Ладно, пора перехватить инициативу в свои руки, и откашлявшись, Эгинеев спросил: – Значит, Роман Сумочкин работал на вас, но продавал информацию конкурентам, поэтому вы хотели его уволить. Дневник одного безумца. Он что-то подозревает. Он хитер, хоть и кажется простоватым, открытым парнем. Ты должна знать, сколь лжива эта маска. В нашем Арамисе нет ни грамма простоты. Помнишь девятый класс? Мы, улучив момент, залезли в журнал и выправили оценки – очень хотелось закончить год, если не на отлично, то хотя бы без троек. Кто участвовал? Я, Портос и он. Мы трудились над журналом, а Арамис стоял на стреме, это был его план, гениальный, как нам тогда казалось. А на деле что вышло? Он потом клялся и божился, что не виноват, что Матрешку, нашу завуч, заметил слишком поздно, якобы он даже пытался отвлечь ее разговором, но не вышло. Но почему тогда мы не услышали голосов? Почему наказали только нас с Портосом? Почему никто не заподозрил Арамиса? Уж не потому ли, что вся эта история с журналом – подстава? Спросишь, зачем? Отвечу. Нас с Портосом приговорили к трудовым работам, мы весь июнь полы в школе мыли, да задачки по математике решали, а Арамис с тобой по гулял. Кафе, кино, речка… Ему и в голову не пришло предложить свою помощь, он ведь не настолько благороден, как наш тихоня-Атос, который каждый день в добровольном порядке являлся в школу, чтобы вместе с нами драить эти чертовы коридоры. А где был Арамис? Я не виню тебя, ты была свободна в своем выборе, я не настолько эгоистичен, чтобы требовать ответной любви или, боже упаси, упрекать тебя в чем-то. Лишь свободный человек умеет любить искренне, а я безумно хотел искренности, и безумно ревновал, вынашивая планы мести. А ты смеялась над моими домыслами и мирила нас, раз за разом, день за днем. А ведь он нарочно выводил меня из равновесия, нарочно дразнил, втягивал в долгие, бесполезные споры. О да, наш Арамис умел спорить, он орудовал словами, как хирург скальпелем. Раз и противник корчится от злости. Два – он уже смешон. Три – и ни один разумный человек не примет всерьез доводы этого шута… Я был глуп. Я позволял обращаться с собой, как с шутом, как с мальчишкой, который все никак не перерастет старый спектакль. А мне нравилось называть тебя Констанс, и тебе нравилось это имя, я знаю, я все о тебе знаю. Ты любишь вареную колбасу и терпеть не можешь вареное мясо. Обожаешь шоколадное мороженое, а от фруктового у тебя сыпь, и от клубники тоже сыпь. Твои любимые цветы – фиалки, а вот розы и гвоздики тебе не по вкусу. Ты мечтаешь отрезать косу и сделать завивку… Следует говорить "мечтала", "любила", "обожала". В прошедшем времени. Тогда, двадцать пять лет назад ты осталась в прошедшем времени, а мы все ушли в будущее. Я обязательно исправлю эту ошибку. Творец – Да. – Ник-Ник наслаждался каждой минутой этого разговора. При ближайшем рассмотрении капитан – какое невзрачное, средненькое, обобщенное звание, не майор, не подполковник, не генерал, а всего-навсего капитан – оказался прелюбопытнейшим созданием. Во-первых, он совершенно растерялся в непривычной обстановке. Во-вторых, понимал, чем эта растерянность вызвана, и злился на себя, нервно покусывал губы, елозил взглядом по стене и шумно вздыхал, когда мысли его заходили в тупик. В-третьих, он интересовался Сумочкиным. Странно. Лехин – верный Ланселот-Лехин, готовый прикрыть старого друга – сказал, будто дело закрывают. Поэтому сегодняшний визит более чем необычен. Хотя, возможно, это очередная бюрократическая формальность. А Ромка-подлец помер. Не то, чтобы Аронову было жаль мальчишку – Ник-Ник не испытывал жалости к неудачникам – но неудобства, которые Сумочкин умудрялся доставить своей нелепой смертью значительно превосходили все неприятности, доставленные этим паразитом при жизни. Вчера вон Лехин газету притащил с заголовком в полразворота: «Аронов избавляется от конкурентов!». А ниже слезливая статья о том, как злой Аронов, «пользуясь