Аронов грозился лично забрать меня из больницы: ему не терпелось увидеть результат. Я ждала приговора со страхом и надеждой: от Ник-Ника зависела моя дальнейшая судьба – или пан, или пропал. – Что они сделали с твоей кожей? – Заорал Аронов с порога. – Да что же это такое? Никому простейшего дела нельзя доверить! – Что не так? – Что? Она еще спрашивает «что не так»?! Да ты… Ты видела себя в зеркале? – Каждый день, – вопли Аронова раздражали, его что, возмущает тот факт, что мне немного помогли? Значит, он хотел, чтобы я оставалась полной уродиной? – Ты загорела. Господи боже ты мой, осень на улице, дождь целыми днями, а ты загорела! – Я в солярий ходила. – Дура! – Ник-Ник сел на кровать и вытер вспотевший лоб платком. – Какая же ты дура, Ксана. В солярий она ходила… добровольно загубить такую кожу… – А по-моему стало лучше. – Лучше? Да у тебя была замечательная, удивительная белая кожа. – Как у утопленницы. – Белый фарфор, – Аронов мое замечание не услышал, – лунный свет и извечная тайна ночи… Утопленница… Нет, все-таки услышал. – На утопленницу ты теперь похожа. Вернее, на недожаренную курицу с пупырчатой шкурой цвета прокисшего майонеза. – А мне кажется, стало лучше, – возражала я по привычке и еще потому, что было стыдно: Ник-Ник так старался ради меня, столько денег вложил, а я взяла и испортила всю затею. Сейчас Аронов встанет, швырнет паспорт и скажет, что я свободна и могу возвращаться в свои катакомбы. А я не хочу в катакомбы. Я хочу стать красивой. – Лучше… Можно подумать, ты знаешь, что для тебя лучше. – Ник-Ник поднялся. – Ладно, сам виноват, что не предупредил. На будущее, Ксана, солнце – твой враг. – Представить себя вампиром? – Я уже поняла, что прогонять меня пока не будут, и осмелела. В конце концов, я действительно не знала, что загорать нельзя, а врач сказал, что, если ходить в солярий, то рубцы быстрее заживут. – Если хочешь. – Ник-Ник был спокоен и отрешен. – С кожей разберемся… да… ты собралась? – Давно. – Тогда чего сидишь? Вперед давай. Хотя, стой, совсем забыл, это тебе. – Аронов протянул целлофановый пакет пронзительного желтого цвета. – Надеюсь впору придется. – Маска? – А ты бальное платье ждала? Рановато… Да, Ксана, еще одна выходка, ну, вроде солярия, и с мечтой о бальном платье придется попрощаться. Ты все еще хочешь стать красивой? Пальцы теребили пакет, но не решались достать маску. Там, внутри пакета, она казалась чем-то далеким и неприятным, как визит к стоматологу, а выпусти ее наружу и ничего нельзя будет изменить. Впрочем, я ничего не хочу менять. Разве что, убрать синие льдинки из глаз Ник-Ника. Я хочу, чтобы он улыбался. Я хочу стать красивой. Я ответила: – Да. – Тогда ты живешь по принципу: запрещено все, что не разрешено. Если тебе чего-нибудь захочется: сделать татуировку, подстричь волосы, побрить подмышки… спроси, ладно? Хотя подмышки можешь брить и без спроса. Понятно? – Понятно. – Тогда одевай. Я и раньше носила маску – Ник-Ник настаивал – но та была больше, массивнее, она закрывала все лицо от линии роста волос на лбу до подбородка. Для глаз и рта – разрезы. С той маской я чувствовала себя одновременно оскорбленной – как железный человек из знаменитого фильма – и защищенной. Никто не видел лица, никто не назвал бы уродиной. А в пакете лежал кусок темно-зеленого пластика, короткий и ассиметричный – с одной стороны шире, с другой уже. На ощупь маска была холодной и скользкой, к лицу прилегала плотно. – Неплохо, неплохо, – Аронов поправил маску. – Здесь можно будет уменьшить… ассиметричность, как способ скрыть и показать… Ладно, Ксана, дома разберемся, поехали. Да не держись ты за нее руками, не упадет. – Почему? – Мне казалось, что стоит отнять ладони, и маска упадет на пол. А еще она прозрачная, мутная, но прозрачная. То есть сквозь нее видно! Хочу старую, но Аронова нужно слушаться. – По кочану. Меньше вопросов, больше дела. И собирайся, черт бы тебя побрал, собирайся, некогда мне возиться. Ну вот, сказка закончилась, начинаются суровые будни. Задавив обиду на корню – дуться на грубость Аронова по меньшей мере глупо, по большей – неблагоразумно – я подхватила сумку. – Куда идти? – Вперед, милая, только вперед! – Ник-Ник наконец-то соизволил улыбнуться, и мне сразу полегчало. Ну, вперед, значит вперед. За день до… На Стефанию не налезло ни одно из платьев Адетт. Бедная Адетт, на ее лице отвращение и непонимание – за что Господь так сурово наказал бедняжку Адетт? За какие грехи ниспослал испытание столь суровое? А ведь она и в самом деле не понимает. Адетт уверена, что заслуживает лучшего, нежели нечаянная встреча с давно позабытой родственницей. Этой родственнице приходится жертвовать время и наряды… О, за наряды Адетт переживала гораздо больше, чем за время. А еще она ненавидела толстую бабищу, которая обосновалась в ее доме, пела дурным голосом в ванной комнате, требовала