Оглядевшись, я двинул напрямик, срезая путь. Ну как – напрямик? Спотыкался о камни, обходил валуны, когда они без предупреждения вырастали передо мной, прикидываясь спящими чудовищами. Налетишь, разбудишь – тут-то тебе и конец! Один раз все-таки налетел, рассадил коленку, зашипел и потопал дальше. Забрел в заросли: хорошо, миртовые, судя по аромату. Угоди я в кусты можжевельника, так бы легко не отделался. Я все шел и шел, а дороги все не было и не было. Что это? Тропа? Идти стало легче. Тропа – хорошо, но где дорога? Промахнулся, заплутал? Развиднеется, заберусь повыше, высмотрю, что да как. Делов-то! Подвернулась нога. Упал. Встал. Заморгал, как спросонья. Протер глаза. Ныл ушибленный палец. Спросонья?! Это я что же, на ходу сплю? Вокруг – заросли. Луна серебрила ветви и листву деревьев, свет увязал в густом подлеске, не в силах пробиться дальше. Вокруг слышались подозрительные шорохи, шелест, писк. Стрекотало, трещало, ухало. Филин? Захлопали крылья; умолкли. До боли в пальцах я сжал дротик. Вперед! Несмотря на усталость, я едва сдерживался, чтоб не припустить по тропе бегом. Когда выдохся, пошел медленней. А лес все не кончался. Наконец деревья поредели. Я выбрался на гребень холма. Светало: так, самую малость. Все было серым, зыбким – ничего не разглядишь, хуже чем ночью! Мутный кисель затопил мир. В нем тонули низины и кусты. Кроны деревьев выступали из мглы призрачными островками. Глаза отчаянно слипались. Встанет солнце, тогда и осмотрюсь. От Эфиры я далеко ушел, не найдут. Спешить некуда. Дерево. Буря сломала, выворотила. Под узловатыми, торчащими к небу корнями – нора, устланная сухой древесной трухой. Она показалось мне уютнее, чем постель во дворце. Пристроив рядом дротик, я улегся. Подтянул под себя ноги, сунул озябшие ладони под мышки. Заснул мгновенно. 3 Внезапная встреча По лицу кто-то полз. С воплем я подскочил, смахнул тварь со щеки. Змея?! Гусеница: толстая, бледно-зеленая. Тьфу, пакость! Но главное – не змея. Не змея! Нежно-розовое, будто спросонья, солнце поднималось на востоке. Туман редел под его лучами. Мир стремительно наполнялся красками и жизнью. Проснулись птицы, в воздухе мелькали стрекозы, потрескивали слюдяными крыльями. Комары тоже проснулись. А может, и не ложились. Руки, ноги, левая щека – все, что не было ночью прижато к земле или прикрыто хитоном, отчаянно чесалось и зудело. Тело как деревянное. Ныли спина и ноги. Я начал прыгать и махать руками, чтобы разогнать кровь и согреться. Разогнал. Согрелся. Пару раз метнул дротик шагов на двадцать, в замшелый пень. Оба раза попал в шишковатый нарост. Меткость моя, хвала богам, никуда не делась. Туман истаял, с холма я разглядел дорогу на Аргос. Далековато она отсюда! Круто я в темноте к востоку забрал! Ладно, не страшно. Зато теперь знаю, куда идти. В животе заурчало. Лепешки, вспомнил я. Овечий сыр. Нет, сперва выберусь на дорогу. Идти напрямик не получалось, как и вчера. Я угодил в непролазный бурелом, едва не скатился с предательской осыпи. Двигался вдоль дороги, видневшейся вдалеке, но приблизиться к ней не получалось. Заколдованная, что ли?! А может, меня боги прокляли?! Так я до Пилоса и к старости не доберусь. В Пилосе я надеялся отыскать Кимона. Помните странника? Упрошу взять меня в спутники, будем бродить по свету. Земли опишем сверху донизу. Грамоте я обучен, костер разведу, дротик бросать мастак. Кто ж откажется от такого спутника? Глядишь, у Кимона про моих настоящих родителей что-нибудь разузнаю. А не у Кимона, так по пути… Пологий склон весь зарос буйным весенним разнотравьем. Ну наконец-то! Вниз что-то порскнуло с громким шорохом. Я аж подскочил. Тьфу ты! Олененок. Огненно-рыжий, в светлых пятнах. Не знаю, кто кого больше напугал. Я по крайней мере на месте остался, а бедолага рванул, будто за ним гонятся. Вот уже и не видно его. Откуда и взялся? Когда у оленей гон? Или этот не в сезон родился? Говорят, бывает такое, хоть и редко. Рычание пригвоздило меня к месту. Низкое, утробное – я чувствовал его всем телом. Казалось, кишки