Где же лежало тело Эмили? Четвертак в общем-то мог случайно оказаться на полу практически любого помещения. Однако на теле обнаружили также частицы краски и «флоридской пробки». Где можно найти и то и другое? В подвале, разумеется, — в подвале, который ранее использовали для чего-то, подразумевавшего применение этих материалов, а также других видов древесины вроде ореха и красного дерева. Скорее всего какое-нибудь хобби, но какое? Чистка и полировка драгоценных камней? Нет, вряд ли. Починка наручных часов? Тоже непохоже. Вдруг я вспомнила наполнявшее дом Стайнеров тиканье множества часов, и мое сердце забилось быстрее. Покойный муж Денизы мог в свободное время ремонтировать старые ходики и прочий антиквариат. Подвал вполне подошел бы в качестве мастерской, а «флоридская пробка» понадобилась бы как держатель для мелких деталей. Спавший Уэсли глубоко и размеренно дышал. Вот он почесал щеку, как будто сгоняя невидимое насекомое, и натянул простыню на голову. Я достала телефонную книгу и поискала того человека, отец которого работал на «Шаффорд Миллс». В книге оказалось два человека с такой фамилией — Роберт Келси-младший и Роберт Келси-третий, сын предыдущего. Я набрала номер. — Алло! — ответил женский голос. — Это миссис Келси? — спросила я. — Смотря какая миссис Келси вам нужна — Миртл или я. — Я хотела бы поговорить с Робом Келси-младшим. — А! — Моя собеседница рассмеялась. По голосу было слышно, какая она славная и дружелюбная. — Значит, вы все-таки не моего мужа ищете. Роба сейчас нет, он ушел в церковь. Понимаете, в дни причастия он помогает подготавливать все необходимое для церемонии, так что ему пришлось пойти сегодня пораньше. Я поразилась, как она вот так выкладывает все абсолютно незнакомому человеку. В который раз меня тронуло то, что существуют еще места, где люди доверяют друг другу. — А вы не подскажете, в какой именно церкви его можно найти? — спросила я. — В Третьей Пресвитерианской. — Служба там начинается в одиннадцать? — Да, как обычно. Кстати, преподобный Карр замечательно говорит проповеди. Вы много потеряли, если никогда его не слышали. Может быть, что-нибудь передать Робу? — Я сама перезвоню попозже. Поблагодарив ее, я повесила трубку. Уэсли уже сидел на кровати, сонно глядя на меня. Обведя глазами комнату, он заметил стул, придвинутый к столу с распечаткой изображения, монетами и лупой. Бентон потянулся и весело рассмеялся. — Что? — с негодованием спросила я. Он помотал головой, не переставая смеяться. — Уже четверть одиннадцатого, — сообщила ему я. — Если собираешься со мной в церковь, лучше поторопись. — В церковь? — нахмурился он. — Да. Место, где люди молятся Богу. — А здесь что, и католическая есть? — Понятия не имею. Он уставился на меня непонимающим взглядом. — Мне надо успеть на пресвитерианскую службу, — объяснила я. — Даже если у тебя другие планы, тебе все равно придется меня подвезти. Мою машину все еще не доставили, хотя прошел уже целый час. — Подбросить я тебя, конечно, подброшу, но на чем ты собираешься возвращаться? — Было бы о чем беспокоиться. — Здесь, в этом городе, где каждый охотно помогал позвонившему незнакомцу, я вдруг почувствовала, что не хочу планировать наперед каждый свой шаг. Я решила просто плыть по течению и посмотреть, куда оно меня занесет. — Что ж, если что, пейджер у меня с собой, — напомнил мне Уэсли, спуская ноги с кровати. — Отлично. — Я вытащила запасной аккумулятор из зарядника, воткнутого в розетку рядом с телевизором, и положила вместе с телефоном в сумочку. 