Чудовища. Шесть, семь или восемь. Вечерние сумерки опускались на их тела с широкими и плоскими головами, которые делали их похожими на крабов. Туловища были цилиндрическими, а гибкие руки напоминали паучьи лапы, но у монстров их было не восемь, а несколько сотен разной длины и толщины. Не удержавшись, Эусеби вскрикнул и уронил на землю камеру, треногу и даже коробочку с «Алленбурисом». А потом бросился бежать прочь от дороги, в глубь леса. Он мчался, как сумасшедший, сам не зная куда. Ветки хлестали его по лицу, бедняга спотыкался, падал и снова поднимался, чтобы оказаться как можно дальше от этих созданий. Но от лесных обитателей нельзя скрыться в лесной чаще. Тут и там на фоне темных деревьев обезумевший от страха беглец замечал желтые глаза, натыкался на склизкие стволы, которые оказывались вовсе не деревьями, а туловищами монстров. От этих столкновений его одежда пропиталась густой и пахучей слизью. Несчастный менял направление несколько раз и наконец упал и растянулся на земле. И тут прямо у себя под носом Эусеби увидел коробочку с таблетками: это означало, что он вернулся на дорогу. С той минуты, когда ему пришло в голову кинуться в лес, чудовища окружали его, вынуждая двигаться в нужную сторону. Тут к нему подошел один из монстров – самый маленький, с головой тускло-оранжевого цвета. Несмотря на крошечный рост, он казался самым ужасным. Его глаза не знали милосердия, как слепой не ведает света. Нижняя челюсть выпячивалась вперед. Эусеби подумал, что пришел его смертный час, и невольно закрыл голову руками. Но маленький монстр схватил его сотнями своих длинных изогнутых пальцев и бросил внутрь паланкина, словно мешок угля. * * * Эусеби очутился в узкой и темной кабинке. Сидя внутри, он не понимал, в какую сторону они движутся. Ему показалось, что путешествие длится целую вечность: охватившая его тревога превращала минуты в часы. Куда, в самом деле, его несут? Когда паланкин остановился и фотограф смог наконец из него выйти, он испытал еще большее замешательство: к ночной тьме прибавился мрак замкнутого пространства. Маленькое чудовище упиралось в его бедра и подталкивало вперед. Куда они попали? «Похоже на громадную пещеру», – сказал себе Эусеби. Когда глаза привыкли к сумеркам, он увидел, что в стенах пещеры проделаны углубления, в которых стояли свечи: одни догорали, другие, казалось, только что зажгли. Их огоньки помогали ему разглядеть сеть узких и темных каменных коридоров. А потом он посмотрел вверх. Над головой простирался свод, тысячи лестниц соединяли тысячи площадок, воздушных лабиринтов и колонн, вырубленных в скалах между двумя соседними ярусами. И всюду шныряли чудовища с крабьими головами: проносились мимо, поднимались и спускались по лестницам, не обращая на него ни малейшего внимания. Эусеби стало казаться, что его посадили в гигантский улей, как вдруг в мерцающем свете свечей показалась человеческая фигура – это была женщина. Фотограф опешил: как оказалась здесь женщина?! Она выглядела спокойной и невозмутимой; должно быть, компания чудищ и жизнь в темноте вошли у нее в привычку. Высокая, в черном платье. Во мраке ее рыжевато-золотистые волосы казались языками пламени. Прическа была безукоризненной, только у правой щеки выбивались две или три пряди. Более всего поражало выражение лица – грустное и отрешенное. Любой почувствовал бы сострадание, увидев эти глаза, лишенные внутреннего блеска. В них отражалась безжизненная жизнь, пребывание в мире, оставлявшем меньше надежд на спасение, чем чистилище. «Как печальна эта дама», – сказал себе Эусеби. Он не отваживался заговорить с незнакомкой в этой странной обстановке. Женщина внимательно осмотрела его с ног до головы и сказала, словно обращаясь к кому-то за его спиной: – Вы, должно быть, фотограф. Но, когда Эусеби собрался было пробормотать что-то в ответ, незнакомка его перебила: – Идите за мной, – сухо сказала она. Он повиновался. Через некоторое время женщина остановилась. – Мне кажется, я неплохо разбираюсь в людях, и вы из тех, кто всегда готов упасть к ногам дамы. Почему она завела этот неуместный разговор? «К ногам дамы». Эусеби опустил глаза. Его спутница остановилась в коридоре, пол