– Все, что я могу обещать вам, – говорил Барраль, – это то, что мы даром не дадимся в руки койотов. Ангуэс же, в свою очередь, указывая на револьвер, говорил: – В этом инструменте есть нечто, что заставит подпрыгнуть с полдюжины апачей. Если мы не пройдем – вина не наша; не забывайте только считать выстрелы. – Полдюжины твоих, полдюжины моих, – шутил Барраль, – итого двенадцать, и ни одним меньше. А потом, в случае надобности, в свою очередь, можем умереть и мы. Целый день осажденные провели в наблюдении за небом, страх и надежда чередовались между собою. Несомненно, что палящее солнце не предвещало ничего хорошего. Наконец небольшие испарения заволокли горизонт. Это могло означать, что ночь будет облачной и темной. После обеда тучи вдруг соединились и прорвались над горой настоящим потоком, заливая огонь в кузницах, вокруг которых шла работа. Ливень, однако, продолжался лишь несколько минут, и небо приняло вскоре свою прежнюю ясность. Когда солнце быстро скрылось за горизонтом, друг за дружкой стали появляться южные созвездия, и, хотя ночь была безлунная, звездный свет позволял осажденным различать индейских часовых, стоявших неподвижно на обычных местах, протянувшись, как живая цепь, между основанием оврага и лагерем Зопилота. Лишние сутки не представляют особой важности в положении осажденных; но нетерпение их не допускало больше отсрочек. Они решили, что если попытка освобождения не произойдет в ту же ночь, то все кончено. Приговор произнесен. Зачем же ожидать, что следующая ночь должна быть милостивее и благоприятнее? Слово «милостивее» означало темнее и таинственнее. Несмотря на это, все были на ногах. По некоторым признакам гамбусино предсказывал перемену атмосферы. Проливной дождь насытил землю, и достаточно будет простой ночной прохлады, чтобы сырость образовала густой туман. Вид неба подавал некоторую надежду. Действительно, около полуночи поверхность озера, до тех пор довольно бурная, сделалась спокойной и ровной, как скатерть, и медленно, точно дым, выходящий из кратера потухающего вулкана, стали подниматься испарения. Мало-помалу туман усилился, скрыл под своими мягкими клочьями озеро, перешел на берега, распространился по льяносам, окутал стан краснокожих, скользнул, подымаясь вверх, по склонам горы и протянулся до возвышенности, где позади каменного парапета в него взволнованно вглядывались мексиканцы. Там были все: мужчины, женщины и дети, скрытые туманом, ожидали торжественного часа, и почти невозможно было говорить, так как даже на очень близком расстоянии друг от друга приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным. Дон Эстеван призвал Бенито Ангуэса и Джакопо Барраля и пожал каждому из них руку. – Минута настала, – сказал он, – и более благоприятной погоды трудно было бы и пожелать. В такую ночь можно пройти. Да сохранит и направит вас Господь, друзья мои! Оба уходивших не испытывали никакого волнения и, обнявшись с некоторыми из окружавшей их толпы, объявили, что готовы проникнуть в овраг. У каждого из них на широком ремне была сумка со съестными припасами, бутылка воды, смешанной с небольшим количеством водки; на поясе висели револьвер и кистень. Другого оружия они не пожелали брать. Прежде всего им нужна была свобода движений. Бесшумно вскарабкавшись на утес, они исчезли в тумане. Осажденные, перегнувшись за парапет, старались следить за ними взором, и если не посылали им вслед горячих пожеланий, то лишь потому, что дон Эстеван приказал соблюдать самую строгую тишину. Ничто не нарушало безмолвия этой непроницаемой ночи. Ангуэс и Барраль шли так осторожно вдоль тщательно изученного ими оврага, что ни один камешек не шевельнулся под их ногами. Со времени своего плена на Затерявшейся горе осажденные провели много беспокойных ночей, но такой они не знали до сих пор. В лице их товарищей, ушедших во мрак, рождалась надежда на освобождение. Прошла еще четверть часа, как Ангуэс и Барраль скрылись из виду. Что за счастье, если утром, с восходом солнца, снизу горы не донесется ни крика призыва, ни малейшего стона! Прошел час – ничто не нарушало ночной тишины. Дон Эстеван, сжимая руку Роберта Тресиллиана, с сердцем, преисполненным волнения, быть может, даже надежды, тихо шептал слова благодарности по адресу тех, которых считал в это время невредимыми в пустынных льяносах. Наклонившись вперед и наполовину перевесившись за парапет, Педро Висенте пытался, казалось, читать сквозь густую мглу. Мало-помалу, по мере того как проходило время, страшный, убийственный