И мы впятером, как по команде, развернулись и пошли обратно, к месту пикника. Правда, у меня еще долго мелко-мелко подрагивали коленки, а Витька снял и нес в руках свою рубаху, ставшую за те минуты абсолютно мокрой на спине и груди. Уже двадцатипятилетней, во время третьего (и последнего) своего возвращения в цирк, мне довелось встретить еще одного человека, который не представлял работы, да и самой жизни без риска, без вызова судьбе, без адреналина. Я потом бывала знакома с женщинами того же типа, что Надя Капустина, но сначала она меня удивляла. Немногословная, очень широкоплечая, довольно короткие русые волосы со стрижкой-каре, люто смолящая исключительно молдавский «Флуэраш» в алой пачке, любой одежде предпочитающая брюки, берущаяся за любую подработку на разовых выходах и даже на уборке зала, Надя, которой было от силы тридцать, казалась мне угрюмой, странноватой и пожилой. Вдобавок я заметила, что она пользуется гримом вне манежа, и опять удивилась – неужели Капустина гораздо старше на самом деле и замазывает возрастные изменения на лице? Вроде нет, тело и походку же нельзя замаскировать, а Надя работала в открытом костюме с короткой, очень короткой юбочкой и было видно, что она еще молода. Обычно цирковые женщины, вынужденные всю жизнь ежедневно накладывать на лица толстый слой замазки-румян, клеить метровые искусственные ресницы и рисовать алые вампирские рты (иначе в особом, смешанном из множества боковых цветных софитов, свете манежа лица видно не будет), гримировались вне манежа неохотно и только в исключительных случаях. Для похода в ресторан, например. А понятия «макияж» не существовало вообще – грим, и все дела. В принципе, так оно и есть – грим же, хоть и макияж, конечно. Так вот, Надя щедро накладывала грим натурального оттенка прямо с утра. Не то чтоб я ее разглядывала, но однажды мы столкнулись утром в цирковой столовой, и я отлично разглядела при ярком солнце толстый слой тона на ее лице. Мне даже показалось, что кое-где на скулах грим слегка треснул. Не показалось, но это были не трещины. Надежда назначила себе аскезу в три часа ежедневных репетиций и строго придерживалась ее. Номер не требовал такой яростной подготовки – Надя была лауреатом всесоюзных конкурсов и даже двух международных, что в ее жанре довольно трудно из-за высокой конкуренции. Гимнастов и гимнасток на трапеции в Союзгосцирке было как навоза за баней. Но мало у кого в арсенале имелись трюки такой сложности. Надя работала штейн-трапе, ее аппаратом была качающаяся трапеция, специально утяжеленная, чтоб можно было делать трюки, демонстрирующие мастерство в искусстве сохранения равновесия. Номер проходил на высоте минимум в двенадцать метров – ниже трапеции просто не опускаются. Поперечная штанга, на которой, собственно, и происходит действо, полая внутри (потому что в ней должен проходить трос лонжи), и вся эта конструкция раскачивалась под куполом со все увеличивающейся амплитудой. В процессе кача артистка поражала зрительный зал трюками: стойками на руках, копфштейнами, висом на одних пятках – вот это мне и до сих пор представить не удается. Какими должны быть ахилловы сухожилия – раз, и как она удерживалась на скользкой хромированной палке – два? Работала Капустина, разумеется, босиком, даже без чешек. А еще без страховки – некоторые трюки делали фиксацию невозможной. «Корючкой» Нади были неполные штрабаты (без трюковой веревки и обрыва до самого манежа). Когда трапеция достигала апогея, гимнастка просто падала спиной вперед с аппарата под дружное «а-а-а-а!» зрительного зала, в последнюю секунду цепляясь носками за углы трапеции – и так несколько раз за четырехминутный номер. Она прямо нанизывала трюки один на другой с каким-то яростным азартом. Номер Капустиной проходил на ура. Всегда. Очень уж он был эффектный. И опасный. А потом наступил этот день. В той программе работал со своей женой Андрей Угольников (помните историю про Нарцисса и черного жеребца Мальчика?), и я иногда приходила в цирк днем к тому времени, когда заканчивалась их репетиция. Мы вместе шли попить кофе или просто прогуляться-поболтать, бесконечно вспоминали события восьмилетней