Самое лучшее в цирковых междусобойчиках – это, конечно, разговоры. Анекдоты, рассказы о старом цирке, о знаменитых артистах, смешные байки и даже легенды. Как во всяком довольно закрытом сообществе, здесь свои понятия о хорошем и плохом, о вечном и преходящем. И они несколько отличаются от общепринятых, потому что в цирке работают совершенно другие правила. В ту ночь пожилой тренер-берейтор[25] Аслан Викторович, бывший жокей, очень известный в прошлом наездник-универсал, работавший во всех знаменитых конных аттракционах Союзгосцирка, рассказал неоднозначную и невероятную историю о Дарующей Покой. Я много раз ее пересказывала, хорошо помню и сейчас: – Мой учитель был черкесом. Адыгом, если уж точно. Родом из горного аула, с трех лет сидел в седле. Лошадей понимал с одного взгляда, любил их беззаветно, разговаривать с ними умел. Не помню, чтоб он хоть раз лошадь ударил, да и кони его берегли – один перелом всего и был у него. Мыслимое ли дело для того, кто всю жизнь в седле провел? Обычно у конников травма на травме, потому что лошадь – большое и пугливое животное. Когда мы на «Мосфильме» каскадерами подрабатывали, учитель познакомил меня с Ирбеком Кантемировым[26]. Через полгода я уже под брюхом скачущей лошади у них в аттракционе пролезал, любой вольтиж[27] в намете легко выполнял. Да и вообще, после работы у Ирбека тебя в лучший конный номер с руками отрывали, как Знак качества эта запись в трудовой книжке была. Работали мы тогда в одном из стационарных южных цирков. Как сейчас помню, в последнюю субботу гастролей это случилось. На вечернем представлении в первом ряду сидело семейство с ребенком лет четырех. Наш аттракцион большой, лошадей много, нужно ковер убирать перед номером, а то хватит на десяток выступлений, и все – подковы изорвут его в клочья. Шпрех опытный в том стационаре был, ставил номер всегда во второе отделение, чтоб униформа в антракте могла манеж подготовить, ковер снять. Дите в первом ряду к концу представления утомилось, уже не знало, куда себя деть, и развлекалось тем, что достало откуда-то большущий воздушный шар и начало размахивать им – я, когда манеж проверять вышел, это сразу заметил и подумал еще, что контролеры в зале невнимательны, нельзя такое допускать при работе животных. Ладно, думаю, не буду женщин подставлять, они все пожилые уже, квартальной премии махом лишат, а это треть зарплаты все-таки. Обойдется авось, думаю. Тем более, что самые молодые лошади у нас в шорах скачут, движение шарика их не отвлечет, а опытным коням все до фени, они только наездников видят и слышат во время работы… Но не обошлось. В финале номера мой друг Мишка на приличной скорости делал очень сложный трюк: двойное сальто с поворотом со спины лошади с приходом на круп другой лошади, скачущей сзади без седла. И вот когда Мишка в воздухе докручивал второе сальто, гадский ребенок свой шарик и лопнул. Музыка, привычная лошадям, как раз в этот момент прекратилась, только легкая барабанная дробь подчеркивала сложность трюка. Практически в тишине хлопок получился громким, как выстрел, и бабахнуло прямо перед мордой молодой лошади, на которую должен был прийти Миха. Лошадь шарахнулась вбок, Мишка с высоты прыжка пришел ногами в пустоту, перевернулся в воздухе, упал навзничь и отрубился, а через секунду на него завалилась идущая третьей кобыла. Опытная была, в сторону хотела отскочить, но неудачно грохнулась ногами о барьер и упала прямо на лежащего человека. Я свою лошадь, что следующей шла, успел рывком в центр манежа послать. Самые экзальтированные зрители орут, по манежу носятся испуганные лошади, кобыла пытается встать, катается по Мишке, но не может подняться – ногу, похоже, повредила, мы стараемся поднять ее, из-за кулис бежит цирковой врач, артисты на манеж повыскакивали… Кошмар, в общем. Представление мгновенно прервали, народ с пониманием, тихо разошелся (родители и чадо