– Подожди, папа, ты серьезно? – говорит Джон. – Вы делаете это все из-за того, что Рубен и Зак совершили каминг-аут? – Это не имеет никакого отношения к тому, что Рубен и Зак вместе, – отвечает Джефф, его голос наконец-то повышается. Он склоняет голову набок, как будто эти эмоции удивили его и ему нужно взять себя в руки. – Это бизнес. Вы подписали контракты, соглашаясь с установленными правилами, и одно из этих правил гласит, что вы не будете порочить репутацию компании. Люди уже называют нас гомофобами, а в СМИ появились статьи, ложно обвиняющие нашу компанию в гомофобии на основании ваших слов. Хотя мы никогда не говорили, что вы не можете совершить каминг-аут. Вы доказали, что вам нельзя доверять. Вы пошли против нас, показали свою ненадежность и нанесли огромный ущерб бренду. Это лишь последствия. – Вы же не серьезно, – произносит Энджел. – Вы же знаете, что это будет выглядеть так, будто вы действительно гомофобные засранцы, которыми вас все считают, верно? Потому что это именно то, кем вы являетесь. – Повторяю, мы в Chorus всегда гордились… – О, не надо! – восклицает Джон. – Рубен нам все рассказал. Сообщил, что вы давили на него, чтобы он скрывал свою ориентацию в течение многих лет. – Ничего подобного. Мы просто дали Рубену совет, и он согласился подождать идеального момента… – Который так и не наступил! Папа, ты хоть понимаешь, как все плохо? Ты заставил его отрицать то, кем он является! А потом ты пытался провернуть то же самое с Заком! Джефф сжимает кулак, а затем расслабляет его. – Я не буду спорить с тобой, Джон. Рассказав о том, что Рубен и Зак сделали в прямом эфире – что явно было преднамеренной уловкой, – ты опорочил нас, и мы будем требовать компенсации. У нас контракт с Chorus на пять альбомов, осталось еще два. Это означает, что, несмотря ни на что, за два наших следующих альбома они получат свой огромный процент, а мы не сможем найти другое руководство, поскольку новая команда должна будет нанять нас бесплатно. Так что Chorus может превратить нашу жизнь в ад, отсуживая все, что у нас есть. И, судя по всему, именно это и собирается сделать Джефф. – Вы не можете этого сделать, – говорит Рубен. Я слышу удивление в его голосе, потому что он умен и знает, что все это неправда. Джефф усмехается. – Ты еще узнаешь, что можем. Я оглядываю комнату. Джеффа поддерживает целая команда лучших юристов в мире. Джон, Рубен и Энджел выглядят такими юными по сравнению с ними. Мы проиграли. И мы заперты в ловушке с теми самыми людьми, которые собираются нас сломать. Глава 29 Рубен – О чем ты только думал? Я поднимаю усталый взгляд на маму, которая с раскрасневшимся от гнева лицом встречает меня у двери. – Не знаю, – честно отвечаю я. Единственный ответ, который я могу дать, бесполезен. Я не думал ни об условиях нашего контракта, ни о том, что на меня могут подать в суд, ни о том, к чему приведет в итоге мое отстаивание личных границ. Если бы я хорошенько все обдумал, я бы придерживался сценария и просто объявил о своих отношениях с Заком. Вместо этого я все испортил. Уничтожил нас. – Мне жаль, – говорю я. – Ему жаль. Ты сожалеешь? Ты поднялся на сцену и безрассудно… Ее слова превращаются в гудящий фоновый шум. Мои глаза пробегают мимо матери и осматривают гостиную, пока она истошно кричит. Пусто. Отца здесь нет. Не то чтобы он вмешался, если бы был рядом. А кто бы мог это сделать? Кто прикроет меня, если родители не станут этого делать? Если руководство не поможет? Если моих друзей не будет рядом? Я снова перевожу взгляд на маму. Она насмехается надо мной, вскидывая руки вверх, и кричит так громко, что соседи наверняка слышат. Слова бурлят в сознании. А затем плотину прорывает. – Прекрати! – ору я, снова сфокусировавшись. – Я знаю, ладно? Я понимаю, что совершил глупость, но это случилось! И это произошло не просто так! – Ты стоишь здесь и смеешь… – Мне не нужны твои крики, – я прерываю ее. – Прямо сейчас мне нужна твоя поддержка. Я не гребаный идиот. Я знаю, что случилось! И последнее, что мне сейчас нужно, это услышать все то же самое от тебя! – Ну, знаешь что, Рубен, дело