давности, своих друзей, живых и уже ушедших, то золотое лето, Игорешку Угольникова (женился на иностранке и стал иностранцем – по любви, между прочим, не по расчету), Барского и остальных – а там уже и время вечернего представления подходило. Мои друзья пошли принять душ и переодеться после репетиции, а я решила подождать их в курилке. В стационарном цирке это довольно большое помещение за форгангом, вмещает кучу народа. Но сейчас там сидела только Надя. Выглядела она, мягко говоря, не очень. Зябко поеживалась, растирала щиколотки и запястья, куталась в толстый махровый халат, лицо ее казалось прямо зеленоватым, наложенный грим не очень помогал. – Надь, ты хорошо себя чувствуешь? Может, не надо работать сегодня? Сходила бы ты к шпреху, пусть снимет с вечернего представления. Опасно лезть на аппарат в таком состоянии. Капустина вымученно улыбнулась: – Ерунда. Ну, кости ломит, мышцы подтягивает немножко – так это я вчера холодного кваса нахлебалась, простудилась, ничего страшного. Сейчас в гримерке таблетками закинусь, полежу часок-другой и нормально отработаю. Какая тут опасность, давно все до автоматизма доведено. А вот кайф – кайф нереальный, да. Это как по краешку крыши ходить на шпильках, понимаешь? И на репетициях клево, а уж когда зал вопит от страха, то и вообще полный улет. Через три часа Надя упала. Сорвалась на одном из штрабатов. В каче, когда трапеция только пошла назад по широкой дуге, она выполнила традиционный обрыв и… полетела в ряды. Мгновенно внизу образовалась пустота – зрителей как ветром сдуло, и кресла зала ощерились навстречу гимнастке. Потом артисты говорили, что, скорее всего, она падала уже без сознания, и что именно полная расслабленность тела, возможно, спасла ей жизнь – Надя не погибла, а только покалечилась. Конечно, было расследование, вместе с милицией работала комиссия из Главка Союзгосцирка, которая и выяснила одно интересное обстоятельство: у Надежды Капустиной было редчайшее генетическое заболевание, нарушающее работу височной доли мозга. Называется болезнь Урбаха-Вите. Люди с этой редкой аномалией практически не испытывают страха. А еще поражается кожа, на ней появляются плохо заживающие раны, которые оставляют обширные рубцы. Их Надя и маскировала толстым слоем грима. Как она дожила при таких вводных до своего возраста, как успешно выступала и получала звания в профессиональном спорте до того, как пришла в цирк, осталось загадкой. Наверное, и в зале Надежда была такой же одержимой, так же рвала жилы и не щадила себя, идя к цели. Но, как говаривал мой папаша-поляк, цо занадто, то не здраво.[52] В общем, когда мы вернулись на место пикника, с Якубовым никто не разговаривал. Даже Маша. Мы общались между собой и дружно делали вид, что Сашки тут вообще нет. Он растерянно послонялся по поляне, поиграл с Вели, принес ему свежей воды из речки, утомился молчать и решил мириться с нами. Начал с ходу как надо: – Да чего вы все? Подумаешь, так себе трючок, ерунда, чего такого случилось-то? Рита аж вином поперхнулась, Ковбой сжал кулаки, а Костя, достававший из углей картошку, выпрямился: – Саш, ты действительно не понимаешь? Твоя жизнь – только твое дело. Если наплевать на родных, то можешь распоряжаться ею, как тебе вздумается, и таки погибнуть наиболее шикарным способом, в конце концов. Но ты со своим антиинстинктом самосохранения и тягой к риску у каждого из нас отнял сегодня мириады нервных клеток. Чего ты ждал, когда лез на перила? Восхищения и радости? Не получилось. Ты нас напугал и обидел, ты устроил каждому из нас отличный дистресс. Это типичное псевдогеройство, глупое и жестокое. Для тебя «трючок», а для Риты чуть ли не сердечный приступ, для Маши – истерика, для Витьки – пережитое за то время, что ты красовался на перилах, концентрированное горе от твоей, идиот, гибели, даже у девочки, – посмотри, – до сих пор нервный тик. Спасибо, мы насладились и оценили. Сполна. Тут я с ужасом осознала, что левое веко у меня непроизвольно сокращается и мелко-мелко дрожит. Закрыла глаз рукой, но это не помогло. И так мне себя жалко стало… Это ж теперь навсегда, как я работать с дергающимся глазом буду? Неужели придется