Уборщицы вынесли из-под того дерева кучу пустых бутылок, убрали ящики, вымели объедки и шелуху. На это место директор Барский велел подогнать одну из наших фур, она отлично перекрыла обзор. И той же ночью нас попытались поджечь. Купол шапито того времени, несмотря на пропитку, занявшись, сгорел бы за пятнадцать минут без остатка. Внутри купола – амфитеатр из деревянных скамеек (сейчас все больше пластиковые секции кресел, но тридцать лет назад было дерево), много электрических приборов, сено на конюшне и тяжелые бархатные занавесы, пластиковый реквизит, там есть чему гореть. Мы сидели в курилке, цирк уже засыпал, когда на заднем дворе страшно закричала Рита Бакирева. Мучаясь бессонницей, она заваривала себе травяные сборы и, к счастью для всех нас, пошла набрать воды из крана во дворе. Первая бутылка разбилась прямо у ее ног: – Пожар! Сюда! – я и не знала, что человеческое горло может издавать звуки такой силы, но нас прямо подбросило, и мы ломанулись наружу. Бутылки с чем-то горючим летели из темноты за забором, полыхая и расплескивая огонь при ударе о землю. Этих тонких водочных бутылок было много, они падали везде. Так сильно я еще никогда в жизни не пугалась, ноги на какое-то время буквально приросли к земле – горел мой дом. Горели крыши вагончиков, горели ящики с реквизитом, вспыхнула небольшая копна сена, которую не успели занести в конюшню, но до купола огонь не добрался. Пахло бензином и, кажется, гудроном, дым жрал глаза, но полуодетые артисты тушили пламя так слаженно, будто все были опытными пожарными, – бочки с песком недаром стояли по периметру двора, да и старые брезентовые полотнища, которые хозяйственный шапитмейстер держал на всякий случай, очень пригодились. Одна бутылка разбилась о стену вагончика рядом с моей головой – я мгновенно получила от кого-то в лицо струю пены из огнетушителя и выбыла из строя, надо было срочно умыться. А когда вернулась, все уже потушили, цирковые сидели кто на чем, уставшие, грязные, как черти, но улыбающиеся – никто не пострадал. Правда, лысое пятно от ожога у меня на голове зарастало долго, зато я научилась делать интересные маскирующие прически. Конечно, никого не поймали, хотя наши и выскочили за территорию, – твари смылись, как только поняли, что людей полон двор и пожара не будет. Гнаться за их мопедами по незнакомым улицам было глупо. Остаток ночи артисты дежурили по очереди, а утром директор Барский отправился в милицию. Из горотдела его привез на милицейском «уазике» толстомордый пузатый майор, походил по территории, поковырял пальцем-сарделькой копоть, которая была повсюду, и сказал примерно следующее: «Та дэ ж мы йых шукаты будемо? И вы шо, бачилы когось? Кого конкретно нам шукаты?» Отдуваясь, влез в машину и уехал, зыркнув на стоящих вокруг цирковых так, что Фира Моисеевна тихо сказала Барскому: – Юра, надо сворачивать гастроли. Нас здесь почему-то ненавидят. Что-то еще случится, Юра. Юрий Евгеньевич, который выпил за предыдущую ночь почти весь запас корвалола и которому все равно пришлось вызывать скорую, чтоб купировать приступ, чуть отдышавшись, позвонил в Главк и о чем-то долго беседовал с начальством, плотно притворив дверь своего «кабинета». Вышел к нам, помолчал немного и сказал: – Сворачиваемся, друзья мои. Деньги за билеты придется вернуть, в зарплате все немножко сейчас потеряют, план не выполним, о премии забываем. Скоро будет понятно, куда едем дальше, в Главке срочно перекраивают графики и решают, что с нами делать. Сейчас отмываем хозяйство от копоти, отдыхаем и начинаем сборы. Кассирам принести мне билетные книги – на завтра заказываем инкассаторов. За несколько часов мы отмыли вагончики, пострадавшие секции забора и реквизитные ящики, радуясь, что почти все ящики оцинкованные, а крыши вагончиков покрыты железом, на котором всего лишь обгорела краска. Засыпать черные проплешины на зеленой травке двора не стали. В девятнадцать часов, без минутной задержки, начали и очень собранно отработали вечернее представление, по окончании которого все артисты труппы в гриме и костюмах вышли в манеж, чего обычно у нас не делали. Перед тем как попрощаться со зрителем, Давид Вахтангович попросил внимания зала и объявил, что общее собрание коллектива цирка постановило прервать гастроли и покинуть город: – Сегодня ночью нас хотели сжечь, уважаемая публика. Завтрашнего представления