20 Уэсли высадил меня у входа в церковь, выстроенную из бутового камня. Служба еще не началась, но прихожане уже собирались. Они выходили из машин и, щурясь на солнце, пересчитывали своих отпрысков. Громко хлопали дверцы автомобилей, скопившихся на узкой улочке. Идя по мощеной дорожке, которая огибала церковь слева и вела на кладбище, я чувствовала спиной любопытствующие взгляды. Утро выдалось морозным. Прозрачные солнечные лучи хоть и слепили глаза, едва ощущались кожей, словно тончайшая ткань. Я толкнула заржавленную створку — кованые ворота погоста служили скорее для солидности и не остановили бы никого, кто пожелал бы войти, а удерживать тех, кто находился внутри, было и вовсе ни к чему. Холодно сверкали на солнце свежие гранитные обелиски, а старые, покосившиеся в разные стороны, поднимались из могильных ртов иссохшими языками. Те, что лежали здесь, тоже могли говорить. Мы слышим мертвых всякий раз, как вспоминаем о них. Я шла к тому углу кладбища, где покоилась Эмили, и подмерзшая земля легонько похрустывала у меня под ногами. Красная глина на могиле, вскрытой и засыпанной вновь, зияла кровоточащей раной. На глаза у меня навернулись слезы, когда я вновь увидела прекрасного ангелочка и печальную эпитафию: «Другой такой на свете нет, Одна была — моя». Теперь эти строки Эмили Дикинсон несли для меня совсем иной смысл. Я взглянула на них по-другому после тою, что мне стало известно о женщине, выбравшей их. «Моя» — вот что теперь бросилось мне в глаза. Эмили не имела права на собственную жизнь — ей предназначалась роль придатка своей безумной матери, страдавшей неутолимой жаждой ублаготворения собственного «я». Эмили, как и все прочие, была всего лишь пешкой в ее игре. Дениза относилась к людям как к куклам. Куклу можно одеть или раздеть, можно прижать к груди, а можно оторвать ей голову. Мне вспомнился ее дом, все эти кружавчики и рюшечки, цветочки на обоях. Она оставалась маленькой девочкой, которая страстно желала внимания окружающих и с годами научилась привлекать его к себе. Она разрушала все, к чему прикасалась, а затем рыдала на теплой груди сострадательного мира. «Бедная, несчастная Дениза», — приговаривали все, не видя за обликом убитой горем матери чудовище с окровавленными клыками. Из могильного холма поднимались тоненькие ледяные столбики. Я не знала точно, как они образовались — наверное, в плотной глинистой почве влага замерзала и выталкивалась на поверхность. Как будто душа Эмили, пытаясь воспрянуть из земли, застыла на морозе и теперь переливалась в солнечных лучах кристаллами чистейшего хрусталя. С вдруг охватившей меня скорбью я поняла, что любила эту маленькую девочку, которую не знала при жизни. Она могла быть такой же, как Люси, а, может быть, Люси могла стать такой, как она. Ни та ни другая не знали настоящей материнской любви и заботы. Одна из них уже отправилась на небеса. Другая пока избежала такой участи. Преклонив колена, я произнесла молитву и с тяжелым вздохом отправилась в церковь. К началу службы я опоздала — внутри уже играл орган, и паства пела «Благодатную скалу». Я постаралась как можно незаметнее устроиться в задних рядах, но все равно в мою сторону повернулось несколько голов. Заметить постороннего не составляло труда — здесь редко появлялся кто-то чужой. Служба продолжалась. Крестясь после молитвы, я заметила, что сидевший неподалеку мальчик не сводит с меня любопытных глаз. Его сестра в это время увлеченно рисовала что-то в сборнике гимнов. Преподобному Карру очень подходило его имя. Острым носом и черным одеянием он и впрямь походил на ворона. Во время самых волнующих моментов проповеди он воздевал свои руки-крылья, и казалось, что он и впрямь вот-вот вознесется к небесам. Солнце проливалось внутрь сквозь витражные стекла с изображением чудес Христовых, и в камнях пола и стен золотой пылью сверкали блестки слюды. Пришло время причастия, и мы запели «Таков как есмь». Я следила, что делают другие, чтобы не ошибиться во время церемонии. Выстраиваться в очередь за облаткой и глотком церковного вина никто не стал. По рядам