попрощаться с цирком, с Костей, с Агеевым, со всеми? Слезы сами потекли, и Якубов бросился меня утешать и извиняться. Потом он извинялся перед каждым отдельно, потом Маша его поцеловала, потом все выпили вина, и мне тоже дали полстакана, условившись, что Барскому и Давиду Вахтанговичу никто не скажет ни слова. Повод был весомый – дурацкий адреналинщик Якубов сидел на траве и улыбался, а не лежал на камнях, сорвавшись в тридцатиметровую пропасть. Остальное время Якубов был паинькой, и мой глаз перестал дергаться уже к вечеру, но в минуты особого нервного напряжения этот странный тик напоминает о себе. До сих пор. Больше мы в тот день никуда не поехали. Побродили по лесу, набрали каштанов и экзотических орехов пекан, искупались в ледяной речке и вернулись домой – Вели подъел все, что я взяла с собой, и явно хотел ужинать. А детский режим следовало соблюдать. 30. Светик, Марик и настоящий жрец В нашем коллективе у меня образовалось довольно много добрых приятелей – девочкой я была контактной, открытой, легкой и неглупой, людей принимала априори как друзей, не ожидая от них никакого подвоха. Они отвечали мне неизменно хорошим отношением, хоть большинство взрослых, много повидавших, закаленных непростой и очень специфической цирковой жизнью артистов, всерьез меня, конечно же, не воспринимало. Помогали, улыбались, принимали мои небольшие услуги в ответ на свою помощь и совет, но видели во мне маленькую домашнюю девочку (кем я, собственно, и была, конечно), а не пусть юную, но артистку цирка. Я не страдала от этого. Моя цирковая семья, мой Ближний Круг из нескольких людей, наполнявших мое существование любовью, заботой и теплом, заменяла мне весь остальной мир. Обо мне думали, и мне было о ком думать – что еще нужно для счастья? У меня была бабушка – моя Фира Моисеевна, аж два пожилых вальяжных дядьки – Юрий Евгеньевич и Давид Вахтангович, папа – Володя Агеев, тетя – Рита Бакирева и два раздолбая, претендующих на роль старших братьев – Витька Ковбой и Якубов-Чингачгук. А чтоб я поняла, что уже есть и единственная на долгие годы любовь, должна была появиться она, Света Дулицкая. До нее мне не с кем было проговорить то, что уже произошло. Мои близкие были или слишком взрослые, или несерьезные. А сказать Володе о том, что каждую, буквально каждую секунду я думаю о Троепольском, было почему-то совершенно невозможно. Как и везде, в цирковом мире все решают дружеские отношения (про роль денег я узнала гораздо позже, в этом мне повезло), и Свету в конце сезона прислали к нам в передвижку только потому, что тут было море и отменный воздух, а у нее часто болел маленький сынишка. Звонок-другой – и Дулицкая уже знакомится с коллективом, приехав на замену девочке из кордебалета, собравшейся замуж и убывшей в свой город. Потому что пару месяцев провести у моря – настоящий подарок, желающих было много. До передвижки № 13 Светка ездила с коллективом знаменитого жонглера, народного артиста СССР Анатолия Марчевского. Работала в кордебалете, немножечко шила (хуже, чем моя сестра Динка, но очень здорово), воспитывала пятилетнего Стаса и не любила вспоминать о Стасовом отце. Была она очень хороша: полные губы чудесного рисунка, атласная кожа, огромные миндалевидные глаза цвета крепкого чая с медом, масса светлых волос, очень женственная фигура с тонкой талией, стройные ноги. «Канафета, а не девка, мне б годков сорок долой – так бы и съел ее», – смеялся коверный дядя Коля. Прибавьте к этому легкий характер, сокрушительное чувство юмора, двух московских профессоров-родителей в анамнезе, низкий голос, приличную эрудицию, умение печь сказочные кулебяки с курниками и полное отсутствие матримониальных интересов – и вы получите мечту любого холостяка и прекрасную подружку для всех женщин. Холостяка того времени – сейчас иные ценности, как мне кажется. Светик легко дружила с цирковыми мужчинами, умело не замечала обильного слюноотделения у горячих кавказских друзей нашего коллектива и отвечала необидными шутками на частые «эээ, красавица, а твоей маме зять не нужен?». Меня она как-то сразу выделила, мы быстро стали подругами, несмотря на восьмилетнюю разницу в возрасте – наконец-то появился человек, с которым я могла говорить на всякие настоящие женские темы, и это было прекрасно. Наверное, только мы с Костей во всем коллективе и знали, кто был отцом кудрявого ангелочка Стаса. Одного слова этого человека было бы достаточно, чтоб Светку прямо завтра назначили хоть директором цирка на Цветном бульваре – он регулярно торчал в телевизоре, потому что был заместителем председателя одного из самых влиятельных ведомств страны. И мальчик был до изумления похож на отца – даже странно, что никто этого не замечал. Костя сходство заметил сразу и прямо спросил у Светки как-то после очередной понедельничной вечеринки. К тому моменту Светик уже изрядно откушала водочки (пила только водку), Стас мирно спал в вагончике под присмотром Фиры Моисеевны и Вели, в которого малыш просто влюбился и всюду зачарованно топал за щенком, стеснительно пытаясь дотронуться до спинки или головы. Народ весь разошелся спать, живущие вне цирка уехали в гостиницу, мы были во дворе только втроем. Светка помолчала, глубоко затянулась и сказала: – Да, Костя, это он. Мне было всего девятнадцать лет, а он дружил с моим отцом и часто бывал у нас в доме и на даче… Страшный человек, я потом многое узнала о нем. О рождении Стаса я ему не сказала, он и сейчас думает, что тогда я сделала аборт. Вернее, уже заливку делать нужно было, почти пять месяцев срок, а я и не подозревала, что внутри у меня Стас, месячные шли, как обычно, просто меньше дней длились, я к врачу пошла, когда Стас толкнулся в первый раз. Испугалась очень, когда изнутри меня постучали, помню. Позвонила любимому, обрадовать хотела, а на следующий день в институт за мной приехал его водитель с тремя тысячами рублей и направлением в клинику (для справки: напоминаю, что новый «жигуленок» стоил пять тысяч). Привез меня на Севастопольскую, сдал в абортарий. Ночью соседка по палате рассказала, что такое эта заливка. Она как раз приходила в себя после такой же процедуры. В общем, утром я сбежала через окно. Хорошо, что паспорт и кошелек в палате остались, остальное все забрали ведь. В одном халате и в рубашке, в тапках больничных, даже без трусов, приехала на такси домой, побросала вещички в чемодан и через два часа села на поезд в Крым. В Ялте стоит дом моей покойной бабули, о нем почти все забыли, семья наша – убежденные москвичи. Родители, как обычно, были в длительной командировке где-то в Африке, кажется, я им через месяц телеграмму дала, когда уже на работу официанткой устроилась, придумала для них причину отъезда. Родила Стаса – тут денежки папаши его и пригодились. Потом мама прилетела, плакала, идеалистка моя, порывалась в ЦК писать, жаловаться на совратителя, но я запретила. А еще через год в Симферопольский цирк приехал коллектив Толика Марчевского. Они набирали девушек в кордебалет, и я поехала на просмотр за компанию с подружкой. Меня взяли, ее – нет. Стасик подрос, теперь со мной гастролирует. А сейчас мы все договоримся, что не было этого разговора, да, ребята? Не было, да. Больше никогда мы не возвращались к теме Стасова отца, но я испытала какое-то темное удовлетворение, когда спустя несколько лет узнала о его смерти «после тяжелой продолжительной болезни». Ему на тот момент не было и шестидесяти. Доброжелательная, веселая и красивая, Светик жила себе свободно и легко, моментально вписавшись в наш коллектив вообще и в мой Ближний Круг в частности. Мы гуляли с ней по набережной и пляжам, оставив Стаса с Ритой или Фирой Моисеевной и захватив с собой Вели, обожавшего такие прогулки, разговаривали обо всем на свете: я рассказывала о маме, о Женьке, тоскующем в моем городе (и о том, как мне это почти уже безразлично), об Агееве и Давиде Вахтанговиче, о прыжках с парашютом и о том, как попала в цирк, Света – о четырех годах цирковой жизни, о знаменитых коллективах и артистах, о легких, ни к чему не обязывающих своих романах и о Стасе, конечно. А еще мы говорили о Косте. И чем больше мы говорили, тем отчетливее я понимала масштабы бедствия. А когда какая-то подружка, работающая в Главке, узнала по просьбе Дулицкой о том, как именно овдовел Троепольский, головушка моя совсем пропала: его