не будет, по радио и местному телевидению объявят о трехдневном сроке возврата денег за проданные билеты. Мы не испуганы, мы оскорблены. Артистам – с окончанием! Живущим здесь – счастливо оставаться. Удивительно, но зрители очень быстро и молча покинули зал, ушли, как вода в песок. А в последующие три дня за деньгами явилась только часть купивших билеты, хотя по радио и местному телеканалу объявляли о возврате регулярно. И конечно, наши мужчины дежурили группами по пять человек все эти ночи, сменяя друг друга, потому что ни одной милицейской машины поблизости замечено не было. Их милиция нас не хотела беречь, видимо. Не знаю, насколько это соответствует действительности, но мне говорили, что в течение пяти лет в том городе не было ни одного цирка-шапито – директора передвижек просто отказывались туда ехать. 19. На юг, на юг! Мне и тогда казалось, да и сейчас я уверена, что у передвижки № 13 был особо могущественный ангел-хранитель. Ну, или Дух цирка решил, что мы достойны награды, потому что молодцы, не трясемся над дражайшим рублем, да и просто – хорошие люди. Иначе ничем нельзя объяснить тот фортель, который выкинул Главк. Нас не заставили долго томиться неизвестностью, звонок раздался через два дня, когда зрительный зал уже был разобран, осталось демонтировать шапито и погрузиться. А пока артисты продолжали ночные дежурства и занимались текущими делами: починкой и стиркой всех рабочих костюмов сразу, мелким ремонтом аппаратуры, покраской и наладкой реквизита (это никогда не лишнее), всем тем, на что в обычной стремительной жизни цирковых времени всегда не хватает. Оркестранты наши, например, вволю наигрались в эти дни в преферанс, а мы с Женькой и Володей Агеевым осмотрели город, дивный старинный город с булыжными мостовыми, коваными решетками повсюду, домами, похожими на маленькие замки, замками, похожими на сказку, и купили Володиной дочке Анечке очень красивую шубку из мутона. Давид Вахтангович с Фирой Моисеевной попросили воздушного гимнаста Альгиса отвезти их в кинотеатр, нарядились и отбыли. Но, чем бы кто ни занимался, все мы ждали – куда? Не расформируют ли? Костя возился во дворе с мотоциклом, я якобы читала неподалеку, устроившись на уголке свернутого запасного манежного ковра, благо темные очки позволяли любоваться Костей без опаски, что заметит, куда я смотрю. Пришел Агеев: – Ребята, щас все решится, Барскому позвонили из Главка! Через минуту почти все наши были тут как тут. А вон и Барский вышел из кабинета, стоит, очки снял, протирает, щурится… Специально тянет время, что ли?? О, идет к нам. Берет красный Костин шлем, задумчиво так вертит его в руках, обводит нас всех взглядом. Мы не дышим вообще, только Костя начинает насвистывать мелодию из «Крестного отца». И оказывается, что слух у него тоже почему-то идеальный. – Троепольский, мотоцикл у тебя на ходу? – Обижаете, Юрий Евгеньевич, ему же год всего, а «Кавасаки» вечные почти! – Ну-ка, дай старику прокатиться… И мы следуем отсюда в Сухум, кстати. К морю, ребята! Там же остаемся на зиму, Давид поехал за билетами для труппы, премьера – через неделю. Я недаром обожала Барского: в полной тишине он поймал брошенные Костей ключи, аккуратно прислонил свою трость к ящику, достаточно ловко для хромого немолодого человека оседлал мотоцикл, надел шлем, газанул с места и умчался. А мы остались стоять, как группа жен Лота. Понимаете, это было все равно что получить помилование за час до казни. Мы ожидали расформирования труппы, нагоняя, проверки, в лучшем случае – возвращения в центральную Украину. Но вместо наказания нас наградили по-царски: море, солнце, горы, длинный сезон в субтропиках, где можно работать до конца ноября – тепло, доброжелательная местная публика и масса отдыхающих, которые приезжают и уезжают, а значит, обеспечат заполняемость зала. Это же просто праздник какой-то! И целых четыре месяца рядом с Костей, о чем я и мечтать не смела. Первой очнулась Рита. Засмеялась, обняла Агеева, и они сплясали какой-то танец, больше похожий на комический номер «борьба нанайских мальчиков»[42]. А наши парни уже достали откуда-то шампанское, и все прямо из горлышка выпили, мне тоже дали глотнуть. Впервые, кстати, за все эти месяцы я не услышала от своих «нянек» их обычное заботливо-унизительное «рано тебе еще!». Барский вернулся только к вечеру, весь пыльный и улыбающийся. Вынул