– Закажи мне кофе. – Требует Адетт. Серж заказывает. Зачем он сюда пришел? В поисках утраченной надежды или для того, чтобы в очередной раз убедится, что надежда утрачена окончательно и бесповоротно? Серж молчит. Специально молчит: она пригласила его в это кафе, пусть она первой и начнет беседу. Принесли кофе, горячий, ароматный, но Серж в последнее время предпочитает коньяк. Тоже благородный напиток. – Он совершенно измучил меня своей беспочвенной ревностью. – Адетт пригубила кофе. – У меня от постоянных скандалов мигрени. И бессонница, а нервные потрясения, между прочим, дурно сказываются на внешности. Если Алан и дальше будет продолжать в том же духе, я превращусь в старуху раньше, чем он умрет. Господи, скорее бы! Ты не представляешь, насколько я измучена. Ни минуты покоя, ни секунды одиночества, ни дня без его домогательств. – Сама виновата. Выпитый коньяк действовал умиротворяюще, Серж не ощутил ни злорадства, ни сожаления. Адетт сама захотела стать мадам Демпье, позабыв, что за все в этой жизни приходится платить. Правда, несмотря на жалобы, выглядела она великолепно. Дорогой костюм – бедный жадный Алан, не знал, небось, что молодая супруга – дорогое удовольствие – подчеркивал изящество фигуры, кожа сияла здоровьем, а в глазах чудилось сытое удовлетворение. Красивая маска, обманет кого угодно, но Серж давно научился читать Адетт по взглядам, жестам, улыбкам и полуулыбкам, взмахам ресниц и нервному подрагиванию пальчиков. Для посторонних Адетт – воплощенное спокойствие, а для него… Кто она для него? Бывшая сообщница, бывшая любовница, сестра? Все сразу? Адетт отказалась встречаться с ним после свадьбы. Слишком опасно, слишком много врагов, жаждущих убрать новоявленную мадам Демпье с великосветской сцены. – Это из-за Мики. Паршивка повадилась рассказывать Алану о неверных женах и обманутых мужьях, причем делает это в моем присутствии! – Теперь Адетт злилась по-настоящему: глаза прищурены и цвет изменили с умиротворенно-голубого на тревожный серый. Опасный признак. – Мика совершенно распоясалась, каждое мое слово, каждое предложение встречает в штыки, ей кажется, будто я претендую на состояние Алана. – А разве это не так? – Конечно так, но нельзя же вести себя подобным образом! Я говорила Алану, что Мике давно пора жить отдельно, как делают современные девушки. Он даже согласился приобрести для нее квартиру. Собственную квартиру! Мне в ее годы о подобном приходилось лишь мечтать, а Мика устроила истерику: дескать, я ее из дому выживаю. – Тебе не удастся избавиться от Мики. – Это мы еще посмотрим. Но Мика меня не волнует, в конце концов, она – всего-навсего глупая девчонка, и Алан это знает. Ревнует он не столько из-за ее рассказов, сколько из-за того, что скоро умрет. – Что? – Тише, Серж, тише. Недавно я имела интересную беседу с мсье Дювандалем, который предупредил, что Алан болен… – С чего такая болтливость? – Серж имел честь быть знакомым с мсье Дювандалем, и знакомство это оставило в памяти неприятный осадок: мсье Дювандаль, безусловно, профессионал своего дела, во всей Франции не сыскать врача лучше, но характер… Мсье Дювандаль делил людей на две категории: здоровые и больные, причем вторая категория интересовала его не в пример больше первой. А больные делились на интересные случаи и заурядные. За лечение заурядных болезней, вроде инфлюэнцы, мсье Дювандаль брал непотребно большие, по мнению Сержа, суммы, но мог взяться за лечение бесплатно, если случай представлялся интересным. Было еще кое-что: мсье Дювандаль ни при каких условиях, ни за какие гонорары не распространялся о заболеваниях своих пациентов, чем снискал славу врача не только умелого, но и надежного. Но отчего же он рассказал Адетт о болезни мужа? – Мсье Дювандаль здраво смотрит на вещи, в будущем он рассчитывает на ответную благодарность, – пояснила Адетт. – Время Алана прошло, правда, сам он об этом не знает. И не должен узнать, пока… Боюсь, если Алан узнает, что ему осталось недолго, мсье Дювандаль прочит от года до полутора, то он способен изменить завещание в пользу Мики и Франца. – Почему? – Господи, Серж, ну как ты не понимаешь! Я – жена, а они – дети, будущее. Кроме того, Алан не дурак, понимает, что меня привлекла не большая любовь, а его состояние. Это была сделка: он пользуется мной, а я – его деньгами. Но болезнь Алана – достаточно веский повод, чтобы сделку расторгнуть. Я не сомневаюсь: он либо подаст на развод, либо просто изменит завещание таким образом, что я останусь ни с чем. А я не готова жить без денег. – Выйдешь замуж еще раз. – Серж, не глупи. Не так-то просто выйти