из первого ряда исчезли сразу, как будто поняли, что будут к ним вопросы и всякие другие, менее хорошие, слова), вызвали бригаду скорой. Перевернули Мишу осторожно, а он белый весь, много крови под ним почему-то. И в сознание не приходит. В общем, приехавшие доктор с фельдшером переглянулись, сказали, что не повезут такого, и вызвали бригаду из горбольницы. Те примчались очень быстро, осмотрели: возможный перелом позвоночника со смещением, перелом грудины, переломы ребер, руки, открытый перелом бедра. Судя по неестественному положению таза, он тоже сломан – кобыла больше полутонны весит да еще и повалялась по Мишке, пытаясь встать. «Прогноз совсем хреновый, – матерится доктор, – позвоночнику хана и, может, не в одном месте, вот что самое страшное. На этом фоне потроха угробленные, кровотечение и все остальные травмы уже особого значения не имеют. Потому что ближайшая серьезная больница у нас в столице края, а это почти триста километров по горам». – В городской богадельне не дотянет он до утра, бедный парень, нет там оборудования такого, всех серьезных больных в край возим, – чуть не плачет пожилой доктор и пытается найти на бледной Мишкиной руке вену. Не находит и колет в плечо, в бедро – колет то, что есть в его небогатом чемоданчике. Притащили снятую с петель дверь гримерки, переложили на нее Мишку. Доктор опять укол сделал. Тут Мишка глаза открыл и прямо на меня посмотрел – я как раз под голову ему свою рубашку пристраивал. А в глазах такая мука, что у меня чуть зубы не раскрошились. Я и сейчас уверен, что он сразу все про себя и про перспективы свои понял каким-то образом. – Не хочу таким, не надо, больно… пожалуйста, – шепчет, а я ничем помочь ему не могу, только губы от бессилия кусаю. Доктора в сторону отошли, совещаются, шепотом орут друг на друга, решают все-таки везти в горбольницу. А у Мишки уже темная кровь изо рта потекла. И тут все как-то притихли. Я голову поднимаю – сквозь толпу артистов пробирается пожилая женщина. Вроде, билетером на входе работала, я ее в фойе, кажется, видел пару раз, но не уверен. Тихим голосом просит всех отойти, мы почему-то послушно расступаемся, даже старый доктор с кряхтением поднимается и отходит к коллегам, а она неожиданно легко для своих лет и седин присаживается на корточки возле Мишки. Кровь платочком у него с лица вытирает, кладет руки ему на голову и закрывает глаза. Минуту сидит неподвижно, вторую – мы стоим вокруг, тишина такая, что слышно, как за форгангом кто-то из девочек негромко плачет. Женщина говорит что-то вроде «вот так… он больше не страдает», ей помогают подняться, и она отходит в сторону. А Мишка лежит и улыбается, да так хорошо, спокойно. Доктора подошли. – Давайте, берем вместе с дверью, мужики, осторожно. Подождите! Не надо, он не дышит, пульса нет. Все. Алан Викторович закуривает, народ потрясенно молчит. Потом кто-то из молодых тихо спрашивает: – Она его убила?? Старый берейтор подбрасывает в костер еще полешков и ничего не отвечает. Рита Бакирева подставляет стакан под темную струю коньяка: – Не говори так, это неправильно и несправедливо. Она даровала мальчику покой. Мальчик не пережил бы эту ночь все равно, но терпел бы муки, которых не заслужил. Я тоже слышала о ней, о Дарующей Покой. Мой третий муж видел ее, когда в N-ском цирке воздушный гимнаст Бартеньев во время вращения выронил из зубника[28] свою жену – челюсть ему плохо сделали, не удержал. Двенадцать метров Тася пролетела и упала на кресла в зал, переломалась вся, но в сознании была, ее трогать боялись, очень кричала, бедная. Женщина с седыми волосами точно так же вышла из толпы артистов, сгрудившихся вокруг лежащей, и взяла ее за руку. Скорая долго ехала, зима была, заносы, так что доктора уже только смерть констатировали. Тасю Бартеньеву потом вскрывали, семья настояла – повреждения оказались несовместимы с жизнью. Дарующая Покой появляется