из багажного кофра букет полевых цветов, вручил Фире Моисеевне. Сказал Косте: «Годный аппарат у тебя, как-нибудь еще поезжу, если позволишь», – взял трость и пошел к себе. Почти не хромая. Троепольский выглядел несколько озадаченным: судя по бензобаку, директор наездил за эти часы почти триста километров. Он же не знал, что наш седой и вальяжный шеф в юности начинал у знаменитого Петра Маяцкого и вообще пять лет отдал гонкам по вертикальной стене, был звездой смертельного аттракциона, что ему та езда по ровной земле? Как же слаженно и быстро мы собирались, паковались, грузились! Всем хотелось как можно скорее покинуть это место и забыть то, что здесь произошло. Мы говорили о поджоге, конечно, и никто из труппы не мог вспомнить ничего подобного. Агеев сказал, что даже в Бразилии, когда передвижной цирк однажды стоял неподалеку от фавел с их неконтролируемой преступностью, в кабинет директора программы пришел местный «папа», огромный мужчина цвета кофе, увешанный золотыми цепями и амулетами. С собой он принес увесистый мешок. Уселся в кресло и попросил пригласить шефа полицейских, которые охраняли артистов круглосуточно. Когда офицер пришел, громила обиженно сказал: «Эти люди приехали, чтоб подарить нашим детям и нашим женщинам праздник, люди работают для нас, им ничего не угрожает, дон. Уберите усиление, нам стыдно перед артистами. Пусть работают спокойно, они в гостях, а не среди врагов. А это передайте им от жителей города», – и пододвинул мешок, в котором оказались зерна знаменитого бразильского кофе. Усиленная охрана была снята, цирк доработал гастроли в обстановке доброжелательности и благодарности. Должна признаться, что какое-то время мне снилась та ночь и горящая земля под ногами, по утрам ужасно чесался кусок лысой кожи на голове – я испугалась сильнее, чем думала. Но потом Олег Таймень, наш массажист, понажимал на какие-то точки, и кошмары вместе с зудом исчезли навсегда. Волосы, правда, отросли только через несколько лет. Наша разнарядка в Сухум еще и потому была чудом, что Главк денежки считать умел, и цирковые коллективы за сезон объезжали только определенные области огромной страны: допустим, начало гастролей в городе К. и потом переезды в города, до которых было не более тысячи километров. И только поездами, потому что звери же с собой. Случаи, когда передвижка с запада ехала бы на глубокий юг, можно было пересчитать по пальцам, и конкретно наш объяснить нельзя было ничем, кроме невероятного везения. Я и сейчас думаю, что это была своего рода компенсация от Невидимых Регулировщиков – почти пять тысяч километров и субтропики в качестве приза. Само шапито со всеми запчастями, шапитмейстер с командой рабочих, униформа, электрики и животные с сопровождающими отправлялись первыми. На этот же товарняк погрузили реквизит и наши жилые вагончики, не приспособленные для таких дальних переездов. Скорым поездом уехали директор Барский, Давид Вахтангович, администратор и большая часть труппы, ушли цирковые фуры – в то время не имели понятия о пробках, таможнях и границах, машины должны были через Одессу прибыть в Сухум почти одновременно с теми, кто отправился по железной дороге. Володя Агеев, пользуясь паузой, улетел в Москву к дочке, с ним полетел и Олег Таймень, чтоб посмотреть состояние Анечки. Ковбой, Сашка-Чингачгук и Димка, третий верхний из агеевского номера, уехали в Сухум с Барским и остальными. Костя, отправив реквизит, попрощался со всеми, сказал: «Увидимся у моря!» – и умчался куда-то на красном «Кавасаки», а я затосковала всерьез. Почему я решила, что мы снова поедем в товарном вагоне и Костя будет рядом целых четыре, а то и пять дней? У него свои дела и совершенно отдельная, прекрасная жизнь – так думала я и очень хотела домой, но попросить короткий отпуск, чтоб повидать маму, стеснялась. К счастью, у меня же был пожилой мой ангел – Фира Моисеевна, которая видела все и все понимала. Она сказала Барскому: – Юра, я навестила бы Дину. Она меня к хирургу сводит, нога что-то опять болит, а у нее отменный специалист есть в друзьях. Да, Лору беру с собой, она скучает по маме. Привезу ее к началу. Пусть домашних котлет поест, вон, одни глаза остались на мордочке. Барский легко отпустил нас, но тут неожиданно и не очень хорошо выступил Женька. Ему совершенно не улыбалась перспектива ехать в Сухум без меня, и он попробовал было