которого покрывал песок и мелкие ржаво-красные камешки. На стенах было больше свечей, чем на всем пути, пройденном ими раньше. Женщина выбрала это освещенное место, чтобы оставить на полу надпись, как на школьной доске. Носком своего ботинка она вывела: «Они нас понимают» – и пошла дальше. Значит, чудовища понимают их речь, но не умеют читать. Эусеби обернулся: маленький монстр шел следом за ними и, действительно, не обратил ни малейшего внимания на каракули, оставшиеся на красноватом песке. Сделав несколько шагов, Печальная Дама снова остановилась и заговорила о всяких пустяках. Фотограф воспользовался этой минутой и носком ботинка написал на земле: «Вы в плену?» Она ответила: «Да» – и добавила: «Известите французскую армию». Эусеби хотел продолжить разговор, но маленький монстр потерял терпение и стал подталкивать его, заставляя двигаться вперед, а дальше пол коридора был каменным. Они не могли ни остановиться, ни обменяться посланиями. Коридор привел их в пещеру внутри горы, узкое пространство с влажными стенами, похожее на трюм корабля. Все трое вошли – своими размерами помещение могло сравниться с усыпальницей Христа. У одной из стен располагалась прямоугольная каменная лежанка, покрытая тонким матрасом. На ней притулился какой-то человек и дремал. «Дорогой, – сказала Печальная Дама, оповещая об их прибытии, – фотограф уже здесь». Услышав эти слова, незнакомец приподнялся на локтях. Эусеби чуть не грохнулся в обморок: это был он. Он, Зловещий Каркун. Невероятно, но факт. Сомнений не оставалось. Это был он: его пузцо, черная борода, затуманенный взгляд – и облако винного перегара, которое повсюду сопровождало этого типа… Что он здесь делает? «Обитель природы. Природа – наша обитель». Каждый раз, когда Хик-Хик устраивался на диване в студии Наполео Аударда, перед его глазами оказывался плакат, на котором железнодорожные рельсы уходят к горным вершинам. Решив скрыться из города, он поддался бессознательному порыву, точно так же, как Эусеби Эстрибиль: отправиться куда-нибудь далеко, очень далеко, в те края, куда доставит поезд, изображенный на плакате. На самом деле они сели в один и тот же поезд, который столько раз видели в студии. Фотограф ехал первым классом, а Хик-Хик – зайцем. Когда железнодорожные рельсы закончилась, Эусеби снял комнату, а его враг отправился бродить по горам. Все это случилось много месяцев назад, теперь уже было неважно, как и почему события развивались именно таким образом. Факт налицо: Эусеби видел перед собой человека, которого прогнал с дивана в своей студии. Теперь ему крышка. Единственным лучиком надежды для фотографа мог служить только отрешенный вид Зловещего Каркуна, который, казалось, пребывал в оцепенении и даже не посмотрел в его сторону. И на женщину он тоже не обращал внимания. Отношения этих двоих, этой странной пары, представлялись совершенно нереальными. Их слова казались вымученными, и друг друга они не слушали. Эусеби подумал, что, если бы привидения существовали, они, наверное, вели бы подобные разговоры, похожие скорее на параллельные монологи. Каркун отхлебнул немного вина из бутылки и устремил на фотографа пристальный взгляд; в его черных глазках блеснула искра сознания. – Мы знакомы? – спросил он. У Эусеби задрожали колени, он вцепился в свой штатив, чтобы не упасть, и пролепетал неубедительно: – Нет, сеньор. Каркун посмотрел на него еще пристальнее и заявил: – По тебе сразу видать, что ты реакционер. К счастью, Печальная Дама вступилась за Эусеби: – Никакой это не реакционер, я тебе уже говорила: он фотограф. Заспанный хозяин комнаты в ответ только пробормотал: – Ах, да, наконец. И они втроем зашагали по бесконечным переходам в недрах горы. По дороге Зловещий Каркун все время препирался с Печальной Дамой, но к Эусеби их спор не имел ни малейшего отношения, они рассуждали о плевательнице. Он визжал, точно разъяренная горилла, а она бесстрашно и твердо отстаивала свое мнение, повторяя: «Хватит уже плевательниц!» Вокруг спорящей пары стали собираться чудовища. Возбужденная пререканиями людей толпа монстров заколыхалась в безумном танце. Их становилось все больше, а впереди оказался самый низкорослый из всех; он