– А, мы знаем, что это за птица, – сказали полицейские. – Не беспокойтесь, он только каркает, словно кличет беду, но в целом безобиден. Подгоняя незваного гостя ударами прикладов, полицейские направились к выходу из студии и успокоили Эусеби, сказав ему, что не стоит волноваться: они хорошенько его проучат. Тот не стал спрашивать, о каком «уроке» идет речь. Но, сколь бы невероятным это ни казалось, на следующее утро пришелец снова оказался в студии. Рано утром, подготавливая камеру для съемки, Эусеби заметил на диване какой-то мешок, накрытый старым и грязным одеялом. Мешок зашевелился. Это снова был он, Зловещий Каркун собственной персоной: низкий росточек, круглое пузцо и лохмы, падающие на плечи, словно у распятого Христа. Черное пальто и круглый котелок, опять же черный… И такое же, как накануне, наглое упрямство: – Подходит мне этот диван, да и только, – лениво пробормотал он, ткнул пальцем в плакат на противоположной стене и добавил: – Природа – наша обитель. На этот раз полицейские увели с собой в участок не только пришельца, но и самого Эусеби. Зловещего Каркуна посадили в камеру, а Эусеби по другую сторону железной решетки давал тем временем показания сержанту. Тот объяснил фотографу, что назойливого гостя не раз арестовывали за мелкое мошенничество, небольшие кражи и незначительные потасовки. Все его проступки были так же ничтожны, как и он сам. Нахал запускал руку в кассу таверн, где сам же и выпивал, присваивал все, что плохо лежит, в дешевых публичных домах, куда частенько наведывался… И прочее в том же духе. А когда его забирали в участок, он заявлял, что защищает идеалы анархизма. Враки: негодяй хотел представить свои преступления в выгодном свете. Но надо отдать ему должное: второго такого упрямца не сыскать. Сейчас Эусеби сам в этом убедится. Сержант отдал приказ двоим полицейским: те вошли в камеру, вооружившись железными прутьями, и принялись изо всех сил лупцевать Зловещего Каркуна, приговаривая: – А ну, негодяй, посмейся у нас теперь! Ну-ка попробуй! Человек этот был явно не в себе, потому что, корчась под ударами, не просил пощады, а верещал: – А я смеюсь: хи-хик! Хи-хик! Когда Эусеби вернулся домой, он чувствовал себя чуть более уверенно, тем не менее на следующее утро боязливо заглянул в студию и осторожно, чуть ли не на цыпочках, направился к дивану, где оба раза возлежал Зловещий Каркун. А что, если он снова там? Нет, пришельца не было. Эусеби вздохнул с облегчением. Но имелись ли у него основания для радости? Он умирал. Пожить он так и не успел: сначала дни напролет сидел в темной мастерской, потом его терзала навязчивая идея – создать идеальную фотографию. С каждым днем он чувствовал, как сжимаются его легкие. Целую неделю, семь долгих дней бедняга размышлял, как распорядиться отведенным ему временем. Может, все бросить и остаток жизни провести в санатории, где за ним будут ухаживать? Эусеби откинул волосы со лба. Ему всегда стоило большого труда принимать решения, он боялся ошибиться. Этот худой, изможденный из-за отравления стрихнином человек пребывал в нерешительности до тех пор, пока незваный гость не явился снова. Это был он. Пришелец. Однажды утром фотограф снова обнаружил его на диване. При виде наглеца Эусеби чуть не заплакал. Как бы он ни старался, Зловещий Каркун, как называли его полицейские, неизменно возвращался в студию. Появление мерзкого типа совпало по времени со смертельным диагнозом Эусеби, и образ этого человека запечатлелся в его мозгу как дурной знак. Фотографу стали сниться кошмары. Ему виделось, что Каркун лежит рядом в его постели, словно они муж и жена, приближает губы чуть ли не вплотную к его уху, так что можно различить запах перегара, и говорит о смерти, а также о вещах, куда более страшных, чем смерть. Просыпаясь утром, Эусеби забывал эти речи, и от этого они казались еще ужаснее. Но несчастья не могут длиться вечно. Несколькими днями позже из полиции в