не только в тебе… – Сегодня это так, – кричу я в ответ. – Я только что открылся миру, а мои менеджеры подали за это в суд! Это значит, что в этот раз все дело во мне. – Так же, как и вся твоя жизнь, верно? Одновременно меня поражают три вещи. Во-первых, невероятное чувство того, что я, наверное, впервые в своей жизни сказал то, что действительно думаю, находясь в этой квартире. Во-вторых, мой крик в ответ на ее нападки не усугубил ситуацию. Кажется, она едва заметила, что я сопротивляюсь. Комната не воспламеняется. Мама не собирается причинить мне физическую боль. Она просто кричит, как и всегда. Это ужасно, но не настолько, как тогда, когда я не мог постоять за себя. В-третьих, я не обязан стоять здесь и выслушивать ее крики, если мне этого не хочется. Поэтому я поворачиваюсь на пятках и выхожу обратно через входную дверь. – Я иду гулять. Я захлопываю перед ее лицом дверь, прежде чем она успевает что-либо возразить. Некоторое время я сижу в парке, наблюдая за тем, как медленно садится солнце. С наступлением темноты страх начинает скрести в груди призрачными когтями. Может быть, мама не отреагировала на крик, потому что была потрясена. Может быть, я сделал еще хуже. Может быть, когда я вернусь обратно, она придумает то, что заставит меня пожалеть о содеянном. Но даже если это так, я могу снова уйти. Могу пойти в отель, могу заглянуть к Джону, могу даже поехать к Заку в Портленд. Уехать – совершенно нормально. Поэтому, подбадривая себя этой мантрой, я возвращаюсь домой. Когда я вхожу, родители сидят на диване и смотрят телевизор. Никаких криков. Мама смотрит на меня с помутневшим лицом, но вся краснота исчезла. Папа накрывает ее ладонь своей, никто из них ничего не говорит. – Я хотел совершить каминг-аут с шестнадцати лет, – произношу вместо приветствия. – Chorus никогда не позволял мне этого. Всякий раз, когда я пытался воспротивиться, они отодвигали меня еще глубже на задний план в группе. Они заставляют меня одеваться неброско. Не дают мне хороших соло. Они никогда не хотели, чтобы я был слишком заметным, на тот случай, если люди заметят, кто я есть на самом деле. Когда мы попали за границу, все стало еще хуже. Они не разрешали нам выходить из отеля. Не разрешали принимать гостей или общаться с друзьями. Не давали времени, чтобы нормально поесть. Потом, когда случился наш с Заком инцидент, Chorus еще больше ополчился против нас. Руководство буквально сказало, что мы никогда не сможем открыто объявить об этом. Они лгали СМИ о нашей личной жизни и заставляли нас делать то же самое. Chorus разлучал нас на публике и наказывал, даже если мы случайно взглянули друг на друга на сцене. Горло сжимается, и мне становится трудно выдавливать из себя слова. Обычно я проглатывал это ощущение и дышал, пока все не проходило. Но сейчас, впервые за долгое время, несмотря на то, что мои эмоции вырываются наружу комом гнева и тревоги, я не борюсь с ними. – Я все равно решил открыться миру, – продолжаю я, слова выбиваются из контекста. – Это не противоречит условиям нашего контракта. Для меня было очень важно, что я больше не должен лгать о себе. Я хочу быть самим собой. Я хочу, чтобы мне разрешили встречаться с парнями, не скрывая наши отношения. А потом… Я… Начал… И они отключили мой микрофон. Гнев исчезает с лица мамы. Папа кивает, но это жесткий кивок, суровый. Наконец, слезы наворачиваются на глаза. И я не пытаюсь бороться с ними. Впервые за очень долгое время я просто позволяю им бежать по лицу. – Они выключили мой микрофон, – беспомощно повторяю я. Мама поднимается на ноги и обхватывает меня руками. Я прижимаюсь к ее груди, и все вокруг кажется горячим и влажным. Слезы текут сильнее, и я рыдаю, когда она проводит ладонью по моей спине. По крайней мере, мама перестала кричать на меня. Это был не последний раз, но хотя бы в этот момент мне не придется иметь дело с ее яростью в дополнение ко всему остальному. Сейчас я приму и это. – Все будет хорошо, – бормочет она. Не знаю, как ей поверить. Но я пытаюсь. На следующий день мама Джона назначает всем нам встречу в квартире своей сестры в Ориндже.