8 Я обошла кресло, чтобы пристально вглядеться в его лицо. Невозмутимый, как и — почти — всегда. Может быть, он сейчас улыбается, не раздвигая губ? — Мисс Мак-Кари, я делаю признание, не дожидаясь вашего вопроса: да, я отправляю Джимми Пиггота подслушивать за собранием, которые вы именуете Медсестры-за-Чаем. — Боже мой. — Я отказывалась в это верить. — И с каких же пор? — Уже давно. Только, пожалуйста, воздержитесь от ошибочных выводов. — (Именно такие выводы и роились в моей голове: Джимми, в потемках, спрятавший лицо под чепцом.) — Во всем виновата миссис Гиллеспи. — Наша кухарка? — А разве вы знаете другую миссис Гиллеспи? Ну конечно же кухарка: она выпекает замечательные пирожки, и Джимми не стоило большого труда подкупить ее, чтобы миссис Гиллеспи готовила еще немножко и на его долю. Она оставляет пирожки на тарелке, Джимми проходит на кухню, а дальше уже все зависит от чуткости его слуха и тонкости двери, ведущей в бывшую кладовую. Добавлю к этому, что вы осведомлены гораздо лучше газет. Я покраснела. Я горела как щепка. Клянусь вам, до сих пор я никогда так сильно на него не злилась. Язык перестал мне повиноваться. Он как будто отворил мою дверь, когда я принимала ванну. Это так… неприлично. — Вы шпионите… за нашими… собраниями? — Я только собираю сплетни о ваших сплетнях, мисс Мак-Кари, — как говорится, вор у вора дубинку украл. Газеты, которые пересказывает для меня Джимми, не дают такой полноты. — Вы!.. Вы!.. Подлец! — Нет, просто интересуюсь всяческими подлостями. — Вы… сумасшедший! Вот наконец я это сказала. Как я могла это сказать? Не знаю. Это была не я. Я никогда такого не говорила, никогда в жизни — даже людям в здравом рассудке. Мне стало стыдно. Его же мои слова как будто и не задели: на губах его появилась легкая улыбка. — Скажите лучше что-нибудь, чего я сам не знаю, мисс Мак-Кари. — Простите меня. — Это мне следовало бы просить прощения, я понимаю, вы рассердились на мое недостойное шпионство, но ведь мне нужно знать, знать… — Но зачем? — выкрикнула я. — Что вы желаете знать такого, чего бы и так уже не знали? — Как сделать так, чтобы через три дня на пляже Портсмута не обнаружили очередного нищего с тремя глубокими ранами… — От мистера Икс исходило красно-голубое спокойствие. — Потому что, хотя они всего-навсего нищие, «отбросы общества», как выражается мисс Брэддок, это не повод ускорять их смерть и заставлять их страдать еще больше. — Почему вас так заботят нищие? — Меня они совершенно не заботят, я имел в виду вас. — Меня? — Вы женщина добросердечная, посему эти несчастные должны волновать вас больше, нежели мое шпионство за вашим частным собранием, однако мораль порой вовлекает нас в игры с двойным дном, поэтому я предпочитаю с ней не считаться. Что такое мораль, если не измышление аморальной личности? Вы придаете большое значение творениям, а меня больше интересует архитектор. Меня после кропотливого припоминания успокоила мысль, что на наших заседаниях я никогда не отзывалась о моем пансионере плохо, по крайней мере я, другие не в счет, потому что они другие. И все равно я и теперь чувствовала себя оскорбленной. Я покинула комнату и не возвращалась до появления Дойла. Предлогом служил осмотр глаза, но послушайте: то, что это предлог, стало очевидно, как только закрылась дверь за доктором. Дойл был так возбужден, что даже для приличия не поинтересовался состоянием глаза. Он опустился на одно колено перед креслом (именно так, как будто признавался в любви прелестнице), даже не сняв шляпы: — Друг мой, друг мой!.. Новости, которые я вам принес, станут нектаром и амброзией для ваших ушей!.. — У меня жжение, — многозначительно предупредил мистер Икс. Дойл растерялся, потом перевел взгляд на меня и только тогда уловил намек: — Нет-нет, на сей раз мисс Мак-Кари может остаться! Мои новости требуют нескольких пар ушей и немалого запаса мозгов. Так что если вас не затруднит, мисс… — Ну разумеется, — ответила я. — Я обожаю подслушивать ваши беседы, вот так-то. Кресло хранило молчание. Дойл смущенно улыбнулся. Но если человеку не терпится поделиться новостями, ему становится не до иронии. — Готовьтесь услышать невероятное! Я сильно сомневалась, что существует нечто более невероятное, чем эти двое мужчин, но мне тоже хотелось остаться, поэтому я заняла позицию рядом с креслом, как будто в этом и состоял уход за пациентом, какового, в свете утреннего разговора, мое присутствие определенно раздражало. Посмотрим, как вам понравится мое вмешательство в ваши дела, — злорадно подумала я. Дойл, заручившись вниманием аудитории, скрестил руки на груди и встал у окна (шторы были раздвинуты: мистер Икс ждал возвращения троицы своих маленьких информаторов). В тот день доктор оделся с намеренной элегантностью: длиннополый коричневый сюртук с большими пуговицами, темный жилет и короткий галстук с булавкой, воткнутой в белоснежные уголки воротничка. Шляпу, перчатки и чемоданчик он положил на столик и широко улыбался из-под напомаженных усов. Глаза у него были как у балованного кота, доктор смотрел попеременно то на меня, то на мистера Икс, точно предвкушая, какой эффект окажет на нас его история. В общем, он имел вид джентльмена, который умеет — и желает — очаровывать. — Друзья мои, если бы я знал, что случай наградит нас такой загадочной историей, если бы я только мог предчувствовать, я бы приехал в Портсмут на месяц раньше, чтобы поскорее познакомиться с вами обоими. Ах, мистер Икс, вы ни в чем не ошиблись, однако теперь готовьтесь открыть еще одну дверь в этом темном коридоре… — Доктор Дойл, вам, как писателю, должно быть известно, что прологу надлежит быть кратким. От этого замечания доктор рассмеялся и как бы ненароком смахнул пылинку с рукава. — Дорогой друг, не лишайте нас, писателей, наших слов, иначе мы останемся беззащитными. Позвольте мне, по крайней мере, объясниться. Я, кажется, уже упоминал, что перебрался в Портсмут месяц тому назад и открыл частную практику в Саутси. Возможно, в этом городе я человек не слишком хорошо ориентирующийся, но жизненный мой опыт отнюдь не мал. Я сознавал, что если останусь сидеть в Элм-Гроув в ожидании пациентов, то скорее дождусь долгов. Посему я незамедлительно принялся странствовать с визитной карточкой в руке, готовый ко всякого рода знакомствам. Должен признать, я прилично играю в шахматы и считаю себя неплохим знатоком театра — вот два идеальных пристрастия для человека, желающего обзавестись новыми связями… А потом я просто заношу имена в список, не забывая проставлять и должности, и услуги, которыми могу обменяться с этими людьми. Таким образом, для меня не составило труда познакомиться с коллегой, о котором я вам уже успел рассказать: с врачом, проводящим медицинские экспертизы… Оказалось, что он читал показания мистера Спенсера. С вашего позволения, имени его я называть не буду — равно как и имен других людей, вовлеченных в эту бесчестную историю, — и сосредоточусь на фактах. — Прекрасно, доктор. — Мистер Икс, давайте для начала кое-что уточним. Ваши маленькие друзья — удивительные создания, и ваша идея привлечь их к расследованию кажется мне целесообразной. Однако же, если оценить результаты… Я не покажусь слишком резким, если скажу, что они не отличаются достоверностью? В общем-то, это и естественно. Ваши друзья — дети улицы и видят то, что видят. Для начала, имя нашего свидетеля — не Говард, а Квентин: Говардом зовут полицейского, который его допрашивал, а потом, в свою очередь, пересказал все другому полицейскому, приятелю Вилли. Достоверно