в животе дрожат, шевелятся. Сейчас наружу полезут. Медленно – очень медленно! – я повернулся. До нее было шагов пятнадцать. Она стояла, смотрела на меня. Как будто исподлобья, хмурясь. Глаза светились хищным янтарем. Грязно-желтая – заляжет на песчаном склоне, не заметишь. Стояла, смотрела, рычала. Львица. Раньше я их только мертвых видел. Охотники трофеи привозили. Живьем – в первый раз. Похоже, в последний. Дротик? С одного броска львицу не убьешь. Разъяришь только. Может, не бросится? Сытая? Кого о спасении молить надо? Артемиду-охотницу? Гермия-Куротрофоса[65]? Нет, только не Гермия! Я стал шепотом взывать к Артемиде, едва заметно шевеля губами. Отступил на один шаг: нет, не бросилась. Благодарю тебя, божественная заступница! Если жив останусь, принесу тебе жертву, какую пожелаешь! А ну, еще шажок. Не бросилась, но вся подобралась. У меня задрожали колени. Я ее завтрака лишил! Спугнул олененка, теперь сам – олененок. Справедливо? В Тартар такую справедливость! Я жить хочу! Ну почему я не остался дома, а? Свои, чужие – мне что, не все равно?! Рычание сделалось громче. Хвост львицы зажил отдельной жизнью, хлестнул по бокам: раз, другой. Бросится. Точно, бросится. Бежать! Ноги отказались мне повиноваться. Руки были храбрее ног: правая занесла дротик для броска, левая легла на рукоятку ножа. В небе разгоралась заря: златоперстая Эос торопилась полюбоваться на забаву. Какая заря?! Солнце давно взошло! Вон, к зениту подбирается. Не заря. Радуга. Огненная, буйная, она полыхала в полнеба. Выгибалась из-за горизонта, спешила. Куда? Ко мне?! Львица не стала это выяснять. Первым прыжком она покрыла больше трети расстояния между нами. Я заорал, метнул дротик что было сил. Попал, только это ее не остановило. С оглушительным ревом львица прыгнула снова. Дротик трепетал, торча из плеча зверя. Я качнулся назад, споткнулся, опрокинулся на спину. Выхватил нож. Все, конец. Нож не спасет, сейчас меня будут есть. Клыки щелкнули у самого лица. 4 Хрисаор Золотой Лук Клыки щелкнули у самого лица. Зазубренные когти, отлитые из чистейшей меди, впились в плечи. Скользнули поперек груди, прочертили по телу кровавые борозды. Снова вцепились, держат. Хватка усилилась, спиной меня ударили о скалу: раз, другой. Досталось и затылку. Каким-то чудом я удержался, не рухнул в беспамятство. Перед глазами все поплыло, закачалось на багровых волнах. Я болтался в чужой хватке, как крыса в пасти охотничьего пса. Львица? Чудовище! Чудовище было высоченным: страсть! В два, а может, в три раза выше табунщика Фотия. А уж Фотий вымахал – всем на зависть! Чтобы встать со мной лицом к лицу, ему – чудовищу, не табунщику! – пришлось бы опуститься на колени, да еще согнуться в три погибели. На колени? Перед жалким ничтожным Гиппоноем?! Вряд ли такое решение пришлось бы чудовищу по нраву. Оно поступило проще: вздернуло меня вверх, словно пушинку, и распластало по утесу. – Что? Опоздал, дурила? Насмешка прогремела как гром. Я чуть не оглох. – Пустил на берег? А я знала, я ждала… Зрение вернулось, но лучше бы я остался слепым. Лик, страшней которого не представишь и в ночном кошмаре, заслонил целый мир. Кривились губы, похожие на мазки свежей крови. Над гладким, белым как алебастр, лбом клубились, извивались, шипели разозленные змеи. Вот-вот укусят! Ненавижу змей. Вечно боги меня всякими гадами травят! – Не тронь! Убери руки! Знать бы еще, как вырвалось: – Убью! Это, наверное, меня и спасло. Безумцев щадят. – Ты? – лязгнули клыки. – Меня? – Да! Я вспомнил, что уже обещал это Химере, и залился краской стыда. Чудовище, должно быть, решило, что я покраснел от гнева, и расхохоталось, хлопая крыльями. Солнце играло на золотых перьях, швыряло блики мне в лицо. – Каков наглец, а? Мог бы, уже убил бы! – Давай, вырастай! – поддержали откуда-то. – Мы на твердой земле, не над волнами. На твоей земле! Вот потеха! А ведь ты, небось, уже считал эту землю своей, да? Каждый камень обнюхал, каждую песчинку облюбовал. Пропустил на берег, теперь не жалуйся! Вырастай, дерись!