— Ты чего — немой, что ли? Он покачал головой. — Тогда говори, не отмалчивайся! — Я шагнул к нему и пнул его коленом. Наконец он встал, повернулся ко мне и хмуро поглядел на меня. — Что? Не узнаёшь? — опять спросил я. Он опять покачал головой. — Тогда узнаешь! Он кивнул: давай, мол, познакомимся. — Ты чего, не желаешь говорить со мной или со страху язык проглотил? — И я залепил ему оплеуху. Он, видно, не ожидал удара, покачнулся, налетел на ветки ивы; я пнул его и столкнул в воду. — Может быть, теперь ты пожелаешь говорить со мной? — крикнул я. Он ухватился за ветки ивы, выбрался на берег и опять встал передо мной. — Ну что, заработал? — спрашиваю я, а сам за его руками слежу, не прихватил ли он камня из реки. Руки пустые, даже в кулаки не сжаты. Нет, такого лопуха не стоит брать в горы!.. — Понравилось? — насмешливо спросил я. — Нет, ты ответь мне по чести: понравилось? — Да так себе… — Хочешь ещё? — Мне хватит… — И он замахнулся на меня; я вовремя это заметил, отклонился в другую сторону, но тут с другой стороны меня встретил такой удар, что я охнул. «Годится, — обрадовался я, — этот годится!» Я сам перешёл было в атаку, но он опередил меня — мне показалось, что ухо у меня взорвалось. «Отлично!..» Но тут он мне влепил снизу, в челюсть. Если б я держал язык между зубами, после этого удара мне самому пришлось бы молча кивать и качать головой в ответ на вопросы. И — так уж устроена моя голова — вмиг вообразил себе, что я, безъязыкий, вернулся с вершины. Односельчане чествуют меня. Народ требует от меня речи, а я молчу — язык у меня во рту, как половина картошки. Да будут здоровы и Джимшер, и его родители: он так меня треснул, что все фантазии вылетели из моей головы вместе с посыпавшимися из глаз искрами. Выручил, можно сказать, а то перед людьми неловко было. Да только он и сам не удержался после удара и следом за мной в воду бухнулся. Я-то думал, что лучше рыбы плаваю, но крепкий удар по голове заставил меня нырнуть. — Прекрасно! — пришёл я в восторг. — Вот это здорово! Я вынырнул из воды и оглядел поверхность реки. Никого, только волны гривастые. «Прячется», — разочарованно подумал я и тут вдруг получил такой удар снизу!.. «Вот это да!»— ещё раз восхитился я, нырнул, настиг Джимшера и давай его молотить, пока воздуха хватило. Потом вынырнул, глотнул воздуха, хотел снова за ним ринуться, но он всплыл неподалёку, посмотрел в мою сторону, однако на меня не пошёл. Хотя, судя по всему, и удирать не собирался. Я был премного ему благодарен: с меня вполне достаточно. Да и он должен быть доволен. Мы почти одновременно направились к берегу. Обессиленные выбрались на пригорок и, не глядя друг на друга, повалились на песок. Правду незачем таить: именно такие ребята нужны в горах. Дай бог тебе здоровья, Джимшер! Давненько меня никто так здорово не колотил! Отдышавшись, я привстал, поправил штаны, потрогал карманы и… — Ах, чёрт возьми, никелевая ручка от «Москвича» пропала! Я разделся и прыгнул в воду. Дважды я нырял безрезультатно, но в третий раз вроде заметил что-то на дне и подхватил, а выныривая, ткнулся к какую-то твердь. Оказывается, надо мной плавал Джимшер, а в той самой руке, которой он бил меня, блестела никелированная ручка. Тогда я глянул на свою добычу — это была цепь от велосипеда. — Ты что, опять в драку лезешь? — крикнул я, а сам думаю: «Неужели все мои труды оказались напрасными?» — Я лезу? — возмутился он. И я понял, что мы случайно столкнулись в воде. — Ты нашёл мою ручку? — На, бери! — протянул он её. — Мне она не нужна. У меня их четыре. Возьми себе. Джимшер ничего не ответил. — На тебе цепь. Я себе другую найду. Бери уж. — Ладно, возьму… Мы вышли на берег и молча сели на пригорок, потому что удовлетворение, которое мы испытывали, невозможно было выразить никакими словами. НАЧАЛО ПОХОДА Три ночи подряд я почти не спал. То вспомню, что у нас верёвок маловато, а без верёвок по скалам и ледникам не пройдёшь. То думаю, как нам тащить в такой путь кирки и заступы? Наконец я сообразил, что надо понести их без рукояток — лишний вес: там, в горах, будут леса, и мы сможем срезать новые рукоятки. Склад у нас был один — дупло дуба, стоящего на краю села. Чего там только не было: чугунный котелок и алюминиевая молочница, большие куски сахара, солёная вяленая рыба, сушёные яблоки, топор, дедовский кинжал без ножен, спички, консервные банки, хурджины и сухари в мешочках. Словом, подготовились мы основательно. И вот наступил назначенный день. Мама, как обычно, ещё до рассвета собралась на ферму — она работала там дояркой, а с тех пор, как ферму механизировали, ходит за породистыми коровами — так, говорит, трудодней побольше получается. Вообще она работяга, моя мама. Ни свет ни заря на ферму идёт, а вечером вернётся и по дому до ночи хлопочет — стирает, гладит, шьёт, стряпает. И на меня виновато поглядывает. С тех пор как она второй раз вышла замуж, я часто замечал этот её виноватый взгляд. Эх, да что говорить… Собралась, значит, мама на ферму. И вдруг видит меня — на ногах, а не в постели. Удивилась: — Ты что это так рано сегодня? — Ухожу… — отвечаю я. — Уходишь? — заволновалась мама. — Куда? — К тётушке схожу, к отцовой сестре. — И надолго? — Месяца на два. — Да ты что, Каха? Как это на два месяца? Я понял, что назвал слишком долгий срок, и поправился: — Ну, недельки на две… Не возвращаться же сразу назад. — Ладно, сынок, сходи отдохни, только не забывай, что осенью у тебя переэкзаменовка. — Ничего, ещё два с половиной месяца впереди! — Иди, сынок, с богом. — Она шагнула через перелаз, оглянулась и сказала дрогнувшим голосом: — Будь осторожен, Каха, я буду беспокоиться…