то и дело переводил взгляд с женщины на мужчину и обратно, словно ожидая какого-то приказа. Но спор затягивался, а распоряжений не последовало, и потерявшие терпение чудовища принялись вымещать свое раздражение на маленьком собрате, хлеща его языками, словно плетьми. Удары были такими яростными, что некоторые из них даже отсекали куски его конечностей. Эусеби проглотил таблетку «Алленбуриса», вытер платком пот со лба и сказал себе: «Боже, куда я попал?» Спорящая пара ушла далеко вперед, Эусеби отстал. Он думал только о том, чтобы не потеряться в этом лабиринте подземных переходов, но поспевать за Зловещим Каркуном и Печальной Дамой было непросто: предаваясь своей распре, они, казалось, совершенно забыли о его существовании. Фотограф боялся отстать от хозяев пещеры и бежал за ними наперегонки с толпой чудовищ, которые следовали за парой, как железные опилки за магнитом. Все обогнали его – и люди, и монстры. Сам не понимая, как это случилось, Эусеби очутился одновременно в глупейшем и ужасающем положении. Ему приходилось тащить треногу, старомодную и громоздкую камеру цирюльника, аппарат «Кодак № 1» и пиджак. Тяжелая ноша мешала двигаться быстро, и очень скоро странная пара, сопровождаемая толпой чудовищ, скрылась за поворотом и исчезла в каких-то закоулках. Эусеби окончательно потерял их из вида. Оказавшись в полном одиночестве в подземной части горы, напоминавшей катакомбы, он не мог поверить в происходящее. Хорошо еще, что огоньки свечей, расставленных в выемках стен, позволяли видеть дорогу. По обе стороны галереи виднелись проемы, ведущие в узкие горизонтальные кельи, где было черным-черно, как в глубоком колодце. Эусеби шагал по коридору, и холодные волны сквозняка хлестали его по щекам. Он остался один – или почти один: время от времени на пути встречались чудовища, которые, однако, не обращали на него никакого внимания. Фунгусы пробегали мимо по стенам и по потолку с невероятной скоростью, как огромные тараканы. Фотограф уже не различал их вдали – ни женщину, ни мужчину. Как это ни удивительно, одиночество и мрачная обстановка пещеры пугали его гораздо больше, чем монстры. Куда подевались его странные клиенты? Их не было видно, слышались только голоса, которые разносило по недрам горы гулкое эхо. Отзвуки слов звучали приглушенно, неразборчиво, но пара явно продолжала спорить: он говорил раздраженно и сердито, она отвечала обиженно и дерзко. Предметом раздора оставалась плевательница. Именно это слово слышалось снова и снова: плевательница. Эусеби закричал: «Сеньор, сеньора!» – но ему ответило только эхо. При этом он по-прежнему слышал их перепалку, упреки и оскорбления. Но где они? Голоса могли доносится откуда угодно, даже из горной породы. Эта сцена наводила фотографа на мысль о любовниках, которые провели вместе тысячу лет, о двух существах, объединенных когда-то любовной страстью. Безжалостное время не пожалело их чувства, и теперь им оставалась только горечь воспоминаний о былом счастье. Оболочка любви, такая же пустая, как эта Пустая гора. Вдруг кто-то с силой толкнул Эусеби в спину. Это был маленький монстр с ржаво-оранжевой кожей. Фотограф оказался в одной из боковых келий, узкой и не слишком глубокой. Хотя вход не был зарешечен, он сразу понял, что выйти ему не удастся: низкорослое чудовище расхаживало взад и вперед по коридору, словно несло караул. Когда монстр показывался в проеме, в слабом свете свечей отчетливо выделялась его голова, похожая на шляпку гриба. До Эусеби теперь доносился лишь приглушенный далекий грохот, словно тысячи молотов и кирок одновременно долбили камень, хотя до этого он нигде не заметил ни кирки, ни молотка. Бедняга не знал, что ему предпринять. Неизвестно, сколько прошло времени, как вдруг в открытый дверной проем заглянул Зловещий Каркун. – Это вам, – буркнул он, поставил на пол чашку с горячим вином и удалился. XX Последний снимок и смерть Эусеби Эстрибиля В ту ночь Эусеби Эстрибиль, заключенный в пещере в недрах горы, имел возможность многое обдумать. Во-первых, что означало поведение Зловещего Каркуна и его алкогольное подношение? Зачем он это сделал? Из простой любезности или с целью вручить ему последний