фотостудию явился посыльный с хорошей новостью: Зловещий Каркун уехал из города. В том великолепном 1888 году в Барселоне проводилась Всемирная выставка, и около сотни стран прислали туда свои делегации. Власти направили в город силы порядка в невиданных доселе количествах с целью очистить улицы от всякого сброда, который портил впечатление от города. Это осложнило жизнь Каркуна, но окончательная необходимость покинуть Барселону возникла у него из-за собственной глупости. Негодяй не нашел ничего лучшего, как ограбить профсоюз анархистов, когда однажды ночью, пошатываясь, возвращался из таверны и увидел полуприкрытое окно. Зная, кому принадлежало это помещение, он неуклюже влез внутрь и утащил все деньги. Вот такая история. Свое преступление Каркун скрывать не собирался. Да и зачем? Как раз наоборот: на следующий день он хорохорился и похвалялся своим подвигом перед всеми, кто изъявлял желание его послушать: у молочницы среди коров и покупателей, в публичных домах и тавернах. Незадачливый воришка гордился своим поступком: украденные деньги принадлежали анархистам, а те боролись против капитала и, следовательно, в деньгах не нуждались. Барселона была колыбелью анархизма на Пиренейском полуострове. На следующий день тысячи разъяренных членов профсоюза разыскивали Зловещего Каркуна, и простой взбучкой дело бы не ограничилось. И он решил скрыться. Из города, от полиции, от товарищей анархистов. Он бежал от любых проявлений Власти. Наряд полицейских, дежуривший на Французском вокзале, видел, как он садился в поезд. Естественно, без билета: всю свою добычу, все взносы сторонников акратии он прокутил предыдущей ночью. Это было безумное пиршество: Каркун пригласил сотню беднейших бедняков Барселоны и устроил для них оргию с сотней самых дорогих проституток. Для этого он снял помещение и нанял оркестр. И, кстати, первоклассный: десять жалких музыкантов обошлись ему дороже сотни проституток. Однако посыльный из полицейского участка, явившийся в студию, не смог сообщить хорошую новость фотографу. В бывшем заведении Наполео Аударда оставались лишь две мастерицы из тех, что красили фотографии. Они завешивали мебель чехлами из белой ткани и сообщили, что сеньор Эстрибиль уехал. Куда? В записке не было ответа на этот вопрос. На дверях висел небольшой листок. Надпись на нем гласила: «Закрыто по причине (скорого) летального исхода». * * * Желая облегчить себе последний этап жизненного пути, Эусеби Эстрибиль решил напоследок подышать свежим воздухом высокогорья. Должна же в надписи на плакате «Пиренейский поезд. В обитель природы» заключаться хоть доля истины. Он доехал до последней станции этой железнодорожной ветки – маленького городка, расположенного к западу от Андорры, – и снял комнату в гостинице с полным пансионом и видом на горы. Его положение было необычным. Эусеби ощущал себя свободным, но что может дать свобода, если нет будущего? Больной совершал длинные бодрящие прогулки по окрестностям городка и больше практически ничего не делал. Нередко он садился на кровать в своей комнате и плакал. Слезы душили его всякий раз, стоило бедняге вспомнить свою никчемную жизнь на службе у деспота, отомстить которому не представлялось возможным, ибо он был мертв. Однако пребывание в Пиренейских горах имело для фотографа и несомненные преимущества. Главное – Зловещий Каркун исчез из его жизни. Громе того, чудесный пейзаж облегчал его агонию. Городок окружали такие величественные вершины, что любому становилось ясно: смерть одного конкретного человека большого значения не имеет. Понимание собственной незначительности помогало фотографу смириться со смертью. Итак, последний отрезок жизни Эусеби Эстрибиля не представлял бы никакого интереса, если бы он не прихватил с собой в горы «Кодак № 1». «Кодак № 1» – первая в мире портативная камера. Сидя на кровати в пансионе в минуты безделья – а такое случалось почти всегда, – Эусеби с удовольствием вертел