только в том случае, если у артиста смертельные травмы, если нет ни единого шанса. И только чтоб облегчить ему последние часы, превратив их в минуты. И это – несомненное благо. Выпьем же за ее руки. Все пьют не чокаясь, я тоже выпиваю свой лимонад и пододвигаюсь к костру: мне кажется, что хрупкая женщина с белоснежными волосами стоит у технического входа в конюшню, там, где горит дежурный фонарь. Чудится, что она улыбается, но все равно делается как-то зябко. Впрочем, воображение у меня всегда было богатым. Только немножко странно, что и Сашка Якубов пристально вглядывается в тени у конюшни, и Давид Вахтангович смотрит в ту же сторону… Какое-то время веселая толпа цирковых задумчиво молчит, но тут одна из собачонок, окончательно обнаглев, прыгает на колени кому-то из сидящих около стола, а оттуда непосредственно на стол и вцепляется в здоровенный кус мяса размером с нее саму. Все хохочут, обстановка мгновенно разряжается – цирковые не грустят долго. Это неконструктивно. Кто знает, может, завтра Дарующая Покой придет помочь кому-то из них? Веселье продолжилось, как будто и не было мистического рассказа – у наших простое и ясное отношение ко многому, что вне цирка выглядит трагично. Риск включен в контракт, и все отлично помнят об этом. Под финал той мощной двойной гулямбы наш цирковой городок выглядел натуральной иллюстрацией к цитате «о, поле-поле, кто тебя усеял мертвыми костями?». Некоторые особо уставшие где попадали, там и забылись счастливым сном. В живописных позах. А чего? До начала работы еще целых три дня, можно расслабиться. Утром, лавируя между павшими в нелегкой борьбе с зеленым змием, я сходила к вагончику директора Барского – было немного тревожно за пожилых джентльменов, погулявших с полной отдачей. Когда мы с Фирой Моисеевной покидали празднество, обычно очень сдержанный доблестный виновник торжества, демонстрируя многогранность своих талантов, как раз собирался сорваться в огненный танец и до основ потрясти разогретый коллектив настоящей грузинской лезгинкой. А друг Барский, седой, вальяжный и хромой, отбросив трость и словно забыв об искалеченной ноге, намеревался Давиду Вахтанговичу в этом помочь. Мощный храп дуэтом, гремящий из «квартиры» директора, меня успокоил: друзья, видимо, продолжили вечеринку у Барского в вагончике, да там и полегли, сраженные эмоциями и коньяком. Все еще печальная от горького разочарования в ничтожном Толяне, наша Рита в течение всей праздничной ночи старательно и вдумчиво снимала стресс. И весьма преуспела, надо сказать. А мне случайно довелось убедиться: золото украшало Бакиреву не только извне. Оно было и внутри. В виде зубов. В то время «статусные» зубы почему-то делали из золота. Мосты, коронки – все было красиво, богато, все блестело и матово светилось. У Риты из благородного металла была построена практически вся нижняя челюсть. Вставная. Точно знаю, потому что сама держала ее в руках. Проведав спящих директора и именинника, я собралась было пойти поспать еще немножечко, но увидела странное: около ступенек своего вагончика в легком утреннем тумане изящно ползала на карачках заслуженная артистка Маргарита Бакирева. И шарила рукой под ступеньками и около. Да и в лице ее что-то изменилось. Щеки как-то трагически ввалились, что ли? Переживает все, бедная… Я наклонилась: – Что вы там делаете, Рита? Вам плохо? Принести водички? Может, компотику? Пива? – Хошошо се, шубы тателяла тока, тлять… Шубы? Какие шубы?? Лето же. Конец июля. Но с третьей попытки я поняла. Закусив губу и трясясь от напряжения, чтоб непочтительно не расхохотаться, принялась ползать рядом в траве, постепенно расширяя ареал поиска, а сзади жалобно причмокивали: – Тлять, йоптьютюмать… тлять… Вскоре я ее нашла. Драгоценная запчасть смирно лежала среди кустиков календулы в нескольких метрах от первоначального района поисков. Впрочем, Рита в том состоянии (похмелье – штука