подарок подобно тому, как осужденным на смерть предлагают сигарету? Однако очень скоро мысли его приобрели более возвышенный характер. «Чего мне, собственно, бояться? – сказал себе фотограф. – Что бы ни случилось, я все равно умру». В его распоряжении по-прежнему был «Кодак», маленький и неприметный фотоаппарат, и в нем оставалось еще два кадра. Два снимка и уникальная возможность: эта гора вдохновляла куда больше, чем смехотворные декорации студии Наполео Аударда. Если ему не удастся сделать фотографию века здесь, в недрах горы, то нигде больше ему такого шанса не представится. Если он не сфотографирует ее обитателей, никто этого не сделает. А если не сейчас, то когда? Этот снимок должен быть сделан. Эусеби задумался о них, о Зловещем Каркуне и Печальной Даме. Никогда прежде не приходилось ему видеть столь трагичной и унылой четы. Наблюдая за ними, можно было заметить, что некогда они, очевидно, любили друг друга, но теперь от любви осталось увядшее воспоминание, словно с того дня, когда она иссякла, прошла тысяча лет, а бывшие любовники все еще влачат свое существование, запертые в каменном саркофаге. Да, Эусеби ничего не знал о судьбе этих любовников и не представлял, что пережили они после первого объятия или вслед за последним. Что с ними случилось? Фотограф понимал только, что в глазах обоих – и мужчины, и женщины – сквозила самая глубокая печаль, которую способно испытывать человеческое существо, потому что они разлюбили друг друга. Чудовища, конечно же, имели к их истории какое-то отношение; однако для Эусеби монстры являлись лишь декорацией разыгравшейся здесь драмы. Какими бы удивительными ни были эти порождения ада, истинный интерес для художника представляла странная пара. Итогом его земного существования станет создание самой необычной фотографии: он запечатлеет картину трагедии любви, и в этом портрете будет заключаться смысл всей его жизни. С той минуты, как Эусеби принял это решение, полагаясь исключительно на камеру «Кодак» и собственные силы, он думал только о технической стороне дела. Его беспокоило одно: освещение. У него имелась магниевая вспышка цирюльника; поднять трубку вверх, нажать на спуск – и полыхнет яркий свет: снимок готов. Последующие шаги виделись ему достаточно сложными, хотя и вполне предсказуемыми. Он умирает. Как при этом вынести камеру из недр горы и кому-нибудь ее передать? И как выполнить поручение Печальной Дамы и известить французскую армию? Его окружали тысячи чудовищ, а Зловещий Каркун был человеком непредсказуемым. Да и сам он доживал последние дни. Несмотря на это, Эусеби сказал себе: «Сделай все, что можешь, и не думай о невыполнимом». Время в его келье будто замерло: час проходил за часом, а никто не появлялся. Лишь иногда в дверном проеме виднелся силуэт маленького чудовища. Но неожиданно фотограф услышал голос: «Наконец-то рассвело». Это Зловещий Каркун явился за ним в сопровождении отряда монстров. Эусеби воспринял его слова как смертный приговор, но он ошибался. Каркун добавил: – Ты же не собирался фотографировать меня ночью, правда, товарищ? Пленник поднялся на ноги, разгладил ладонью жилетку, оглядел чудовищ и их предводителя и осмелился спросить: – Но, сеньор, разве день чем-то отличается здесь от ночи? Каркун отпрянул, словно кто-то ударил его в нос кулаком, растерянно заморгал, а потом спросил, резко меняя тему разговора: – Вы уверены в том, что мы раньше никогда не встречались? – Нет, никогда. – Правда? – Конечно, – не слишком уверенно подтвердил Эусеби. К счастью для фотографа, в этот момент появилась Печальная Дама, которая вступилась за него: – Сколько раз он должен тебе повторять? Тебе уже трижды сказали. – И добавила: – Идемте. Ни Дама, ни Каркун не предложили Эусеби помощи, и ему пришлось опять в одиночку тащить на себе старую камеру, треногу, магниевую трубку и аппарат «Кодак». Процессия поднималась вверх по лестницам. Пара шла впереди, продолжая о чем-то спорить, за ними следовали фотограф и многочисленная толпа чудищ. Стадо монстров направляло Эусеби, подталкивая в нужном направлении. Они шли по узкому, очень тесному коридору; чудовища прижимались к нему, оставляя на одежде жидкую слизь. Туннель