гнет беспокойства уменьшился. Рудокопы вздохнули свободнее. Они мысленно видели уже двух направляющихся к Ариспе людей, которые вернутся вскоре в сопровождении уланов полковника Реквеньеса, как вдруг со стороны оврага донесся шум, сначала смутный, перешедший вскоре в вопль, послышались учащенные выстрелы, неистовые крики, прерываемые ржанием лошадей и гортанными возгласами дикарей, обнаруживших вылазку и собиравшихся у оврага. Среди этого зловещего шума раздались друг за другом сухие и частые выстрелы револьверов. Гамбусино мог сосчитать их. Никогда еще осажденные не чувствовали так ясно всего ужаса своего положения. Свирепые крики дикарей раздавались, как погребальный звон, и в довершение ужаса они слышали замиравшие крики прощания, которые посылали их несчастные товарищи. Сам гамбусино, обыкновенно такой бесстрастный, не мог удержаться от вопля отчаяния. – Проклятье! – воскликнул он. – Они видят впотьмах, как кошки! Нам уже не придется возобновить попытку. Это было бы безумием! Исход им же самим вызванного предприятия привел его в уныние. Между проектом и осуществлением его прошли только сутки, и снова мексиканцам оставалось лишь покориться судьбе. Не оставалось сомнения – Бенито Ангуэс и Джакопо Барраль, настигнутые индейцами, защищались с геройским хладнокровием. Стая койотов у подошвы Затерявшейся горы бросилась на этих храбрецов, и ничем, ничем – увы! – нельзя было помочь им. На возвышенности все, разбитые от усталости или, скорее, волнения, старались заснуть; но зрелище, представившееся взорам осажденных при восходе солнца, заставило запылать сердца бешенством. На том же самом месте, где апачи совершали свои сопровождавшиеся ревом похоронные пляски вокруг трупа Гремучей Змеи, был воздвигнут позорный столб. Вскоре койоты привязали к нему человека, в котором рудокопы узнали Бенито Ангуэса. С несчастного была сорвана одежда, а на груди намалевана зловещая эмблема племени – череп и две скрещенные кости. Со скрученными над головой руками, со связанными ногами, с выдающимися ребрами, несчастный погонщик мулов повернул голову к Затерявшейся горе, как бы надеясь на помощь оттуда. Тогда дикари отошли и, избрав мишенью грудь пленника, начали поочередно стрелять, пока вытатуированнный череп не превратилась в зияющую рану. Дикари отошли и, избрав мишенью грудь пленника, начали поочередно стрелять Смерть давно освободила уже злополучного погонщика мулов от мучений, а опьяневшие от крови и бешенства койоты все еще стреляли. В конце концов для вящей жестокости они привязали Джакопо Барраля поверх трупа товарища и с той же ловкостью и ревом снова начали свои упражнения. Затем двое из них скальпировали мертвых; потрясая над головами кровавыми скальпами, они приблизились, насколько позволяла осторожность, к Затерявшейся горе и размахивали этими страшными трофеями перед глазами бессильных мексиканцев. Незадолго до заката солнца осажденным представилось утешение. Ангуэс и Барраль сдержали слово. Ни одна пуля их револьверов не пропала даром, и, сверх того, хорошо послужили еще и кистени. Индейцы хоронили пятнадцать человек. Гибель двух Маккавеев[42] Затерявшейся горы обошлась им дорого. Глава XVI Чудесный прыжок Целый день на возвышенности Затерявшейся горы царствовало уныние. Почти мгновенный переход от надежды к отчаянию захватил и сильнейших. Теперь делать больше нечего, – вот что говорили все друг другу. Дон Эстеван понял, что надо дать другой оборот этим безнадежным мыслям, которые он не без основания считал опасными. Как ни была славна мученическая смерть Бенито Ангуэса и Джакопо Барраля, но она все же не могла, конечно, способствовать рассеянию мрачных мыслей; а этому он считал необходимым противодействовать. Предпринять новую попытку было бы бесполезно. Кроме того, койоты теперь уже настороже и не преминут удвоить бдительность, так что с этой стороны не было никакой надежды. Всякая мысль об этом должна была быть оставлена. Но человек утопающий, даже при самой полной уверенности в неизбежности своей гибели, должен бороться до конца, хотя бы и посреди океана. Вот это и сказал себе дон Эстеван, и такую именно решимость хотел пробудить он в сердцах подавленных бедою рудокопов. Пример Барраля и Ангуэса, с которыми апачи справились лишь ценою потери пятнадцати своих соплеменников, разве это не достойный пример? Пасть, но на грудах неприятельских трупов – вот последняя надежда, которая не обманет. И тут ему в который раз помог гамбусино со своей неистощимой энергией.