тонкая) не заметила бы и челюсть тираннозавра, не то что свою. Да чего там челюсть, она и самого тираннозавра не заметила бы. Находка была ополоснута коньяком, водворена на законное место – и воцарилась гармония. А я за розыскные способности, зоркий глаз и последующую сдержанную молчаливость была премирована Маргаритой Генриховной ценным подарком. Старинное кольцо красного золота в виде двух целующихся собачьих голов долго было моим талисманом, пока волны жизни не смыли его с моего пальца. И мне, до того дня вообще ни разу не видевшей пьяной тетки, почему-то даже в голову не пришло со всем юношеским максимализмом осудить немолодую уже и не очень здоровую женщину за невоздержанность в возлияниях. Все происходящее с Ритой ощущалось органичным и правильным. Человек имеет полное право жить свою жизнь так, как считает нужным, в аскезе или разгульно, если это не приносит никому беды. А на следующий день появился он. 14. Мой печальный великан Надо сказать, что мой наставник Ковбой и Сашка Чингачгук в манеж не выходили ни разу в течение почти полутора месяцев после того, как прибыли в коллектив. Они подрабатывали «разовыми» на страховке у других артистов, получали немножко по одной на двоих ставке ночного сторожа, Госцирк платил им денежку за вынужденный простой – хватало двум холостякам. Но основным их занятием было ожидание. Витька и Сашка ждали своего руководителя номера. Их «нижнего», на котором все и держалось, причем в прямом смысле – именно он держал перши и лестницы на своих плечах. Взахлеб рассказывали мне о нем, о его силе и доброте, «о судьбе, похожей на сказку»: аж два «Золотых клоуна» подряд – первые места в разных номинациях на международном цирковом фестивале в Монте-Карло, две победы на самой престижной цирковой тусовке мира, с номером, который он сам придумал, сам поставил, сам подготовил. Беспрецедентный в истории советского цирка случай: победил никому не известный молодой акробат, не сын, не брат и не другой какой родственник важным дядям и тетям из Союзгосцирка. Подошел по анкетным данным, кто-то из вершителей судеб в Главке слышал, что номер приличный, пристегнули к советской делегации наспех, только чтобы количество заявленных артистов совпало во всех списках, взят был вместо давно запланированного и утвержденного во всех инстанциях «золотого мальчика» из знаменитой цирковой фамилии, который весьма некстати сломал ногу. Чиновники даже не предполагали, насколько хорош номер. У парня оказался сокрушительный талант: огромный зал знаменитого Шапито Монте-Карло, избалованный работой лучших цирковых артистов мира, аплодируя, встал в финале номера – молодому дебютанту пришлось трижды выходить на бис-поклон. Вместе с залом со своих мест поднялись и члены международного жюри. Акробат взял первое место и тут же получил приглашения от нескольких престижных зарубежных цирков. Ни одного не принял – ха, попробовал бы он! Всемогущий КГБ ни на секунду не смыкал бдительных очей, никто никуда талантливого лауреата не выпустил бы, ни в какую капиталистическую, чуждую нам заграницу. А через три года артист снова (уже по персональному приглашению оргкомитета) приехал в Монако. И снова увез «Золотого клоуна». Я слушала Сашку и Витьку и замирала от восторга в предвкушении встречи. Правда, сильно робела заранее. Имел место и практический расчет: Ковбой продолжал терзать меня на репетициях, а я малодушно и страстно желала, чтоб этот таинственный руководитель номера, «супер-нижний» по имени Володя, уже приехал бы, долгожданный наш, и запряг бы наконец своих в работу. И может, тогда собственные репетиции и непосредственно выступления отвлекут Витьку-садиста от моих несчастных, только-только заживших рук и от многострадальных ног с почти выломанным как надо подъемом. В тот послепраздничный день ничто не предвещало счастья. Народ отдыхал от веселья, я работала с шариками и кольцами на