бесшумно прошли служители, раздавая крошечные стаканчики виноградного сока и маленькие сухие хлебцы. Я взяла протянутую мне порцию. Все пропели благодарственную молитву и сразу вслед за этим начали расходиться. Я не торопилась. Дождавшись, пока священник, попрощавшись у дверей с каждым из прихожан, останется один, я подошла к нему. — Благодарю за содержательную проповедь, преподобный Карр, — сказала я. — Мне всегда нравилась притча о друге, просящем хлеба[8]. — Да, она очень поучительна. Я часто рассказываю ее своим детям. — Он улыбнулся, пожимая мне руку. — Думаю, всем нам полезно было ее услышать, — согласилась я. — Я рад видеть вас сегодня с нами. Если я правильно понимаю, вы медик из ФБР. Вас как-то показывали в новостях. — Меня зовут доктор Скарпетта, — представилась я. — Не могли бы вы указать мне Роба Келси? Он ведь еще не ушел, я надеюсь? — Нет-нет, — как я и ожидала, ответил преподобный. — Роб помогал с причастием и сейчас скорее всего убирает все принадлежности. — Он оглянулся в сторону алтаря. — Я поищу его, вы не возражаете? — спросила я. — Ни в малейшей степени. И я хотел сказать вам… — На его лице отразилась грусть. — Мы очень ценим все ваши усилия. То, что произошло, изменило всех нас. — Он покачал головой. — Несчастная, несчастная мать. Другая на ее месте стала бы роптать против Господа, но только не она. Нет, мэм, только не Дениза. Каждое воскресенье она в церкви. Не много я знаю столь же достойных христиан. — Она и сегодня была здесь? — спросила я, чувствуя, как по спине ползут мурашки. — Да, она, как обычно, пела в хоре. Я не видела ее. Да и вряд ли бы могла — на службе присутствовало человек двести, а хор к тому же еще и располагался на балконе позади скамьи, на которой я сидела. Роб Келси-младший оказался жилистым мужчиной за пятьдесят в дешевом синем костюме в полоску. Он ходил по рядам, собирая с подставок стаканчики для причастия. Я представилась, очень опасаясь его встревожить, но его, по-видимому, непросто было застать врасплох. Усевшись рядом со мной на скамью, он задумчиво теребил мочку уха, пока я излагала ему суть дела. — Все верно, — проговорил он таким тягучим голосом, какого я еще не слышала ни от одного каролинца. — Папаша мой всю жизнь на той фабрике проработал. Когда на пенсию уходил, ему телевизор подарили, цветной, да еще золотую булавку для галстука, солидную такую. — Он, должно быть, был отличным начальником цеха, — сказала я. — Само собой. Правда, стал он им не сразу. Раньше работал главным контролером по упаковке, а сначала и вовсе простым упаковщиком. — А чем конкретно он занимался? На должности упаковщика, например? — Ну, смотрел, значит, чтобы рулоны как следует в коробку легли, а со временем его над другими упаковщиками поставили, приглядывать, как они свою работу выполняют. — Понятно. А вы не припоминаете — на фабрике не выпускали клейкую ленту ярко-оранжевого цвета? Роб Келси нахмурил лоб под короткими, ежиком, волосами и сощурил темно-карие глаза, припоминая. Вдруг лицо его просветлело. — Да, точно. Помню такую, уж больно необычный был цвет. Ни раньше, ни после такую уж не делали. Для тюрьмы какой-то, кажись. — Верно, — подтвердила я. — А не могли рулон-другой оказаться в этом районе? В смысле у кого-то из местных жителей. — Ну, вообще-то такое не положено, но иногда бывают возвраты и прочее. Если лента оказалась с небольшим браком, к примеру. Я вспомнила о жирных следах по краям ленты, которой связывали миссис Стайнер и ее дочь. Возможно, лента попала в механизм или испачкалась как-то еще. — И такие изделия, не прошедшие проверку, — подхватила я, — может взять или купить по сниженной цене кто-то из работников. Келси молчал. Кажется, мои слова его слегка смутили. — Мистер Келси, вы не знаете, кому ваш отец давал оранжевую ленту? — спросила я.