известно, что Квентин Спенсер является старшим братом Салли, девочки-актрисы, игравшей в последнем спектакле с участием Элмера Хатчинса. Квентин зарабатывает на хлеб переписыванием бумаг в военном порту; достоверно также, что четыре ночи назад он находился на пляже, рядом с местом, где убили Хатчинса. Но… прежде чем мы усомнимся в истинности его рассказа, я должен сообщить, что был и другой свидетель. Свидетель свидетеля. Как русская деревянная кукла в кукле. А теперь приглашаю вас вообразить себе юного Квентина Спенсера. Дойл перевел взгляд на стену в комнате мистера Икс, и я увидела на ней Квентина Спенсера. Да разве найдется человек, настолько лишенный воображения, чтобы не представить себе другого человека? Где еще прикажете черпать утешение нам, лишенным театра в силу плотного рабочего графика? Я легко отдалась потоку своих фантазий. И вот он, Квентин, стоит передо мной, похожий на моего отца, такого же клерка из портовой конторы: усы, очочки, нарукавники и мечтательный взгляд. Доктор Дойл пояснил: — Служба в порту позволяла ему зарабатывать на жизнь, правда не слишком-то веселую. А теперь, пожалуйста, впишите посреди этого серого полотна яркую женскую фигуру — достаточно взрослую, чтобы являться женой важного флотского офицера (таких в Портсмуте много), но и достаточно молодую, чтобы пробудить желание в душе двадцатидвухлетнего переписчика. Дождливый день. Прошлой зимой таких было немало… И вот в его контору входит она, вместе с мужем. Взгляды молодых людей встретились, пламя вспыхнуло. Вообразить такое было несложно. История получалась захватывающая… пока я не услышала голосок из кресла: — Доктор, если возможно, мне хотелось бы уже перейти к преступлению… И тут Дойл сказал свое «нет». Как же он был хорош в ту минуту! Указательный палец вверх, голос рокочущий: — Не раньше, чем я создам надлежащую атмосферу, сэр! Я понимаю, вы опережаете нас на много миль, однако позвольте же нам, простым смертным, постигать смысл шаг за шагом. Мой кивок в поддержку доктора получился таким энергичным, что хрустнули позвонки. История этой огненной и безнадежной любви меня растрогала: эти двое увидели друг друга в следующий раз только на празднике в Клубе морских офицеров. Это был такого рода праздник, на который приглашаются также и нижние чины, и штатские. И вот, полюбуйтесь: она входит в клуб под руку со своим ничего не подозревающим супругом! Музыка должна подчеркнуть это появление… Квентин смотрит на нее, она чувствует его взгляд. Пламенные речи, произнесенные осмотрительно, — ее муж совсем ничего не подозревает и болтает с коллегами, оставляя супругу без надзора. Я не мог вас забыть с того самого дня. А она, быть может: Я тоже — «словно стрела, вернувшаяся к лучнику, который ее запустил», — именно так и выразился Дойл (я потом записала). Ах, пожалуйста! О господи! Ну как же не понять эту женщину? Как не осудить и одновременно не посочувствовать? И наконец… дрожащие губы почти касаются перламутрового ушка: тайное свидание. Святые Небеса! Ушко краснеет, как будто ему подарили свой цвет розовые губы. Тайное свидание, ночью, на пляже! — А теперь коротко, — проворчал мой пансионер. — В ту полночь Спенсер оказался на пляже, чтобы встретиться с супругой офицера из порта, это правдоподобно. Меня поразило, как этому бесчувственному булыжнику удалось несколькими словами уничтожить такой прекрасный рассказ. Даже Дойл покраснел и покачал головой: — Мистер Икс, если однажды вам захочется пересказать свою жизнь, лучше предоставьте это мне. Но если коротко, дело действительно обстояло так. — Это объясняет нам время и место; они наверняка были не на виду, но недалеко от них и подальше от воды: во-первых, чтобы дама не испачкала свой наряд, а во-вторых, чтобы обеспечить легкое