песчаной полянке слева от конюшни, Витька и Саша поочередно бесконечно подтягивались и крутили «солнце»[29] на турнике, который рукастый Чингачгук сам сделал из двух обрезков дециметровой трубы и грифа старой штанги крафт-жонглера[30] Васи Клосса. Ковбой проделывал упражнения, не выпуская меня из вида, и, даже вися вниз головой, продолжал шпынять беспрестанно. «Косорукая панда» – таким было мое второе имя тем замечательным утром. Закусив удила, я пылила по полянке, пытаясь сделать «каскад» из пяти мячиков, выбросив их ровненьким кругом, и, бесконечно собирая проклятый реквизит с земли, пропустила момент появления – нет, даже, пожалуй, явления Володи Агеева. Но зато я его почуяла. Терпкий, горьковатый аромат замечательного парфюма поплыл над полянкой – из-за горы реквизитных ящиков и пирамиды пустых клеток выходил Великан. До того дня я не видела таких крупных мужчин. Не то чтобы вокруг мельтешили сплошь карлы – мне, в которой немногим больше полутора метров, любой среднерослый казался высоким, – но человек, вышедший из-за груды хлама, был загорелый, очень высокий и очень широкоплечий, с густой гривой темных, но уже с изрядной сединой волос, с тонкой для такой махины талией, в светлых брюках и в рубашке-апаш цвета топленого молока. И этот классный запах легким облачком витал вокруг него. – Лютуешь, Витенька? Жертву себе безответную нашел, да? Ребенка тиранишь? – пророкотал низкий грассирующий баритон, и человек шагнул к нам. Как позже выяснилось, шагнул он прямиком в мою жизнь, чтоб остаться в ней на пять таких коротких и таких бесконечно счастливых лет. Да, Володя Агеев в номере был нижним – тем, кто стоит внизу, на манеже, под першом или лестницей. Перш он держал на лбу, на плечах и на ступнях ног, ложась на спину в специальную подставку – подушку, тринку[31]. Кроме почти восьмиметрового перша, Володя балансировал и длиннющие лестницы, на которых работало по три человека, и малый гибкий шест с петлей, что опасно изгибался дугой под тяжестью Сашки Якубова, бешено вращавшегося вокруг перша и вокруг своей оси в зубнике – этот трюк неизменно срывал овации у зрителя. Совокупный вес лестницы и трех гимнастов, работающих на ней, доходил до двухсот килограммов. Со всем этим нужно поймать баланс, нужно постоянно подбегать под работающих наверху партнеров, нужно ежесекундно контролировать амплитуду аппарата. Володя за несколько минут номера худел на полкило стабильно. Его серебристый колет[32] промокал насквозь, до блесток и камней, а лицо еще какое-то время оставалось напряженно-багровым – я же всегда первой видела их лица, когда ребята разворачивались после комплимента, чтобы вбежать за занавес. И несколько лет назад, как я потом узнала, из его ног уже вытащили куски вен, отказавшихся работать в таких условиях. Благо, шрамов было не видно – артисты работают в особых трико, похожих на очень плотные колготки. Он был такой красивый… хоть и пожилой, конечно – незадолго до нашей встречи Агееву исполнилось целых тридцать шесть лет. Выросшая без отца, я радостно назначила Володю папой. Нет, не так – Папой. И он не возражал. И не подвел ни разу. Наконец-то появился тот, кому по-настоящему было небезразлично мое цирковое будущее. Володя как-то незаметно встал рядом, и уже через неделю я, что называется, почувствовала разницу: Ковбой, гад такой, перестал орать матерно, а только огорченно всплескивал руками при очередном моем киксе[33], а шарики, булавы и кольца не так больно стучали по мозолям на ладонях. И теперь уже Володя, а не старый клоун и дражайшая Фира Моисеевна мазал очередным пахучим снадобьем мои руки – у многих артистов в кофрах были индивидуально составленные аптечки, рецепты растирок и мазей передавались из поколения в поколение, и снадобья эти оказывались куда более действенными, чем небогатый ассортимент государственных аптек. Кстати, этой же мазью Агеев лечил и распоротый бок медвежонка