тоже попросить отпуск у Давида Вахтанговича, но тот просьбы не понял (и был прав, конечно): – Биджо[43], а кто же работать будет? Если б ты раньше сказал, мы бы взяли человека. Теперь где мне брать руки, когда приедем? Да еще и на несколько дней всего, до твоего возвращения, кто к нам работать пойдет? Ты месяц только отработал, какой отпуск? Совесть имей, да? Я ужаснулась: просьба Женьки звучала крайне глупо и несвоевременно, была самой настоящей подставой, и шпрех отказал совершенно справедливо. Очень было стыдно. Я уговаривала, просила, настаивала, объясняла, но доводы не подействовали. Женька психанул и демонстративно пошел собирать вещи, навсегда лишив себя таким образом возможности вернуться в цирк. Ведь если бы он вдруг захотел снова поработать на манеже, любой шпрехшталмейстер связался бы с Давидом Вахтанговичем и спросил, как проявил себя этот парень? И услышал бы правду. Кто возьмет в семью ненадежного товарища? Только не цирковые. Заодно Женя лишился и моря с горами, и субтропиков, которые, как и я, никогда не видел. Ну, и моей компании на следующие неизвестно сколько месяцев – ко всему прочему. Очень умно поступил. Зато домой мы возвращались вместе. Он же еще и обиделся непонятно на что, в автобусе мрачно молчал и в наших с Фирой Моисеевной разговорах участия не принимал. 20. Антракт Дома в мое отсутствие случилось неожиданное: нарисовался мой биологический папа. Внезапно. Весомо дал о себе знать родитель, как из пушки пальнул, хоть и через столько лет. Мама пребывала в недоумении, и очень хорошо, что я привезла отвлекающий фактор в лице драгоценной Фиры Моисеевны, которую нужно было в короткий срок немножечко пообследовать, а то мне могло влететь за самодеятельность по первое число. Дело в том, что я появилась на свет весьма неожиданно. То есть очень, очень «ожиданно», но когда уже и не ждали. Мамочка, побывав дважды замужем, так ни разу и не забеременела. Врачи разводили руками: абсолютно здорова, прекрасные анализы, отличная физическая форма. Мужья мамины в этом смысле тоже были в полном порядке, а вот не получался ребеночек, и все тут (еще молодой Барский, кстати, на плече у которого моя тоже молодая мама иногда вздыхала по этому поводу, был готов жениться хоть завтра и так, без детей, я его за это теперь дополнительно любила). Испробовав все доступные в то время методы, ближе к сорока годам мама смирилась. И немедленно встретила моего отца. Очень красивая, взрослая, утонченная, умная, с изысканным вкусом и удивительным чувством юмора, мама влюбилась так, что, как она сама однажды призналась, «прямо подгибались колени, когда я его видела». Папаша будущий тоже дурачком не был, ринулся завоевывать со знанием дела. Он считался завидным женихом, недавно отметил пятидесятилетие (никто не верил, и небезосновательно, я видела фотографии того периода), прекрасно зарабатывал, был знаменит, награжден, а еще не имел в прошлом ни браков, ни детей, а значит, и алиментов. Не давался оголтелый холостяк ни балеринам, ни певицам, коих вокруг (в силу рода деятельности папа́) было в изобилии. Народный артист, красавец, певец (кроме шуток, оперный певец) однажды был приглашен директором неважно какого цирка на премьеру и зачем-то согласился, хоть никогда особо и не жаловал пеструю толпу цирковых – был воспитан на классической музыке и балете. Сидел в директорской ложе, вежливо хлопал и немного скучал. Пока гимнастка, только что закончившая трюк, не съехала по першу вниз и не оказалась прямо перед ним – номер завершался общим комплиментом, артисты стояли по окружности манежа. В общем, «так узнала мама моего отца». А как узнала, так тут же с текущим мужем и развелась (это как раз и был дядя Гриша Домбровский, руководитель цирковой студии из моего детства). Роман продолжался долго, мама и отец разъезжались на гастроли в разные города и страны, опять встречались – для сохранения накала чувств нет ничего полезнее разлук, и отец, уходя в отпуск, везде ездил за своей избранницей. Любил, вроде, очень, но откладывал и откладывал предложение, а ее все и так устраивало. Потом во время совместного отпуска у теплого Азовского моря моя будущая мама как-то ухитрилась не заметить двухмесячной задержки. А заметив и решив, что это ранний климакс пожаловал, пошла удостовериться к своей подруге, бывшему военному хирургу Марте. Шестидесятилетняя Марта, Герой