замуж за миллионера. С Аланам нам повезло, но после его смерти максимум, на что я могу рассчитывать – роль содержанки. А я не хочу быть содержанкой! – Можешь стать честной женщиной, переехать из Парижа, скажем, в Тулуз, поселится в маленьком домике, найти работу… – Ты все еще сердишься, – печально заметила Адетт. – Сереженька, милый, ты до сих пор не простил меня за Алана? Мы же говорили, мы обсуждали этот вопрос много-много раз, Сережа, ну нельзя же быть таким эгоистичным. – Разговариваешь со мной, как с ребенком! – А ты и есть ребенок, мой единственный любимый ребенок, которого я никогда не брошу. Никогда-никогда, Сережа. Алан умрет, и мы снова будем вместе. – Врешь. – Разве я когда-либо обманывала тебя? – Разве нет? – Если ты о прошлом… – Адетт нахмурилась, она тоже не любила вспоминать о прошлом, более того – она ненавидела свое прошлое с неистовой яростью бродячей кошки, которой повезло вырваться с загаженных отбросами и вонью дворов в приличный дом. Ради того, чтобы не возвращаться в прошлое, Адетт сделает все. – Серж, мой милый Серж, смотри. – Из крохотной сумочки Адетт извлекла белый батистовый платок. Что она еще придумала? И куда ему смотреть? – Разверни, – подсказала Адетт. Серж развернул, в руке оказалось медное сердечко. Обыкновенное, простое, копеечное сердечко из меди, то самое, которое он некогда подарил стеснительной девушке Аде, надеясь заслужить ее благосклонность. – Я храню его. – Зачем? – Украшение жгло пальцы, но расстаться с ним было выше сил: медное сердечко помнило благословенные времена любви и мира, и клятвы. Господи, до чего же он был невоздержан на клятвы, раздавал, не думая, что когда-либо придется исполнять. Впрочем, Ада не требовала, она ничего не требовала до тех пор, пока… Сколько всего скрывает прошлое. – На память. Иногда приятно вспомнить молодость, правда, Серж? Мы так хотели убежать, далеко-далеко, и жить вместе долго-долго и счастливо, и умереть в один день. Или это только я мечтала? Ты обманул меня, Сережа, но я простила. И ты меня прости. Не так много прошу: помоги и мы сможем осуществить мечту, нашу мечту, Серж. – Чего ты хочешь? – Ты ведь сохранил его, правда? – Кого? – Мои… духи. – Адетт нервничает, Адетт позволяет прикоснуться к руке: ее пальцы холодны и оттого дрожат, раньше руки пахли ромашкой, теперь… Вряд ли теперь мадам Демпье использует дешевый настой из ромашки, в ее распоряжении лучшие аптекари, и лучшие крема, и кожа ее, должно быть, источает изысканный аромат роз. А Серж все бы отдал за ромашку. Поздно, прошлого не вернуть, но можно попытаться склеить будущее. – Никто не заподозрит. Если правильно рассчитать дозу, то Алан не умрет, но и жить не будет. Все сочтут его беспомощность проявлением болезни, а доктор Дювандаль подтвердит. – Гильотина. – Господи, Серж, ну почему ты постоянно думаешь о худшем? Гильотина… На гильотину отправляют убийц, а я не собираюсь убивать. Алан в любом случае мертв, он не доживет до следующего дня рождения, я лишь пытаюсь сделать так, чтобы он не утащил меня с собой. В тот раз все получилось, чего ты боишься сейчас? Чего, Серж. Тебя Адетт, тебя, милая хозяйка медного сердца, тебя и твоей настойчивости. Но вслух Серж произнес другое: – Завтра, здесь же. И еще, Ада, я переезжаю к вам. – Алан… Он не согласится… – А ты уговори, ты ведь умеешь уговаривать. Творец Тишина угнетала. Тишина и скорбные взгляды окружающих, Аронову чудилось невозможное: его жалели. Его, Николаса Аронова, успешного и гениального, жалели. Да по какому праву они вынуждают его видеть эту унизительную жалость? Пусть лучше завидуют, злословят, сплетничают, но не жалеют… А может, только кажется? Может, нет никакой жалости? Конечно, же нету… зачем его жалеть? Чего ради? Подумаешь, убили Айшу, ну и что с того? Не он же ее зарезал. Плохо, конечно, что алиби нету, и кровь на Зеркале… больше всего Аронова смущала именно кровь, откуда она взялась? Вернее, вопрос следовало сформулировать иначе: кто вымазал кровью его зеркало? Она? Августа? Мысль бредовая, но Ник-Ник, как ни силился, не мог отделаться от нее. Августа… да она бы никогда и ни за что… она была слабой, беспомощной и умерла именно потому, что была слабой. Что может доказать слабость человека, как ни самоубийство? Если тебе не хватает смелости и сил жить дальше, значит, ты слаб. Слаба. И ведь его, Аронова вины в том, что случилось нету, а совесть все никак не уймется. Ну да, он был когда-то влюблен, все когда-то в кого-то были влюблены, так что теперь? Зеркало улыбается. Ну зачем нужно было покупать его? Зачем? Первые реальные деньги, заработанные в