жена, корреспондент одной из столичных газет, погибла в Афганистане во время атаки на русский караван. Она погибла, а он выбрался живым, прослужив уже после ее гибели три года в каких-то войсках, о которых ничего и нигде нельзя было узнать. К адскому коктейлю моих чувств добавился еще и сияющий ореол героизма вокруг Кости, и муки совести – о Женьке я совершенно не вспоминала, смутно ощущая, что он допустил серьезную ошибку, когда испортил отношения с Давидом Вахтанговичем и, глупо фыркнув, покинул передвижку № 13 навсегда. И что я тоже допустила ошибку, думая о нашем совместном с ним будущем. Мне не хотелось ни бегать на почту, чтоб позвонить ему, ни вести длинные разговоры в письмах – то, о чем он рассказывал, когда я все-таки звонила, было малозначащим и тусклым, а слова о том, как он скучает, вызывали неловкость. И только. Нам со Светиком было отлично вместе, но у Невидимых Регулировщиков, как мы знаем, свои планы. Неожиданно в номер воздушных гимнастов Годовых приехал артист, почти полгода восстанавливавшийся после тяжелого перелома ноги. Вернулся к работе. Это, кстати, был дивный номер, полный риска и изящества: пять атлетов и хрупкая девушка, летающие под куполом цирка вопреки всем законам физики, очень украшали программу. Марк был ловитором – он ловил своих партнеров, не давая им улететь вниз, в страховочную сетку. Марк Павловский, человек удивительной, какой-то опасной грации (мне нравилось окликать его: когда Марк оборачивался на зов, чудился тихий шелест клинка, выходящего из ножен), шатен со смеющимися зелеными глазами. А еще он был тезкой погибшего сына нашего шпрехшталмейстера. Может, поэтому Давид Вахтангович, мой дорогой учитель, проникся к Марику отеческими чувствами и все время приглашал его пить с нами чай и есть Светкины пироги и кулебяки? Ну и доприглашался, конечно. Если двое краше всех в округе, как же им не думать друг о друге? Наши со Светиком совместные прогулки сошли на нет – теперь ей было с кем гулять ночами. Через месяц Марк сделал предложение. Светка, успевшая отчаянно втрескаться, сразу согласилась. Они были дивной парой. Циничные цирковые, вообще не склонные к сантиментам, начинали улыбаться, если в курилку, держась за руки, приходили эти двое, – аура любви покрывала три метра пространства вокруг них. Мы радовались, да. И потихоньку начали готовиться к свадьбе в конце октября, потому что заявление в Сухумский ЗАГС было уже подано, а цирковых по закону обязаны расписать даже через две недели, не надо ждать три месяца. И было ли место, которое подходило бы для свадьбы лучше, чем солнечный Сухум и наше шапито, стоявшее на большой поляне в трехстах метрах от берега моря? Тут весьма кстати случился внезапный срочный ремонт купола, подаривший труппе целых три дня без представлений. Марк улетел к родителям в Ленинград, чтоб пригласить их на свадьбу, Светины профессора опять были в заграничной командировке, но оттуда горячо поддержали дочь и попросили прилететь в Москву и забрать в банке их свадебный подарок. Света со Стасом тоже улетели на пару дней, а мы принялись составлять план закупок и писать сценарий самого мероприятия. Настроение у всех было праздничным, хотя до события оставалось еще много времени… Светка вернулась раньше на сутки. Мы с Вели уже улеглись спать, когда дверь вагончика распахнулась и влетела Светка. Рухнула на кофр, потянула с шеи шарф и глянула на меня опрокинутыми внутрь глазами, ставшими почему-то черными: – Лор… Я сегодня утром видела в Москве Марка. Он целовал красивую, глубоко беременную брюнетку в сквере на Пушке, Лор. Ей рожать не сегодня-завтра. Как, Лор? Что это? И на нем была рубашка, которую я у Наташки Биляуэр купила, французская-яяяаа, – Светка на негнущихся ногах пошла к холодильнику, достала бутылку (Агеев хранил свои запасы у меня) и прямо из горла выпила половину. Водку, как воду – я раньше думала, что это всего лишь образное выражение. Оказывается, нет. Буквальное. – Погоди, ты не могла обознаться? Он же у родителей? И где Стас? – попробовала разрядить атмосферу Фира Моисеевна, которая пришла моментально, потому что жила во второй половине вагончика и отлично слышала, как Дулицкая