Советского Союза, полковник медицинской службы в запасе, матерщинница и хохмачка, к которой женщины записывались на прием минимум за месяц, спокойно сказала: – Двенадцать недель, Дина. Может, тринадцать. – В каком смысле? – глупо спросила мама, уже уверовавшая по дороге в больницу в ранний климакс. – Посмотри повнимательнее еще раз! – Да я туда двадцать лет целыми днями смотрю ежедневно! – обиделась Марта и нечаянно закурила прямо в смотровой. Потом они поплакали на радостях, мама выкурила последнюю на ближайшие два года сигарету и сказала: – Там девочка, Марта. И я знаю, как ее зовут. Из больницы счастливая мама немедленно поехала на переговорный пункт звонить любимому в очередную заграницу. Услышав радостную весть, любимый помолчал там, у себя в отеле, потом еще немножко помолчал и просительно сказал: – Дина, а давай еще поживем для себя? Небо немедленно почернело, раскололось и обрушилось на кудрявую мамочкину голову, но она теперь была не одна, у нее уже была я. И она засмеялась: – Конечно, дорогой! Мы же так молоды – тебе всего пятьдесят два, мне всего сорок, вся жизнь впереди, детей у меня еще будет сколько захочу, да? Повесила трубку и вышла из кабины. Больше она ни разу не видела моего отца и ни разу с ним не говорила – кроме одного случая. Он просто не знал, с кем имеет дело: моя мама если уж вычеркивала человека из своей жизни, то раз и навсегда. Отец, как рассказывала мне потом Марта (она была моей крестной мамой и до самой смерти оберегала и лечила нашу семью – мамочку, бабулю и меня. Обширный инфаркт после труднейшей многочасовой операции отнял ее у нас, когда мне было пятнадцать. Марте стукнуло семьдесят пять, и она была полна жизни и планов), обрывал все известные ему телефоны несколько дней. Он звонил моей бабушке, он звонил Марте, звонил тем маминым подругам, номера которых знал, но все отвечали одно: Дина уехала на гастроли, обещала позвонить при первой же возможности. Непривычный к такому пренебрежительному отношению народный артист озадачился, прилетел проверить лично – и нашел нашу квартиру запертой, потому что бабуля тоже уехала с мамой, чтоб готовить ей полезное и вкусное и вообще контролировать процесс. Народный артист позвонил в Главк, но ему не дали сведений относительно гастрольного маршрута номера – маму многие знали и с удовольствием выполнили ее просьбу о конфиденциальности любой информации. Персонально для народного артиста. Когда февральской ночью я родилась и Марта поднесла меня к лицу измученной почти сорокачасовыми схватками мамы, то услышала: – Ты посмотри, как она на него похожа… даже мизинчики на ножках той же формы. Я росла только маминой и только бабушкиной. Ни после моего появления на свет, ни позже мама не взяла от отца ни единой копейки, хоть он и пытался передавать через общих знакомых пухлые конверты. И только однажды мы с ним увидели друг друга. Почему-то моя полумладенческая память сохранила тот огромный дом на зеленой улице, куда привезли трехлетнюю меня и плачущую седую бабушку. Мама отца, уже совсем старенькая, тяжело болела и написала моей бабуле письмо с просьбой показать единственную внучку (два старших брата отца погибли на войне, оба были холосты). Анна Ивановна, известный самурай, умело надавила на маму, и мы полетели в город у Балтийского моря. Я не помню лица, помню лишь, что этот мужчина показался мне огромным (так и было, сто девяносто сантиметров и могучая грудная клетка профессионального певца), помню много блестящей мебели на гнутых ножках и как меня поставили на пол из скользкого, но очень красивого дерева – я прыгала на одной ножке по геометрическим узорам паркета, а потом спросила у высокой бабушки с белыми волосами, почему она плачет. Бабушка заплакала еще сильнее, я испугалась, что обидела ее, и пошла вдоль шкафов. А вот то, что было дальше, как будто намертво вырезали в моей детской памяти, но на всякий случай я проверила себя, уточнив детали у мамы. И уточнения эти мне пришлось из нее добывать – она никогда не говорила об отце плохо. Старая женщина подхватила внучку на руки и тут случилось страшное: любознательная малышка, сидя на руках у потерявшей бдительность только что обретенной бабушки, протянула ручку и схватила с полки огромного шкафа статуэтку улыбающегося пузатого божка с дырочкой в голове. А в следующую секунду гостиную, полную старинной мебели, потряс вопль: