватает. – Дело касается моей помолвки. – Вашей помолвки, Елизавета Дмитриевна? – столь разочарованно протянул он, словно надеялся, что деликатное дело – это встреча с ним на нейтральной территории гостиничного номера. По всей видимости, вознаградить он собирался собственной персоной. – Вы с кем-то помолвлены? – Пока нет, ваше императорское высочество, – бодро отрапортовала я, делая вид, что не замечаю его разочарования. – Поручик Хомяков просил моей руки у княгини Рысьиной, но она так и не дала своего согласия, оттягивая ответ и вызывая у меня самые черные подозрения. – Вот как? Поручик Хомяков? И почему я не удивлен? Экая вы героическая парочка. Значит, вы, Елизавета Дмитриевна, хотите, чтобы я поговорил с Фаиной Алексеевной и склонил ее к принятию вашего выбора? – Именно так. А еще я хотела бы попросить, чтобы Николая Петровича перевели в вашу охрану. Наверное, голос невольно дрогнул при мысли об Ольге Александровне, потому что Львов неожиданно хитро улыбнулся и спросил: – Ревнуете? – Ревную, – подтвердила я очевидное и почувствовала, как шерсть на моей рыси встает дыбом в желании защитить свое, а лисица неожиданно проявилась злым фырканьем и сверканием глаз. Хорошо, что, кроме меня, этого никто не заметил. Со стороны двери раздалось невнятное: «Да что они все нашли в этом Хомякове?» – но тон был уже куда более спокойный, значит, просьбу я озвучила правильную и Соболева перестала видеть во мне соперницу хотя бы временно. Львов тоже услышал слова Софьи Данииловны и опять недовольно дернул ухом, словно там засела навязчивая муха. Похоже, в выборе невесты ему родители предоставили свободы ничуть не больше, чем мне княгиня Рысьина перед побегом. Страшно подумать, что из себя представляли остальные кандидатки, если эта оказалась наименьшим из зол. – Хорошо, Елизавета Дмитриевна, посодействую, тем более что Николай Петрович, как и вы, отказался выбирать награду, а службу у Ольги Александровны таковой точно не назовешь. Львов развернулся и вышел. Благодарности я ему лепетала уже в спину, но он лишь наклонил голову, показывая, что услышал и принял. Высокие гости двинулись дальше. Соколова же, судя по его громким воплям, потащили совсем не на экскурсию по университету. А я осталась одна. Казалось бы, можно спокойно посидеть над книгой, но что-то мешало погрузиться в чтение. Какая-то мысль билась на краю сознания, никак не позволяя отвлечься, но и понять, что я упустила, тоже не выходило. Конец моим мучениям положил Тимофеев, вернувшийся в лабораторию после проводов высокого гостя. – Ну вы и учудили, Елизавета Дмитриевна, – с порога сказал он. – Я случайно упала, – честно призналась я. – И очень испугалась. – По вам это было не слишком заметно. Ваша сцена с Софьей Данииловной, знаете ли, была очень некрасивой. Я всполошилась, что он может выставить меня из лаборатории насовсем, и быстро сказала: – Я испугалась, сильно ударилась и мало чего понимала. Разве можно меня винить? К тому же я ни слова не сказала об увлечении Соколова антиправительственными заговорами. А то получится, что мы знали и промолчали. Тимофеев вздохнул. – Вздорный он человечек, но в некоторых вопросах настоящий талант, – проворчал он. – Правда, теперь таланту этому расцветать придется где-нибудь на периферии и только после отбывания срока. – Срок за шутку? Я поначалу удивилась, но вдруг подумала, что в характере Соколова было перепутать свертки и взять не тот, а сверток с бомбой вполне может ждать своего часа где-то в укромном месте. И я бы очень не хотела в этот час пересечься с аспирантом или с кем-нибудь из его товарищей. Судя по тому, что Тимофеев мне ничего не ответил, он тоже сильно сомневался в том, что аспирант хотел лишь пошутить. – Вы говорили, Филипп Георгиевич, что исследования моего деда до сих пор не повторили, – сказала я, лишь бы перевести разговор на другую тему и прервать нехорошее молчание. – Что вы имели в виду? – У него была прекрасная методика встраивания лечебного артефакта в тело пациента, – Тимофеев с готовностью поддержал новую тему. – А зачем встраивать? – удивилась я. – Насколько я понимаю, достаточно простого контакта с кожей. – Неправильно понимаете, Елизавета Дмитриевна, – ехидно ответил Тимофеев, явно садясь на своего любимого конька. – Если артефакт встраивать, и не просто так, а правильно, то работать он будет куда эффективнее. Тоньше настройка. Меньше потери магической энергии. Потерять, опять же, артефакт невозможно. – Но если это такое полезное направление, почему за столько лет не нашли методику встраивания? – удивилась я. – С чего вы взяли, Елизавета Дмитриевна, что не нашли? – усмехнулся Тимофеев. – Извиняет вас лишь то, что вы слишком далеки пока от целительства. Методики существовали и до вашего деда, возникали и после. Так что мы встраивали, встраиваем и будем встраивать. Он лихо подмигнул. – Но чем принципиально отличается методика моего деда? – продолжила я допытываться. – Или вы сказали так цесаревичу для красного словца?