ввалилась в комнату. Я молчала – новости меня оглушили. – Хрен там. Я дождалась за деревом, пока они не пошли к дому, рядом совсем живут, до подъезда за ними дошла. Волосы, рост, фигура, лицо – его. Кольцо обручальное на пальце. И рубашка, понимаете? Рубашка! Он в ней улетел. Метров двадцать было между нами, я же не слепая! Стас у Риты, спит. – Почему не подошла? – Там же ребенок, Фира Моисеевна! У него будет ребенок. Свой собственный. И та женщина ни в чем не виновата, это я, я идиотка, а ее Павловский любит, за версту видно! – Светка не плачет, и это очень плохо. Она пролежала, отвернувшись к стене, почти сутки. Не говорила, не вставала. Мы ходили на цыпочках, абсолютно пришибленные. Стаса нянчили все по очереди, развлекали и отвлекали, и он не чувствовал, что с мамой что-то не так. Светкино горе можно было черпать ведрами – оно ощущалось в воздухе, оно висело лиловым облаком, оно было беззвучным, и оно окружало нас со всех сторон. Партнеры Марка по номеру недоумевали, никто не слышал ни о какой беременной жене или подруге, никто не видел у него на пальце обручалки, но порешили не звонить в Ленинград, а дождаться его приезда. Через сутки Светка встала: – Он, скорее всего, не вернется, найдет причину (Годовы как раз собирались после окончания сезона в отпуск, и Марк со Светкой планировали провести его в Ялте, в том самом старом доме, вместе со всеми родителями и Стасом). Что ж, буду учиться жить заново. Зато кое-что к свадьбе вы уже закупили, да? Отлично. Устроим поминки… то есть пирушку. Она поймала внимательный взгляд Кости (он, кстати, ни слова не сказал в осуждение Марка, только заметил, что доверять глазам можно не всегда, бывают разные случаи, иногда нужно еще и выслушать человека), сразу вскинулась: – Кость, даже не думай, все нормально будет – у меня ребенок, не распоряжаюсь я своей жизнью. Хотя сдохнуть прямо щас хочется мучительно, конечно. – Ну, ты себе не принадлежишь, да. И я бы взял все-таки паузу, Свет. Хоть самую короткую. Ребенка не пугай. Постарайся выдохнуть. И давайте к морю сходим прямо сейчас? Пошли. Светка, еле переставляя ноги, – вы видели, как ходят смертельно больные люди? Она шла точно так же, – потащилась к их с Марком любимой скамейке, что скромно пряталась под кустами олеандров, рухнула на нее и судорожно принялась искать по карманам сигареты. Костя сел рядом с ней и обнял за плечи, а я, не зная, куда себя деть, пошла к парапету. Море всегда меня успокаивало и умиротворяло, я хотела посмотреть на волны. На душе было гнусно. У ступенек, ведущих на пляж, стоял и глядел на воду пожилой мужчина в кителе без знаков различий и каракулевой серой папахе. Он опирался на посох, очень красивый резной посох из какого-то красноватого дерева, и вдруг уронил его, когда я проходила мимо. Конечно, я тут же подняла посох и протянула мужчине (ох, какие там змеи вились вокруг самой трости, змеи среди цветов), а он, поблагодарив на прекрасном русском языке, сказал вдруг: – У той молодой женщины горе? Я его чувствую, большое горе, да. Вера в сердце всегда тяжело умирает. Пойди, дочка, и скажи ей, что некоторые вещи оказываются совсем не тем, чем выглядят. Ее горе – всего лишь недоразумение. А на самом деле то, что произошло с ней, находку, радость неожиданную подарит. Когда все закончится, поезжайте на гору Дыдрыпш около Гудауты, там есть святилище. Привезите мяса, фруктов и цветов. Это нужно. Так и передай вашим мужчинам, дочка. Пока я переваривала услышанное, человек повернулся и пошел вдоль набережной, свернул в ближайшую аллею и исчез. Постояв истуканом у парапета и пытаясь сообразить, что имел в виду этот величественный старик, когда говорил о святилище, но так и не придумав ничего, я дословно передала Косте и Светику его слова о горе, которое окажется всего лишь недоразумением. Ожидая как минимум недоверия, очень удивилась: Костя слушал крайне внимательно, а Светка перестала плакать (жуткое было зрелище: совершенно спокойное лицо и непрерывные слезы, стекающие по щекам двумя серебрившимися в вечернем свете дорожками), закурила следующую и вдруг вскинулась: – Вы ничего не слышите? Кто-то зовет меня… зовет по имени, точно!