Гошки в тот день, когда внезапно обезумевшая огромная бурая Машка попыталась затащить малыша к себе в клетку. Рана закрылась буквально через несколько дней. Не сводя, фигурально выражаясь, восторженного взгляда с Агеева, счастливая от искреннего внимания настоящего большого артиста, я делала успехи. Запястья выворачивались правильным образом – за несколько репетиций Агеев «поставил руку», сообразуясь с моей персональной анатомией. В стойке я как-то незаметно перестала заваливаться назад – имея за плечами пятнадцатилетний опыт артиста-универсала (это тот, кто может работать в разных цирковых жанрах), он научил, как бороться с «переключенными» локтями, которые были моим кошмаром еще с цирковой студии… Ну много еще всего сразу стало получаться у меня в трудной цирковой пахоте. И он обещал подумать, к кому из знакомых жонглеров меня можно будет ввести в номер. «Через годик попробуем», – так он сказал. Спокойный, немногословный, иронично-мудрый, очень эрудированный, с лучистыми карими глазами, умеющий заразительно хохотать, играть на саксофоне, фортепиано и гитаре, вязать на спицах смешные полосатые носочки, варить и железо, и дивный суп из чего угодно, щедрый и добрый, подвижный и мощный, как очень интеллигентный крупный лев, он стал моим лучшим другом, оставаясь им и потом, вне цирка, когда я вынуждена была уехать домой. Едва прибыв в коллектив, Агеев мгновенно стал всеобщим любимцем. Директор Барский немедленно выделил Володе в персональное пользование новый вагончик целиком, чем вызвал приступ ярости у некого известного в узких кругах артиста, который был сослан из столиц в нашу передвижку за неумеренное пристрастие к сплетням и кляузам, но все свои столичные фанаберии прихватил с собой и претендовал на отдельное жилье в цирковом городке, не довольствуясь гостиничным номером. А Олег Таймень, наш малообщительный сибиряк, буквально через неделю сам предложил Володе ежевечерний массаж. Это было так же необычно, как если бы на конюшне заговорил белый ослик Яшка: все артисты труппы записывались к Олегу сильно заранее, он никогда не брал на стол больше трех страждущих в сутки. И сеансы массажа всегда проходили исключительно в тайменевском вагончике, но для Агеева Олег сделал исключение и «работал» его прямо на полу Володиного жилища – стандартный массажный стол был коротковат великану. А еще я с изумлением отметила, что цирковые дамы теперь даже в курилке сидели исключительно с томными выражениями лиц, изящно изогнув тонкие спинки и трогательно вытянув шейки. Многие покачивали ножками, обутыми не в раздолбанные репетиционные чешки и не в удобные шлепки (не говоря уже о любимых всеми цирковыми «колодках»), а в туфельки на каблучке. Куда-то исчезли растянутые треники, старые трико и мужские рубашки, в которых так удобно жить – вместо них появились очаровательные халатики и сарафаны, состоящие из одних декольте и бретелек, умело подчеркивающие талию и все остальное. Гимнастка Ирка Романова, вполне счастливая в недавнем браке с симпатичным молодым клоуном Юрой, когда я пристала к ней с вопросами и сомнениями, объяснила мне, соплюхе и полной лохушке в женских делах, что незамужние и разведенные цирковые девушки вышли на Большую Охоту: Володя Агеев потому и задержался на два месяца, что очень тяжело разводился в Москве. Но все-таки развелся, а значит, моментально стал ценным призом, за который стоило побороться. – Я сама чуть было не поддалась инстинкту и не достала из закромов самую убойную мини-юбку – ну до чего ж годный мужик-то! Но вовремя вспомнила, что я замужем теперь, – смеялась Ирка. Вездесущая Рита Бакирева, знавшая Агеева еще выпускником училища, к которой я тоже сунулась с вопросом «а чего они все?», помолчала, поморщилась как-то брезгливо, а потом все-таки рассказала мне о жене Володи, дочери дипломата, с которой он познакомился после второго своего лауреатства: – Ну, может, и