старыми связями с криминальным миром, оборвал творческий путь молодого, но талантливо модельера…» Это про Сумочкина. Дескать, именно Сумочкин делал всю работу, а Ник-Ник присваивал лавры, но когда Рома захотел работать самостоятельно – можно подумать, у него были на это деньги – Аронов убил беднягу. Чушь. Чушь и бред. – И ему платили? – Платили. Идиотский вопрос, в нынешнее время работать чисто «за идею» не принято. Кончено, Ромочке платили и платили неплохо, если тот решился поставить на карту будущую карьеру. – И много? – Знаете, как-то не довелось спросить. Впрочем, думаю, дело не в деньгах. – А в чем тогда? – Черные глазки капитана смотрели недоверчиво, круглые щеки маслянисто блестели, а кадык подергивался, точно рыба на крючке. Кстати, если по низу платья пустить орнамент из рыбок… хорошая мысль, надо будет попробовать. – Ромочке обещали возможность выпустить коллекцию под своим собственным именем. – И что? Нет, капитан упорно отказывался понимать, военные и милиция поражают своей ограниченностью. Имя, коллекция, мода… максимум, что они способны понять – деньги, но тут дело точно не в деньгах. – Выпустить авторскую коллекцию. Я имею в виду серьезную коллекцию, а не пятиминутную презентацию в местном доме детского творчества. Так вот, выпустить авторскую коллекцию в солидном доме моды довольно сложно, для модельера, возраста и калибра Ромочки, практически невозможно. Люди годами добиваются, работают день и ночь, а он захотел, чтобы все быстро и без особых усилий. – Так не бывает. – Вот и я о том же. А Ромка сорвался. Не стану врать, будто не виню его. Виню, каждый делает свой собственный выбор, Сумочкин тоже его сделал. С другой стороны, я как руководитель тоже виноват. Не доглядел, недопонял, неправильно оценил человека. Капитан зевнул. Зубы у него мелкие, ровные, чудо, а не зубы. Причем свои – вряд ли у обыкновенного капитана есть деньги на приличного стоматолога. Зевает… Скучно ему. – Между тем, говорю, как специалист, до собственной коллекции ему было расти и расти. Нет, Рома был талантлив, бесталанных у меня нету, но талант – это еще не все. У него проскальзывали интересные идеи, но именно проскальзывали, да так быстро, что он их не видел. Упирался лбом в что-то одно и начинал ходить вокруг да около. А вот в перспективе, чтобы не череда одинаковых нарядах, отличающихся мелкими деталями, а именно коллекция, до этого Ромочке еще расти и расти. – Уже не вырастет, – резонно заметил мент. – Печально. Да, хотел спросить, отчего он умер? Несчастный случай? Самоубийство? – А были предпосылки? – Круглолицый капитан хитро щурился, глаза заплывали за щеки, отчего лицо казалось безглазым. – Насчет предпосылок – не буду врать, не знаю. Причина… вряд ли Рома догадывался, что служба безопасности узнала про его танцы с конкурентами… А вы уверены, что это самоубийство? – Ну, как сказать… – Мент вздохнул. – Эксперты говорят, что это отравление, а в таком случае довольно сложно установить: убийство это или самоубийство. Неприятные слова повисли в воздухе. Убийство. Отравление. Отравление? Чересчур хорошо для одного маленького подлеца. Яд – орудие избранных. Крошечная капелька смерти на конце иглы, короткая боль от укола, и долгое забвение. Скромный бокал с красным вином, легкий шелковый шарф или смертельный завиток синего дыма. Отравление… Роман и отравление… Смешно. Потолок Сумочкина – поножовщина в третьеразрядном кабаке или автомобильная авария по вине пьяного идиота, но никак не отравление. – И что вы по этому поводу думаете? Капитан дружелюбно улыбался, а Аронов пытался собрать мысли вместе. Рому отравили – в то, что Сумочкин сам проглотил яд, Ник-Ник сомневался – в него стреляли. И какая здесь связь? Неприятно, в крайней степени неприятно, и главное – до чего же не вовремя… Наверное, следует обратится к Лехину, пусть поднимет старые связи, наймет кого-нибудь, заплатит, пусть сделает хоть что-нибудь, лишь бы это безумие с убийствами