в руках аппарат, изучал его и рассматривал со всех сторон. Да, несомненно, перед ним – гениальное изобретение, не похожее ни на одно из существовавших ранее. Все казалось Эусеби волнующим и удивительным: форма, запах, чуть шероховатый корпус. Никто бы не подумал, что этот параллелепипед – фотоаппарат. На корпусе виднелась кнопка в форме ключа: «You press the button». Любопытно было и то, что камера «Кодак» могла сделать сто фотографий. Эусеби начал фотографировать, не слишком раздумывая о последствиях. У аппарата имелся затвор, но видоискатель отсутствовал, поэтому Эстрибиль наводил камеру наугад, прижимая ее к груди прежде, чем нажать на кнопку. О результатах его работы можно будет судить, когда проявят пленку, но сам он к этому моменту будет уже мертв. С этой мыслью он уже смирился. Постепенно Эусеби пристрастился к «Кодаку». Он выбирал предметы, которые раньше, в студии, ему никогда бы не пришло в голову фотографировать: свою комнату, уголок кровати, где он любил всплакнуть… Простота в обращении с аппаратом наводила на мысли о необычных сюжетах. Эстрибиль снял свою руку, свой профиль, глаз. Он отщелкал девятнадцать фотографий просто на пробу, эксперимента ради. Однако затем Эусеби снова настигла навязчивая идея: а что, если у него еще есть шанс сделать выдающуюся фотографию? Раз так, оставалась еще восемьдесят одна попытка. Приступы удушья с каждым днем мучили его все сильнее. Внутренние ткани сдавливали легкие с обеих сторон, словно кузнечные мехи, не позволяя дышать. В таких случаях он принимал таблетку фирмы «Алленбурис» на основе menthol, eucalyptus и cocaine[15], которая облегчала его состояние. И все же любой его день мог стать последним. Неужели он умрет, так и не сделав идеальной фотографии? На протяжении следующих месяцев Эусеби научился выбирать кадр более тщательно и щелкал кнопкой только тогда, когда надеялся получить интересный снимок. Семнадцать кадров он посвятил природе. Он любил гулять на окраине городка, доходил до подножья гор, направлял объектив своего «Кодака» вверх и фотографировал облака над вершинами, похожие на сахарную вату. Иногда он останавливал крестьян или женщин в платках и делал портреты. Они не сопротивлялись, считая его городским художником, новомодным и экстравагантным, к тому же слишком худым и, очевидно, тяжко больным. Эти люди не ошибались, но и шесть месяцев спустя, всем на удивление, он по-прежнему был жив. К этому времени Эусеби нажал на кнопку камеры девяносто шесть раз, и в запасе у него оставалось всего четыре кадра. Одного только Эусеби Эстрибиль не мог знать: в одной из соседних долин происходили события, которые попросту не уместились бы у него в голове. Благодаря этим событиям последней неделе жизни фотографа суждено было стать самым важным этапом его существования. XIX Ни о чем не ведающего Эусеби Эстрибиля приводят в недра Пустой горы, где он с ужасом обнаруживает Хик-Хика, который верховодит ордой чудовищ Пока Эусеби расходовал сотню кадров фотокамеры «Кодак», отец Майлис превратился в градоначальника города-призрака. После того как Велью покинули две тысячи жителей, он остался один, совершенно один. Его удерживал древний инстинкт, подсказывающий, что, если менайроны нагрянут еще раз и захотят с ним поговорить, дочь его, возможно, будет спасена. По крайней мере, ему хотелось в это верить. Однако на самом деле причина такого его поведения заключалась в другом: отец Майлис не мог быть никем иным, кроме как городским головой, он не представлял себе жизни вне должности: она стала смыслом его существования. «Лучше быть первым в галльской деревне, чем вторым в Риме». Этот человек действительно стал первым среди жителей городка. А теперь оказался единственным. Велья опустела, и в отсутствие людей ветры Пиренейских гор захватили ее улицы. Лето еще не кончилось, но по вечерам они гуляли по городу, словно заявляя о том, что отныне он принадлежит им, а не представителям рода человеческого. Из-за этого Велья напоминала кладбище. А тут еще в город повадились менайроны. Они частенько спускались с гор, чтобы чем-нибудь поживиться, и проникали в остали. Ночью, а то и средь бела дня они навещали дома, покинутые их обитателями. Градоначальник не столько видел чудовищ, сколько ощущал их присутствие. Эти существа обладали невероятной способностью прятаться, сливаться с окружающим ландшафтом и двигаться проворно, как ящерицы. Отцу Майлис казалось, что менайроны притаились как раз там, куда в данный момент он не смотрел. Но стоило бедняге повернуть голову, как они растворялись в сумерках, он успевал заметить лишь ускользающую тень. Одно чудовище здесь, другое там – вот кто-то скрылся за углом, чуть поодаль смутный силуэт ползет по черепичной крыше, лезет в дом через окно или дымоход. Подобным образом менайроны вели себя вовсе не потому, что боялись, – они по природе своей не любили привлекать людское внимание. Чудовища проникали в дома и выносили продукты, одежду, всякие инструменты, а иногда даже мебель: как мелкие предметы, так и довольно крупные. Случалось, городской голова замечал силуэт, выпрыгивающий из окна или исчезающий за углом. Только один раз удалось ему разглядеть как следует парочку этих отвратительных тварей. Чудовищ было двое, и облик их потрясал воображение. Отец Майлис видел, как они ковыляют из единственной на весь городок таверны. На голове у каждого громоздилось пять или шесть ящиков по двенадцать бутылок винкауда в каждом. Из-за тяжести груза и необходимости удерживать равновесие менайроны двигались с трудом; поэтому и только поэтому ему удалось рассмотреть их в конце переулка. У одного чудовища голова была огромная и плоская, словно мексиканское сомбреро, а второй с трудом брел на семи или восьми ногах – по длине они различались сильнее, чем обычно у этих существ. С ящиками на головах они напоминали африканских носильщиков-туземцев. Пучки корней, служившие чудищам ногами, волочились по земле, оставляя за собой след, словно огромные слизни. Градоначальника менайроны не заметили, вернее, пренебрегли его присутствием, как будто человек был для них чем-то вроде насекомого. Они перелезли через изгородь, стали подниматься в горы и скоро исчезли из вида. Таково было невеселое существование, которое влачил градоначальник, в полном одиночестве обходя призрачные улицы своего городка и надеясь, что когда-нибудь Хик-Хик пожелает с ним связаться. И вот однажды это случилось, правда, совсем не так, как бедняга себе воображал. Как-то ночью он уснул так крепко, что не услышал даже отчаянного ржания своего мула – единственного животного, оставшегося в Велье. Его стойло располагалось прямо под окнами, но несмотря на это, градоначальник спал как убитый и не проснулся, хотя испуганный мул ржал громко и долго. Утром, пробудившись, отец Майлис почувствовал под языком какой-то странный предмет. Он выплюнул его и увидел кусочек тонкого картона, сложенный пополам. Бедняга осторожно его развернул. Это было послание, написанное карандашом. Разобрать корявый почерк, похожий на каракули неграмотного ребенка, оказалось непросто, тем не менее он прочел следующее: Я шказал тибэ, што хоцу фатаграфию, мирзавиц. Хоцу фатогрыфа, скарее, а ни то палучишь ат мине чяшку кофи с глазым тваей дочюрки, черт тибе дири Отцу Майлис стало дурно. Он подошел к большой фарфоровой миске, в которой умывался каждое утро, и опустил голову в воду. Что случилось в его доме ночью? Сколько менайронов хозяйничало в его спальне? Сколько отвратительных пальцев касалось его губ, засовывая под язык картонку? Он все еще держал голову под водой, когда почувствовал, как что-то притронулось к его щеке. Он распрямился, холодные струйки бежали по его шее: в тазу плавало множество глаз, вырванных из глазниц их бывших хозяев. Глаз было столько, что они сталкивались между собой, словно желатиновые шарики. Глаза собак, ворон, лошадей и мулов. Глаза, глаза всех видов и размеров. Глаза сов, лягушек и жаб. Глаза ящериц и крошечные глазенки пауков. Собачьи, волчьи и рыбьи. Глаза крыс, коров и еще не рожденных телят. Глаза мух и глаза людей. Множество людских глаз. * * * Когда на другой день градоначальник Вельи нанес визит Эусеби Эстрибилю, коротавшему в соседнем городке последние месяцы своей жизни, тот, разумеется, ничего не знал об этих событиях. Это было единственное место, где можно было сфотографироваться, нигде ближе подобных услуг не оказывали. Когда кто-нибудь из немногочисленных жителей сего населенного пункта изъявлял желание лицезреть свой портрет, он направлялся к цирюльнику. У того имелась старая-престарая камера Зана-Маринетти 65-го года, напоминавшая огромный аккордеон на треноге; для магниевой вспышки приходилось пользоваться специальной трубкой. Сложность заключалась в том, что цирюльник наотрез отказался помочь отцу Майлис. Правда, он сказал гостю, что в местной гостинице проживает фотограф из Барселоны, настоящий современный художник. Городской голова столкнулся с Эусеби в холле пансиона, когда тот отправлялся на свою обычную прогулку. Фотограф сначала никак не мог понять, почему этот толстенький человечек в белом костюме так настойчиво уговаривает его сделать какую-то фотографию, предлагая за работу огромную сумму – тысячу песет. Эусеби отказался наотрез: никакие материальные блага ему уже не были потребны. В отчаянии незнакомец упрашивал, умолял, убеждал и, наконец, даже прикрикнул на него и вцепился ему в воротник. Все впустую. Эусеби вырвался, вышел из пансиона и зашагал на поиски своей идеальной фотографии. Однако, повернув за угол, он вспомнил, что забыл дома таблетки «Алленбуриса» и решил за ними вернуться. Незнакомец так и остался в холле: сидел на стуле в полном одиночестве и рыдал, как дитя. Фотографу стало его жаль. Он объяснил гостю, что давно оставил и ремесло, и всю свою прежнюю жизнь. Теперь ему хочется одного: запечатлеть нечто невероятное. Отец Майлис немедленно воспользовался открывшейся лазейкой: – О, сеньор, – воскликнул он, – у вас есть шанс сделать самую поразительную фотографию всех времен! Подобные речи были более понятны для фотографа, но он все еще сомневался. Градоначальник обещал ему помочь. Что за странный маленький предмет у него в руках? Неужто фотоаппарат? О нет, этот не подойдет: Хик-Хик желал получить портрет, сделанный при помощи большой и солидной камеры. Они вдвоем отправились к цирюльнику, и отец Майлис купил у него магниевую вспышку и камеру Зана-Маринетти в придачу. Оказавшись на улице, они сразу сели в фаэтон градоначальника и отправились в путь. Очень скоро Эусеби Эстрибиль пожалел о том, что ему так ловко запудрили мозги. Кто этот экзальтированный или даже полоумный тип, который дает ему столь таинственное поручение? Чей портрет надо сделать? И к чему вся эта спешка? Возничий все время уклонялся от ответа, слова его звучали расплывчато и неясно. При этом он явно спешил и погонял без передышки белого мула, хотя дорога была крутой и каменистой. Через некоторое время Эусеби почувствовал себя плохо и попросил своего нового знакомого остановиться: у него начинался приступ астмы, и он не мог достать из кармана таблетки, потому что повозку беспрерывно трясло. На протяжении их пути Пиренейские горы стали свидетелями смешной и трагикомичной сцены: отец Майлис, желавший как можно скорее добраться до места, не замечал страданий Эусеби, которому с каждой минутой становилось труднее дышать. Когда возничий наконец притормозил, пассажир его уже посинел. Еще чуть-чуть – и ему конец. Возмущенный фотограф выбрался из фаэтона; он ненавидел самого себя за то, что позволил так нагло себя обмануть, и пожелал немедленно вернуться назад, даже если ему придется идти пешком. Однако один-единственный вопрос городского головы заставил его отказаться от этого намерения: – Так вы хотите снять фотографию века или не хотите? * * * Перемены стали заметны, как только они спустились в долину. Здесь было гораздо прохладнее, словно сменилось время года, и царило безмолвие. Было лето, но птицы молчали, и в полуденный час, когда солнце стоит в зените, не было слышно цикад: их пронзительные рулады не нарушали тишины. Фаэтон доехал до Вельи. В воздухе городка была разлита неизбывная печаль. Все дома стояли пустые. Эусеби спросил о причине непонятного исхода всех жителей, но отец Майлис ничего ему не ответил. Он выпряг мула и отвел его в стойло, а потом проводил фотографа до последних домов города. Там градоначальник взвалил ему на плечи тяжелую камеру цирюльника, треногу и трубку для магниевой вспышки и сказал: – А теперь идите по этой дороге. Фотограф попытался возразить, но попутчик жестом показал ему: «Ступай вперед», – тогда Эусеби сдался и дальше пошел один. Сделав несколько шагов, он остановился и обернулся: градоначальник все еще стоял у обочины с притворной улыбкой на губах и махал ему рукой. Фотограф двинулся дальше, но вскоре опять обернулся – его странного знакомого на дороге уже не было. Он сам не верил в то, что с ним случилось. Вокруг расстилалась темная, сырая и мрачная долина. Лишайники размером с добрую яичницу покрывали не только деревья, но и обочины. Кругом не было ни души. Громоздкая старая камера, тренога и трубка для магниевой вспышки давили на плечи. Он шел груженый, как мул, а на поясе у него крепилась маленькая камера «Кодак № 1». Выходя из гостиницы, Эусеби не успел надеть пальто, а с гор между тем спускалась прохлада, и ветерок продувал его, проникая в проймы жилета. Единственным оправданием подобного безрассудства могла служить его болезнь: человеку, которому грозит неминуемая смерть, не имеет смысла осторожничать. Извилистая дорога поднималась в горы. По обе ее стороны тянулся густой и корявый лес. Воздух замер, только ветки колыхались, словно убеждая путника повернуть назад. Эусеби слышал лишь собственные шаги по каменистой почве дороги. Тяжелые темные тучи стального оттенка покрывали небо. Они висели прямо над его головой, словно пористый потолок. Фотограф почувствовал, что ему трудно дышать, но причиной тому был не стрихнин, а ужас. Отец Майлис не сказал ему, сколько времени надо идти, а уже начинало смеркаться. Будучи городским жителем, Эусеби не знал, что ночь в Пиренеях опускается на землю внезапно: стоит солнцу скрыться за горными хребтами, и свет немедленно тухнет, словно кто-то задул фитиль. И это должно было произойти с минуты на минуту. За следующим поворотом Эусеби увидел, что дальше дорога поднималась круто вверх. Он остановился в сомнениях: ему вовсе не хотелось оказаться в полном одиночестве в темных горах, а о том, чтобы заночевать здесь под открытым небом, не могло быть и речи. Фотограф положил в рот таблетку «Алленбуриса» и стал думать, стоит ли поискать укрытие или лучше вернуться назад. Однако когда он поднял глаза, то вдали, в конце дороги заметил какой-то крупный и неподвижный предмет. Эусеби не сомневался в том, что раньше, когда он открывал коробочку с таблетками, там ничего не было. В сумерках очертания предмета казались расплывчатыми, и фотограф стал осторожно к нему приближаться, чтобы разглядеть получше. Это оказалось весьма странное сооружение, оставленное кем-то посередине дороги. Ничего подобного Эусеби раньше не видел и, только подойдя совсем близко, понял, что перед ним паланкин для одного человека: кабина, сплетенная из прутьев и веток, крепилась на двух горизонтальных жердях. Должно быть, ее создал какой-то деревенский умелец. Сверху ее покрывал ковер, сотканный из зеленых, ярко-зеленых листьев. Фотограф заглянул в окошко, проделанное в зеленом покрове, но ничего интересного внутри не увидел. В кабине имелось сидение: деревянное деревенское кресло, приплетенное ветками к стенкам паланкина. Когда же бедняга обернулся, его взору предстала невероятная картина. Они стояли прямо за его спиной.