пригодится тебе в будущей жизни, детка, эта история. В качестве подтверждения мудрости пословицы про коня и трепетную лань. Причем лань – не всегда то, что выглядит ланью. Володька тогда работал только в больших стационарных цирках, никаких передвижек и в глаза не видел – звезда же. Мы с ним в одной программе на Цветном были, я прекрасно помню, как эта су… эта красотка за кулисы после представления приперлась, огромный букет темных роз приволокла и пару бутылок коньячины французского тоже не забыла прихватить. Подсела к нам в курилке, издалека разговор затеяла, цветочки девкам раздала, восхищение выразила, потом из сумки стаканы добыла, всем налила. Мы ж не знали, кто она – чего не выпить с хорошим человеком, который еще и приятные слова говорит? Потом еще несколько раз приходила, опять сидела с нашими в курилке, журналисткой представилась, материал для статьи в «Литературке» собирающей. Попросила «со знаменитым Агеевым» познакомить. Сбегали за ним, конечно. Ну, и завертелось. Красивая она девка была, холеная такая. И наглая очень. Прилипла к парню намертво, еще с полгода каталась за ним по всему Союзу, пока не дотащила как-то до ЗАГСа. А после свадьбы быстро переменилась, в цирк больше ни ногой, даже на премьеры, он один всегда на гастроли ездил, жена никогда не приезжала к нему. Володька детей всегда любил, квартиру в Москве купил кооперативную, на Полянке, огромную такую хату, чтоб места много будущим ребятишкам было, но жена морщилась от самого слова «дети» и говорила, что им надо пожить для себя. …И я представляла себе, как в далекой Москве эта дура (а она, конечно, дура, потому что какая женщина, находясь в здравом уме, захотела бы расстаться с таким чудесным Агеевым хоть на несколько дней?) сидит на какой-то там полянке (я ж не знала, что Полянка – это название улицы), потому что ездить с мужем на гастроли ей не пристало. Что делать дочери дипломата, которая понятия не имела, что картошка и редиска в полях не прямо в сетках растут, а вода в кранах не всегда бывает горячей, в искреннем, простом и пестром мире циркового конвейера? Такую фифу и матом запросто приложить могут, если выпросит. А она бы у всех выпрашивала, судя по тому, что я услышала, и прилетало бы ей регулярно. – Жена все время предлагала Володьке уехать из Союза, обещала, что папаша поспособствует всяко, возьмут в зарубежный коллектив на большие деньги – лауреат же. Он отказался. Потом тесть предложил оставить цирк совсем и перейти в Главк на кабинетную работу, начальником стать – Вовка и его послал по обидному адресу. Так и жили: он на гастролях двенадцать месяцев в году, она в Москве. Женушка по ресторанам расхаживала, а Володька работал без отпусков первые годы и ей две трети зарплаты отсылал ежемесячно, чтоб в «Арагви» да «Метрополе» ужинать каждый день могла. Потом вот уже и тридцатничек замаячил у дамы на горизонте, да и папа ее внуков пожелал – родила она дочечку, я на крестинах была. Счастливый папаша Агеев летал отовсюду в Москву на сутки-двое, чтоб видеть воочию, как растет Анечка, а мы все ей вещички из заграниц таскали… Только однажды овца эта, мамаша, мать бы ее так-разэтак, заботливая и любящая, вернулась ночью с очередной вечеринки крепко поддатая и сильно не в духе, придралась к чему-то и выгнала вон няньку девочки. Потом прилегла с устатку в будуаре своем да и уснула, а трехлетняя малышка утром выбралась из кроватки и вышла на открытый балкон гостиной. Там ящики лежали какие-то, девочка вскарабкалась на них… В общем, упал ребенок с четвертого этажа «сталинки». Слава Единому, в клумбу угодила, кусты и ветки спружинили. Жива осталась, только спинку повредила, ножки с тех пор не ходят. Мамаша, дрянь такая, продолжала дрыхнуть, и глаза продрала только от грохота, когда малышку в больницу увезли, а соседи и менты входную дверь железную начали выносить, потому что решили: с матерью что-то страшное