стройотряде, Казахстан, работа по десять-двенадцать часов в день, вечное ощущение грязи, потные девицы и бесконечные разговоры про то, какое великое дело вершат студенты. К черту дело, главное деньги. И на что он их потратил? На этот ехидный, своевольный кусок стекла, который не желает признавать Аронова хозяином? И портрет не дописан. Это плохо, Аронов терпеть не мог недоделанной работы, надо будет позвонить Ксане, пусть завтра придет. И вообще следует взять себя в руки, то, что произошло с Айшей, не имеет отношения к «л’Этуали». Она заводила странные знакомства, дразнила многих серьезных людей, была неуравновешенной и эгоистичной, к тому же эти ее беспорядочные связи… конечно, ее убил кто-то из любовников. Ник-Ник погладил Химеру. Зеркало – всего лишь зеркало, старинная дорогая игрушка, не более того, вещь, не способная к самостоятельным действиям. Но кровь, откуда она взялась? А ниоткуда. Аронов вообще не уверен, была ли кровь, вполне вероятно, что он принял за кровь обыкновенную краску. Сам же вымазал, сам же потом удивился. Определенно, пора завязывать с алкоголем. Да и вообще пора жизнь менять. Купить в Италии поместье, чтобы большой светлый дом, деревянная мебель, легкая пыль и легкий воздух, лабиринты виноградника и соломенная шляпа… далекое итальянское будущее убаюкивало, успокаивало, обещало мир и долгую, беззаботную жизнь. Да, так он и сделает, продаст зеркало, долю в фирме и уедет к чертовой матери. Якут Ночь подарила бессонницу. В принципе, Эгинеев ожидал чего-то подобного, он хорошо знал эту особенность организма – с самого раннего детства, стоило ему немного переволноваться и, пожалуйста, ночь без сна гарантирована. С возрастом Кэнчээри Ивакович начал находить в этом особое, немного болезненное, но все же удовольствие. Часы тикают, за стеной – черт бы побрал эти картонные перегородки – ворочается Верочка, ее супруг сладко, с присвистом похрапывает, а Эгинеев думает, и мысли, все до одной, в этот поздний час кажутся правильными и красивыми. Еще можно наблюдать, как медленно, робко ползет к кровати лунная дорожка. Сначала белесая линия доберется до ног, потом ненавязчиво переселится на одеяло и уже под утро, когда Эгинеев все-таки заснет, погладит его по голове. Бабушка уверяла, что луна приносит беспокойные сны, но сейчас Кэнчээри Иваковичу точно не до снов. Сегодня у него было свидание с самой замечательной женщиной в Москве. Да что там Москва, во всем мире второй такой не сыскать. Они гуляли по парку, потом сидели в кафе, в самом обыкновенном кафе, каких тысячи, но она делала вид, будто все хорошо. На самом деле привыкла-то она к другому, но… Ее духи имели острый привкус мороза, а еще корицы и лимона. С корицей пекут булочки, а лимон кладут в чай. Чай в кафе был невкусный, из пакетиков, но она пила и не морщилась. Она рассказала ему о своих проблемах, ему, простому капитану, и с ним же целый вечер говорила о разных пустяках. Кажется, он рассказывал ей о Верочке… это ж надо было тратить драгоценное время на пустую болтовню? Почему было не сказать ей о том, какая она на самом деле особенная, замечательная, чудесная… женщины любят комплементы. «Женщины любят деньги», – заявляла Верочка. Хотя сама почему-то вышла замуж за Выхляева, у которого ни денег, ни квартиры отдельной, всего-то богатства, что комп да самомнение. Интересно, а Ксане Выхляев понравился бы? Почему-то сразу припомнился красавчик-Шерев, живущий с Ксаной под одной крышей. Про Шерева говорят, будто он алкоголик и бабник, ни одной юбки мимо не пропустит, к тому же женат на какой-то там актрисе, но жена ушла, хотя на развод не подавала… Кстати, а вот с Шеревым он не разговаривал. Эгинеев попытался понять, как так вышло. С Ароновым разговор был, с Лехиным тоже, с Ксаной, с моделями, с дизайнерами, художниками и прочей братией тоже, но не с Шеревым… Странно. Хотя, почему странно, просто прямой связи между Кузнецовой и Шеревым нет. А косвенная? Спросить бы Ксану, но неудобно, еще решит, что Эгинеев – мелочный и хочет, пользуясь служебным положением, создать сопернику проблемы. Нет, Ксану спрашивать он не станет, пусть это и непрофессионально, но в данном случае Эгинееву меньше всего хотелось оставаться профессионалом. Лунная дорожка добралась до рук, в призрачном свете собственные ладони казались мертвенно-бледными, как у трупа. Десять трупов. И одиннадцатой, если Эгинеев не найдет ублюдка, станет Ксана. Но кто? Кто? Рафинированный, изысканный Аронов? Унылый, погрязший в бухгалтерии Лехин? Или кто-то третий, кто бродит рядом, близко, но не настолько близко, чтобы попасть в сферу интереса.