прекратилось. Якут Из особняка Эгинеев выходил в расстроенных чувствах. Преобладала зависть – вот это высший класс, иметь в центре Москвы не квартиру, кого этим удивишь, а настоящий полноценный, пусть и скромных размеров, но особняк с колоннами, гаражом и английским газоном индивидуального пользования. А он, капитан Эгинеев Кэнчээри Ивакович квартиру разменять не может. Да вся его квартира вместе с ванной и кладовкой – дополнительные два с половиной квадратных метра – в холле уместится. И чем этот Аронов лучше? Что он такого полезного делает? Поневоле задумаешься: а так ли уж неправы были коммунисты-революционеры в семнадцатом году? Зависть прицепом волокла подозрительность, заставляя выискивать малейшие детали в поведении Сафрнова, и пристраивать их к новорожденной версии. Слишком спокоен? Правильно, уверен в собственной безопасности. Деньги и связи защитят обывателя Сафрнова от подлых инсинуаций милицейского капитана, который всем известен своей чрезмерной подозрительностью и патологической нелюбовью к богатым людям. Ладно, Бог с ним, со спокойствием, куда больше Эгинеева поразила реакция свидетеля на новость об отравлении. Страх, беспокойство, удивление еще можно было бы объяснить, но тот факт, что Сафрнов улыбался! Его сотрудника отравили – пускай только предположительно – а он улыбается! Это как понимать? Собственный мопед, одиноко стоящий у мраморных ступеней, выглядел несчастным и брошенным. У Аронова, небось, «Мерседес» последнего года выпуска… Или нет, «Мерседес» – чересчур обычно для такого типа, как он, значит в гараже стоит что-нибудь экзотическое, вроде элитного жеребца марки «Мейнбах» или вызывающе-дорогого «Моргана»… Или вообще карета времен императрицы Екатерины II, а к ней имеются слуги в ливреях, кучер и парочка грумов нетрадиционной сексуальной ориентации. Мужики в отделе утверждали, будто в «модном» бизнесе нормальных мужиков нету, одни голубые, и советовали Эгинееву «беречь задницу». Придурки. Аронов выглядел нормальным, хотя… кто их там знает, может и голубой – это его личное дело. Правда воображение моментально нарисовало свежую версию: неземная любовь, ревность, расставание, раненое сердце и яд в шампанском… Гадость какая. Но ведь кто-то же отравил парня. Или все-таки самоубийство? Самоубийство оформить легче, с другой стороны чутье, то самое чутье, которым Эгинеев тайно гордился, подсказывало, даже не подсказывало, а орало во весь голос – самоубийством здесь и не пахнет. Чересчур красиво, чересчур изысканно для самоубийства и совершенно, совершенно неправдоподобно… Начальство настаивает на закрытии дела и вряд ли похвалит за проявленную инициативу. А если Аронов пожалуется… Ладно, Бог даст, обойдется. Химера Клиника пластической хирургии, куда я попала благодаря Ник-Нику – исправлять форму глаз и форму губ – совершенно не походила на больницу. Санаторий, дом отдыха высшей категории, но не больница. Улыбчивые, вежливые до невозможности медсестры, строгие врачи с интеллигентными лицами, четырехразовое питание, спортзал, бассейн, солярий, диетолог, тренер… всего и не перечислишь. Не знаю, в какую сумму влетело Аронову мое пребывание в этом раю, но я наслаждалась каждой минутой, педагогов нет, Лехина нет, Ник-Ника нет. Зато есть тишина и покой. И врачи здесь хорошие, внимательные и профессионалы ко всему. Они с моим лицом что-то такое сделали: опухоль уменьшилась, кожа перестала шелушиться и цвет с темно-бордового стал просто красным, ну, будто щеку свеклой натерли. Нет, выглядела я по-прежнему ужасно, но уже не так ужасно, как раньше. Сложно объяснить, но и уродство имеет свои степени. В общем, благодаря усилиям врачей я стала чуть менее уродливой, чем раньше. Плюс сбросила три килограмма, немного загорела в солярии, привела в порядок волосы и ногти. Благодать. Сегодня, правда, последний день этой благодати: возвращаюсь в уютный дом Аронова, к занятому Ник-Нику, раздраженному Лехину и вечно недовольной Эльвире.