случилось, раз не углядела. Володька примчался в Москву на следующий день – ребенок в реанимации в Филатовской, а супружница, тля, срочно в клинику неврозов залегла, в Кащенку, в закрытое отделение, под охрану. Нервный срыв якобы и глубокая депрессия. Только вранье это все. Боялась, гадина, с мужем встретиться, в глаза ему посмотреть и на вопросы неприятные ответить, в дурку спряталась. Так мне рассказывали, детка, непосредственные свидетели. Рита закуривает следующую и делает глоточек из заветной фляжечки: – После несчастья с малышкой Володька с этой тварью и не виделся больше ни разу. Общались только через секретаршу тестя-дипломата. Еще почти четыре года Агеев добивался официального опекунства над дочкой, мать-то, кукушка, очень быстро куда-то за кордон укатила нервы лечить, бросила дочку. А зачем ей ребенок-инвалид? Малышка жила у Володиной матери, но Агеев никак не мог документы оформить, не давала разрешения бывшая и все грозилась из страны малышку увезти. Вот сейчас только добился. И развода, и полного опекунства над дочкой-инвалидом. Правда, новенькую «Волгу» свою и квартиру ту проклятую отдал дряни в качестве отступного, да и хрен бы с ними, этот «счастливый брак» вспоминать – и то мерзко. И опять я плакала, уткнувшись в плечо Фиры Моисеевны, представляя себе моего несчастного доброго Великана рядом с маленькой девочкой, которая не может ходить. А он нашел меня, сел рядом, вздохнул, погладил по голове: – Ничего, детка, все хорошо же. Мы всех победим. Ты верь мне. – Ты ему верь, девочка. Эти победят, – кивнула Фира Моисеевна. В общем, после своей семейной истории Агеев получил мощную прививку от желания сочетаться с кем-нибудь брачными узами, а наши красавицы категорически обломались с матримониальными намерениями: он был галантен, шутил, рассказывал анекдоты, охотно помогал с реквизитом, произносил тосты «за прекрасных дам» и держал всем желающим красоткам лонжу на репетициях, мог легко чмокнуть в игриво подставленную душистую щечку, но ночевал всегда в своем вагончике и исключительно один. Я за ним следила, поэтому абсолютно точно знаю. И мне не стыдно совершенно, потому что о папе надо заботиться и оберегать его всячески. Простые нравы цирка вполне допускали открытые предложения вроде «я привлекательна, вы чертовски привлекательны, пошли на сеновал, чего зря время терять?», и я уверена, что не одна дама прямо так и обозначила свои намерения. Обломались все. Но Володя ухитрялся обосновывать отказы соискательницам таким образом, что не было ни оскорбленных и пытающихся отомстить отвергнутых, ни оголтелых и не видящих краев претенденток. Вскоре наши неглупые дамы поняли тщетность попыток, с облегчением влезли опять в треники и в удобные шлепки – все вернулось на круги своя. На дружественные своя круги. А еще после того рассказа Риты я старалась всегда быть рядом, когда Володя начинал пить. Примерно раз в месяц мы с Фирой Моисеевной становились Агееву нянькой и сиделкой. Первый стакан водки он выпивал в обед. А когда смеркалось, я тащила к месту, где на тот момент величественно возлежало тело поверженного льва, трехлитровую банку томатного сока, молотый перец, сырые яйца, специи и какие-то специальные душистые травы из запасов массажиста Тайменя, смешивала в определенных пропорциях ингредиенты и отпаивала моего друга-отца, проигравшего очередной раунд сражения со своими демонами. Потом Фира Моисеевна приносила крепчайший горячий бульон и аспирин с активированным углем (по таблетке угля на каждые десять килограммов веса реанимируемого тела) – завтра вечером работать, и надо быть в форме. Этот «коктейль имени Агеева» выводил человека (любого, проверено) из пьяного забытья за пару часов. А при повторном приеме наутро не оставлял даже следа от самого страшного похмелья. В Володином случае это было похмелье после примерно двух литров водки, выпитых за шесть – восемь часов.