личную служанку и – какой кошмар! – угрожала разоблачением. – Я так больше не могу! – У Адетт нет сил, она падает на софу и всхлипывает. – Зачем, зачем ты приволок ее сюда?! – Она обещала пойти в газету… – Ну и что?! – У Адетт не хватает терпения дослушать. – Пусть бы шла. – Она угрожала рассказать… – И кто бы поверил? Бредни бедной сумасшедшей русской. О, Революция столь ужасна, на долю бедняжки выпало столько испытаний, что разум ее помутился… Адетт Адетти – дитя Франции, она никогда, слышишь, остолоп, никогда не бывала в России! Об этом знаю все! – Тогда вышвырни ее вон. – Поздно. Уже поздно. Софи… Она видела и тебя, и ее… Как некстати. – Адетт кончиками пальцев трет виски. – Теперь ей, если не поверят, то хотя бы прислушаются. Ты ведь узнал, привел сюда, она жила и… Сплетни пойдут. – А что делать? – Скажем, она – наша бедная родственница. Очень-очень дальняя родственница. Троюродная племянница… Нет, лучше тетка. Ее мать когда-то уехала в Россию, дочь родилась там же, все было хорошо, просто замечательно – дом, семья, дети, но внезапно случился этот кошмар – Война, Революция, большевики, террор… Бедняжке удалось бежать во Францию, но перенесенные тяготы печальным образом сказались на ее душевном здоровье. Если приплести погибших детей и мужа, то получится очень мило, как ты считаешь? А ей разъясни, что, она, конечно, может навредить мне, но в этом случае потеряет единственную возможность комфортного существования. Она, хоть и дура полная, но вряд ли захочет возвращаться к своим каштанам. – Ты стерва. – Может быть… – Адетт улыбнулась. – Очень даже может быть. Творец Настроение было хуже некуда. Аронову хотелось смеятся и плакать одновременно, или же тихо страдать над рюмкой водки, он давным-давно смирился с этим состоянием, понимая, что оно – неотъемлемая часть процесса созидания. Сначала взлет, энергия, мысли, идеи, желание работать и радоваться работе, а следом падение в глубокую депрессию, когда остается минимум желаний, минимум энергии и максимум злости. Все вокруг раздражает, вчерашние идеи кажутся пустыми, вторичными и совершенно неродными. А еще это самоубийство… Лехин утверждал, что беспокоится не о чем, что смерть Сумочкина не имеет ровным счетом никакого отношения к «л’Этуали», и вообще дело закрыто за отсутствием состава преступления. Самоубийство… Какое к чертовой матери самоубийство? У Сумочкина хватило духу наложить на себя руки? Да ни в жизни. К несчастью газетчики придерживались аналогичного взгляда. И ведь разнюхали же, гады. «Убийство на подиуме», «Кровавое цветы красоты», «Модельный бизнес по-русски»… Заголовки ужасные, картинки, которыми снабжались статьи, еще ужаснее. Главное, фотографии никакого отношения к «невинно убиенному» Сумочкину не имеют, так, какие-то совершенно посторонние фотографии совершенно посторонних трупов, причем отвратительнейшего качества… а чего еще ждать от желтой прессы? Понимания? Сочувствия? Да это шакалье уже попробовало крови и теперь воет, предвкушая прилюдное жертвоприношение. Отвратительно. Аронов никогда не любил газетчиков, а в настоящее время попросту их ненавидел. Лехин утверждает, что из-за проклятых статей упали продажи, и начинать новый проект сейчас – неблагоразумно. Неблагоразумно! Да если что и вытащит «л’Этуаль» из этой ямы, то только новый проект. Новый проект и новая коллекция. А с Ксаной неплохо поработали, клиника полностью отработала уплаченные деньги, пусть Лехин и скулит, что тамошние врачи дерут втридорога, но зато какие профессионалы! И маска сидит идеально, кожу чуток осветлить и будет самое то. Итак, платье готово, маска… ну практически готова, Ксана тоже. Замечательно. Ник-Ник уже назначил первый выход «в свет». Смешно, времена посткоммунистические, а порядки прежние, дореволюционные. Хотя до революции ни его, ни Ксану не пустили бы и на порог мало-мальски приличного дома, а теперь остается лишь выбрать из кипы приглашений то, которое больше всего подходит для представления Ксаны. Первый выход – это очень, очень важно. Справится ли она? Будущая звезда в настоящий момент больше всего напоминала раскаявшуюся монашку. Хотя, с чего бы монашке каятся? Вернее, в чем? Глупая мысль ненадолго подняла настроение. Но Ксана, Ксана… Может, стоит обождать? Но время – деньги. Айша наглеет не по дням, а по часам, почувствовала себя на коне и совершенно распоясалась. Просто славы ей уже мало, денег захотелось… Пусть поклонников своих доит, а он, Николас Аронов, знает истинную цену ее так называемой красоте. Может, намекнуть, вытащить немного прошлого на свет божий? Нет, не стоит, Айше и так недолго осталось, посмотрим, как она отреагирует на появление конкурентки. Впрочем, и гадать не стоит: Айша закатит скандал. Ладно, в нынешней ситуации скандал подобного толка пойдет «л’Этуали» на пользу. Пусть лучше говорят о ссорах между моделями, чем об убийстве.