отступление на проспект, где женщину, несомненно, ждал наемный экипаж, из чего следует, что ни убийца, ни жертва не могли их четко видеть с пляжа. А вот пляж, в отличие от рощи, не обладает такой защищенностью от посторонних взглядов. — Вы опять-таки правы, сэр. Я могу продолжать? Спасибо. Вообразите себе эту сцену! Двое среди деревьев, впервые предаются греху, новому для них, но столь же древнему, как само человечество! Луна, поблескивающая на… — И что они увидели? — спросил мистер Икс. — Всё, — сухо ответил Дойл. — Всё? Убийство Хатчинса? Убийцу Хатчинса? — Это если коротко, сэр. Разве вас это не устраивает? Они были там, они всё видели. Если хотите узнать больше, позвольте мне рассказывать в моей манере. Дойл мне подмигнул. Это было очень приятно, но еще приятнее было видеть, как тиран на троне опустил голову (ох, этот огромный лоб) и униженно вздохнул. Один — ноль, доктор Дойл! — Над морем разлился лунный свет. И это имеет значение! Потому что в этом сиянии (месяц был растущий) она (как обычно, более осторожная, чем он, это уж само собой) краем глаза уловила какое-то движение. Мы здесь не одни, — наверное, сказала она, вцепившись в руку Квентина, — ах, боже мой! — впиваясь в него ногтями. Встревоженный Квентин тоже, вероятно, посмотрел в сторону пляжа. Уж он-то сразу узнал шатающуюся фигуру в обносках: ведь Салли, сестра Квентина, выступала вместе с этим человеком в «Милосердии»; она играла девочку-пираточку в рваном скандальном наряде, а он — огромного, с глазами навыкате пирата в ботфортах… Это же Элмер, добряк и пьянчуга Элмер Хатчинс! А пошатывание подсказывает Спенсеру, что бедняга предавался своему любимому времяпрепровождению, у него даже бутылка в руке. Конечно же, это обстоятельство успокоило славного Квентина! Там просто старый пьяница, тебе нечего бояться. К ней возвращается спокойствие, к нему тоже. Они успокаиваются достаточно, чтобы вернуться к своему занятию. И вдруг… Когда? Когда случилось это когда? В какое мгновение вечного страстного когда мы можем утверждать, что нечто произошло, что нечто переменилось? (Еще один вздох мистера Икс.) Как бы то ни было, Квентин и его дама ощущают внезапный холод. Это так не похоже на жар, который их только что воспламенял! Но было и кое-что еще. Он сказал: тень. Она сказала: смех. Словно толчок в сердце. Я схватилась за свой нагрудник, задыхаясь от страха. Я всегда веду себя как трусиха, когда речь заходит о духах и привидениях. — Они смотрят на пляж и больше не видят Хатчинса, но… что это за темная груда, возникшая на песке? Мужчина и женщина тотчас прощаются. Провожать ее в город было бы неосмотрительно. Она уходит, он пробирается на пляж. Сначала Квентин думает, что Хатчинс пребывает в объятиях Морфея или Вакха, но вскоре он видит кровь, видит полные ужаса распахнутые глаза, выпущенные кишки, обвитые вокруг шеи гиганта. Квентин в ужасе. Он ничего не видел, он видел все! Нечто — человеком это назвать невозможно — нечто невидимое совершило жесточайшее убийство. Квентин, как порядочный гражданин, бежит в комиссариат. А теперь финал. Благодаря доктору Дойлу ужасная история преображается. Вот он, триумф любви! Квентин рассказывает об ужасном преступлении, но отказывается… Это следует повторить! Отказывается назвать имя своей возлюбленной. Мы можем только вообразить, как скверно ему пришлось в полиции (там ведь был Мертон с его шипастыми усами)… Квентина спасло только его сомнительное везение: в случае с Эдвином Ноггсом у него имеется алиби, потому что в ночь убийства Квентин, не имея денег на театр, играл с приятелями в карты. Следовательно, или один человек убил Ноггса, а потом другой человек убил Хатчинса, или Квентин говорит правду. И только приятели выдали тайну дамы и Квентина, желая его спасти!