– Он на конкурентов работал, мы это выяснили. – Маша тоже выяснила и очень обиделась, потому как глупое поведение Сумочкина ставило под удар ее операцию, к тому же Ромочка обкрадывал «л’Этуаль», которую Маша искренне считала своей. Вот она и избавилась от негодяя. – Потому что он сливал информацию? – И поэтому тоже. Маша испугалась, что после ее проделки служба безопасности снова начнет допрашивать Сумочкина и узнает про нее. А теперь представь, что твою смерть связали с ее интересом к фирме, а связали бы непременно, пошли бы нехорошие слухи или, не приведи Господи, расследование. Машка была уверена, что убила тебя. Все сказанное Иваном было нелепо, но логично. Маша… Порывистая, красивая, эгоистичная Маша, именно ее характер привлек Аронова, он даже рискнул жениться, казалось, что Маша способна понять его, поддержать, а вместо этого она выстрелила в спину. Как пошло. – Маша вычислила меня, она ведь умная стервочка, и храбрая, не побоялась шантажировать убийцу. Знаешь, что она сказала? «Мы с тобой одной крови, мы с тобой не боимся убивать, мы оба сошли с ума». Чертовски ядовитая женщина, правда? Ник-Ник промолчал, беседа жертвы с палачом, во время которой последний сознается во всех совершенных грехах, – еще один штамп, а Аронов всей душой ненавидел штампы. Но дышать все-таки тяжело. Какой-то неприятный сегодня день. Иван, закончив гримировать Ксану, достал нож, при виде которого Аронов мысленно себе поаплодировал – симпатичный кинжал с темной, витой рукоятью и лезвием-рыбкой. Может, это и не совсем кинжал – в оружии Аронов совершенно не разбирался – но выглядел нож устрашающе. Ксана тихонько взвизгнула. – Тише, – попросил Иван. – Если будешь кричать, мне придется заклеить тебе рот, а не хотелось бы, грим испоритися. Аронов заворожено наблюдал за тем, как острое лезвие коснулось шеи, и кожа проросла вишневыми ягодами. Плоды граната на белом атласе… Ксана не кричала, она зажмурилась и только вздрагивала всем телом, лезвие скользило вниз, капли превращались в темные дорожки крови, и это было чертовски красиво. Когда, совершив полукруг, лезвие добралось до ключиц, Ксана закричала. Якут Первый этаж был пуст, и Кэнчээри справедливо рассудил, что нужно искать ход в подвал, но вот где его искать – вопрос другой. Эгинеев тысячу раз проклял дом и архитектора, его построившего, собственную недальновидность – нужно было понять, что статья появилась неспроста – и безалаберность. Какой разумный человек выйдет на охоту, оставив оружие дома. Вот именно. Приличное общество, фейс-контроль, охрана, с оружием не пропустят… Куча доводов, а следовало слушать не доводы, а собственный инстинкт, который прежде ни разу не подвел. Не послушал, и теперь мало того, что приходится в полной темноте искать ход в чертов подвал, так еще и не понятно, что делать, когда подвал найдется. Из оружия у Эгинеева с собой фонарик и нож, на него-то вся надежда. Нож когда-то подарил отец, и за годы Кэнчээри успел крепко сроднится с подарком, более того, расставаясь, даже на короткое время, с ножом, он чувствовал себя… неудобно. Верочку эта его привычка забавляла, а самому Эгинееву пару раз спасла жизнь. И теперь спасет, главное, правильно момент выбрать. Но сначала нужно найти этот треклятый подвал. Нужную дверь Эгинеев обнаружил в тот самый момент, когда Ксана закричала во второй раз. Эгинеев решил, что убьет его, за один этот крик, выворачивающий душу на изненку, за собственный страх и за неприятную, непривычную дрожь в руках. Не будет ни следствия, ни суда, во всяком случае человеческого, зато будет смерть и другой суд, гораздо более справедливый. Ступеньки внизу тонули в золотой дымке электрического света, а приоткрытая дверь приглашала войти, и Эгинеев осторожно двинулся вперед. У него будет всего один удар. Один удар, один шанс, и Кэнчээри старался не думать о том, что может промахнуться. А Ксана все кричала… Химера Боль и страх, страх и боль. Вот все, что мне осталось. И крик. Легкие растянуты до предела, пересохшее горло вот-вот разорвется кашлем или лопнет от напряжения и я умру, наконец-то умру. Лезвие зажигало кожу огнем, я не видела кровь, но чувствовала ее запах, ее и еще смерти. Смерть воняет белыми лилиями, еловыми ветками и чуть примятыми розами, которые вплетают в венки. … от друзей… У меня нет друзей. … от коллег… Это вряд ли, мои коллеги, бывшие коллеги, не из тех, кто пойдет на похороны. … от мужа…родителей…детей… Ничего этого у меня тоже нет, а значит и венков не будет. Ничего не будет, только боль и страх. И крик, пока кричу – я живу. Господи, я так хочу жить! Внезапно воздух закончился, и крик умер. – Тише, – попросил Иван, убирая ладонь с моего рта, – тише, ты же хотела уйти красивой, зачем теперь капризничаешь? Затем, что я больше не хочу умирать. Иван поправил волосы и задумчиво так произнес. – Никто не хочет, но она приходит не зависимо от желания. – Кто? – Поинтересовался Аронов. Как же я его ненавижу! Я всех их ненавижу! – Смерть. Иногда она предупреждает о своем визите, но чаще просто приходит и… Дверь за спиной Ивана открывалась. Сама. Медленно, осторожно, словно кто-то хотел убежать из мастерской и очень боялся привлечь внимание. – Она любит преподносить сюрпризы, но со мной поступила иначе. Предупредила. Знаешь, каково это жить, считая каждую прожитую минуту? Я не слушала, я, позабыв про боль и страх, наблюдала за дверью. Я молилась, чтобы она не заскрипела, но сегодня Бог был явно не на моей стороне, дверь не просто заскрипела – она взвыла, взвизгнула и распахнулась настежь. – Я точно знаю, когда… – Иван обернулся на звук. Иван потянулся за пистолетом. Иван упал. На меня. А в следующую секунду Зеркало взорвалось. Господи, до чего же больно… За семь с половиной лет до… часть третья Впервые Серж увидел ее в сентябре года тысяче девятьсот пятнадцатого. Этот сентябрь надолго запал в душу: где-то далеко шла война, безумный мир, расколовшийся на части, подобно мифическому чудовищу пожирал сам себя. Англичане, французы, немцы, турки, русские, сербы… Встреча у города Гумбиннен, грохот пушек, пыль, дым, запах крови и сгоревшего пороха. Славная победа при Франкенау и спустя пару дней поражение при Танненберге. Мазурские болота и Львов, переход через Карпаты и долгие бои на берегах польской речушки Бзура… Известия о победах и поражениях неслись со всех сторон. В основном слухи. Много самых разных слухов, которые хоть как-то скрашивали однообразное существование, слепленное из грязи, болезней, крови и тех, кого нужно убивать. К лету Серж устал убивать. Он совершенно потерялся между небом, землей и пороховой вонью, он перестал различать своих и чужих, а чужие не перестали. Пуля, краткие минуты беспамятства и долгие – боли, тряская подвода со свежим сеном – Серж зарывался в него лицом, в надежде что ароматы сухих трав очистят, освободят от других, военных запахов, и лазарет. Ранение позволило вырваться из ада и уехать домой. В поместье было тихо, словно никто и не слышал о войне, и Серж все никак не мог привыкнуть к этой тишине. Рана болела, а во снах он возвращался в грязный окоп и долго о чем-то спорил с хромым солдатом, который отказывался видеть в Серже офицера… Солдат обвинял в трусости, а Серж не знал, что ответить. Он не струсил, он всего лишь устал. И ранен. Но хромой солдат из сна не желал слушать про усталость и раны, солдат требовал… Вот только Серж, как ни силился, не мог вспомнить, чего же требовал солдат. В поместье же тихо дремал сентябрь, и тонконогие березы щедро сыпали золотом на пока еще зеленую траву, воздух дышал ароматом меда и яблок… И, когда он впервые увидел Аду, в руках ее была корзина с яблоками, тяжелая, мужчине как поднять, но Ада, упрямо закусив губу, волокла корзину в дом. – Яблочком угостишь? – Спросил Серж, удивляясь собственному нахальству. Спросил по-французски, но отчего-то не удивился, когда девушка ответила: – Пожалуйста. Корзину поставила на ступеньки и красной ладошкой, на которой отпечатался след от плетеной ручки, смахнула со лба пот и прилипший локон. Золотой, как березовые листочки. А глаза голубые и ласковые, брови тонкими дугами, длинные ресницы и синяя жилка на виске. Серж мгновенно влюбился в эту крошечную, синюю жилку, похожую не то на ручей, не то на целую реку. Эта жилка пульсировала в такт сердцу девушки и дышала жизнью. А сама красавица протягивала яблоко, крупное, краснобокое, полное сока и сладкого, яблочного аромата. – Спасибо. – На здоровье. – Как тебя зовут, чудесное созданье? Она вспыхивает румянцем, и Сержу хочется хохотать от распирающего его счастья, господи, до чего же она хороша, неужто бывают подобные женщины? Или это сон? Но тогда сон хороший, пусть же длится вечно. – Ада. Ада Адоева. – Ада Адоева, – повторяет он, не потому, что боится забыть. Просто имя у нее чудесное, самое замечательное на свете имя. – Добрый день, Ада Адоева. – И вам добрый. – По-французски она говорит чисто, без акцента, значит, образование получила хорошее, а вот платье на ней старое, не единожды чиненное, да и видно, что не по ней шито. Ей бы другой цвет, другой фасон, и засверкает тогда камнем драгоценным… – Ада! – Матушкин голос, похожий на воронье карканье, разрушил очарование момента. – Ада иди в дом немедленно! И она ушла, исчезла, словно видение, остался лишь тягучий аромат спелых яблок да краснобокий, сочный плод Евы в руке. Подарок. – Сереженька, милый мой мальчик, как ты себя чувствуешь? – Маменька сбежала со ступенек с удивительной поспешностью. – Все ли хорошо? – Вашими молитвами, матушка.