стал еще ýже, твари напирали сзади все сильнее, и фотографу казалось, что его увлекает за собой за собой вереница слизняков. Очень скоро он стал задыхаться, начался приступ астмы. «Нет, ради Бога, только не сейчас», – подумал фотограф. Дрожащими пальцами ему удалось открыть коробочку «Алленбуриса». Врач предупредил, что в день нельзя принимать более трех таблеток, иначе можно умереть от передозировки. «Ну и что из того?» – сказал себе Эусеби. На самом деле он уже был мертв. Ему нужны были всего десять минут жизни, какая-нибудь четверть часа. Он высыпал на ладонь все содержимое коробочки, все оставшиеся таблетки, но, когда бедняга уже собирался их проглотить, кто-то ущипнул его под коленку. От неожиданности рука дрогнула, и таблетки рассыпались. Тут Эусеби обернулся и остолбенел: откуда ни возьмись, на него выскочила гусыня мышино-серого цвета, гогоча и размахивая крыльями. Фотограф встал на четвереньки и в темноте принялся на ощупь искать таблетки. Чудовища, которые раньше напирали сзади, теперь перелезали через него, грозя затоптать, и оказывались впереди, двигаясь по туннелю с криками стервятников, почуявших добычу. Гусыня возмущенно гоготала и склевывала таблетки: одну, другую, еще и еще. Пальцы Эусеби ощупывали камни, натыкаясь то на гусиные лапы, то на мокрые длинные пальцы чудовищ, напоминающие корни древних растений. Прикоснувшись во мраке к их холодным когтям, фотограф взмолился: «Господи, еще несколько минут!» Согбенное тело Эусеби Эстрибиля, громоздкая камера Зана-Маринетти, гусыня и чудовища образовали в узком коридоре пробку. Монстры тоскливо стенали, словно потерявшие мать телята. Каркун вернулся назад и закричал: – Какого черта здесь происходит? Чудища перестали толкаться и замерли. Эусеби нащупал таблетки: три, четыре, шесть. Он проглотил их все разом вместе с крошками железистого щебня, рыгнул, икнул, кашлянул один раз, потом другой. Большая доза cocaine быстро оказала на него действие. Фотограф поднялся на ноги и воскликнул: – Извините! Шествие двинулось дальше. Когда они добрались до нужного места, Эусеби испытал приятное удивление: комната под самым сводом горы очень отличалась от виденных им раньше помещений. В стенах были пробиты узкие щели, пропускавшие свет, а напротив двери открывалось огромное окно. Все это обеспечивало отличное освещение. К сожалению, день выдался пасмурный, и облака в буквальном смысле слова заглядывали в окно. В комнате царили влажная серость и грусть, воздух окрашивали оттенки морского пейзажа где-нибудь в Голландии. Однако фотограф счел, что такая обстановка ему подходит: было бы несправедливо окружать этих надломленных персонажей ореолом солнечных лучей. – А теперь что нам делать? – поинтересовался Каркун. Его слова означали, что он целиком отдается во власть фотографического искусства: это была область техники, на которую его могущество не распространялось. С этого момента всем распоряжался Эусеби. Он установил треногу и привинтил к ней огромную камеру цирюльника. Комната наполнилась чудовищами, которые опасливо скользили вдоль стен, из сотен глоток вырывалось мычание, словно мимо брело стадо недоеных коров. Любезно, но одновременно твердо фотограф произнес: – Садитесь, пожалуйста. Могут вам принести какое-нибудь кресло? В один миг множество рук, подобных волокнам растительной паутины, взметнулось вверх и сообща доставило ему деревянный деревенский стул. Каркун уселся спиной к огромному окну, за которым виднелась пелена тумана, и посадил себе на колени гусыню. Эусеби чрезвычайно вежливым, но не терпящим возражений тоном заметил, что птица не к месту и только мешает композиции. Зловещий Каркун поразмыслил, схватил гусыню за лапы и отбросил прочь, как пучок моркови. В полете птица пару раз по-куриному взмахнула крыльями и врезалась в стену туловищ. После этого Каркун гордо выпрямил спину, задрал подбородок и прижал к груди пистолет. Менее всего Эусеби мечтал получить парадный портрет: ему хотелось избежать композиции, не позволяющей видеть душу человека. Фотографировать безжизненную статую смысла не имело. Тем не менее он сказал лишь одно: – Пожалуйста, пусть она тоже встанет рядом. – Она? – удивился Каркун.